Сказители

Глава 13

Семейство Тан на этот раз получило возможность позлорадствовать по поводу неудачи, постигшей Фанов в связи с Сюлянь. Они никак не могли взять в толк, почему Баоцин не согласился продать Сюлянь. Этот человек просто с ума сошел! Подумать только, для того чтобы оставить дома девушку, он готов еще и заплатить. – Вот уж болван так болван! – твердила тетушка Тан, надсаживая глотку.

Баоцин решил послать деньги командующему Вану как можно быстрее. Он боялся опоздать, чтобы снова не навлечь на себя беду. Самым сложным было то, что у него не было наличных денег. Он посоветовался с женой, думая продать два ее украшения, но та сразу пошла на крик:

– Черта с два! Меня это не касается! Ты что, не знаешь? Я уже говорила твоему брату, Сюлянь – это Сюлянь, а я – это я. Больше я к ней никакого отношения не имею. Думаешь продать мои украшения? Ха-ха!

Баоцин через силу улыбнулся ей в ответ.

– Но ты... Эх, ты никак не можешь уразуметь.

– Я не могу взять в толк! – Тетушка заговорила в пренебрежительном тоне. – А ты можешь? Вон все люди зарабатывают деньги благодаря дочерям. А ты хорош, деревянная башка, за такой паршивый товар еще и сам деньги платишь. Конечно же, если бы ты действительно все понял, то не стал бы сетовать на меня.

– Я хочу сказать, что ты еще не понимаешь опасности создавшейся ситуации.

– Понимаю я или не понимаю – все одно. Так или иначе, я не дам тебе ни фыня.

Баоцин попросил Сюлянь достать свои украшения. Она открыла коробочку и передала отцу, в глазах ее стояли слезы. Баоцину стало стыдно.

– Из-за нескольких украшений не стоит плакать, дочка, – сказал он. – Дождемся лучших дней, и я куплю тебе новые, красивее этих.

Баоцин скопил кое-какие деньги, но предполагал истратить их в самом крайнем случае. Он откладывал деньги в строго определенные дни, не нарушая срока. И если ему иногда не удавалось вовремя отложить, он готов был чуть ли не пожертвовать собой. Кроме того, на этот счет у него имелись свои соображения. Он считал, что раз существует единая семья, то и радости, и горести должны делиться между всеми. Сюлянь уже выросла и тем более должна' учиться, как вести дела.

В конце концов деньги были собраны и отправлены через надежных людей командующему Вану. С этого момента в семье Фан образовались три группировки.

Тетушка представляла собой, так сказать, самостоятельную группировку. Сюлянь и Тюфяк – другую группировку, которая находилась в оппозиции к остальным членам семьи. Баоцин и Дафэн держали нейтралитет.

Баоцин надеялся, что, к всеобщему удовольствию, все наконец уладится. Однажды он зашел к Сюлянь и попросил ее проявить «слабость» и покориться матери.

– Тогда вся семья сможет жить в добром согласии.

Сюлянь, кивнув головой, согласилась. Однажды, когда мать была трезва, она подошла к ней, стала на колени, тронула ее за руку и, как несмышленый ребенок, снизу-вверх посмотрев на нее, улыбнулась.

– Мама, – сказала она с мольбой, – не считайте меня чужим человеком. Я ребенок без отца, без матери. Вы и есть моя мать. Вы моя родная мать. Почему вы меня так не любите?

Тетушка ничего не ответила. Она сидела, уставившись перед собой в одну точку, словно глиняная статуя бодисаттвы. Видимо, она приняла твердое решение и ничего не хотела слышать. На этот раз Сюлянь произнесла столько жалобных слов – и все без толку. Ладно, пусть это будет в последний раз. Она закрыла глаза и опустила голову.

Где-то в глубине ее души начало рождаться чувство гнева. Она подняла голову, но, увидев бледное лицо тетушки, чуть не подпрыгнула от страха. Тетушка плакала. Слезы текли из уголков ее глаз и скатывались по щекам. Она опустила голову, словно не хотела, чтобы Сюлянь видела, что она плачет.

Сюлянь встала и хотела уйти. Тетушка остановила ее и заговорила очень тепло:

– Я не отношусь к тебе плохо, дочка. Ты не думай... Ты не думай, что я хочу тебя выжить. Не было никогда такого, не было. Но, моя несчастная девочка, ты не убежишь от своей судьбы. В народе говорят: «Все, кто скитается, – люди горькой судьбы». Что на роду написано, того не избежать. А раз так, то я и лелею мечту, что ты найдешь себе хорошего человека, будешь жить в достатке и вкушать радости жизни. Мы же, двое стариков, проживших жизнь в бедности, тоже не останемся на бобах. Ты ведь не допустишь, чтобы твой отец и я остались внакладе, верно? Мы столько потратили денег на тебя. – Она подняла глаза и спокойно посмотрела на Сюлянь.

Сюлянь стояла и глядела на нее сверху, уперев крепко сжатые маленькие кулачки в бока. Она вдруг вспомнила слова, сказанные старой госпожой. Губы ее побелели, и она сказала:

– Может быть, у меня на роду и написано всю жизнь маяться, но если я не буду сама себя унижать, то и нет необходимости становиться чьей-то наложницей.

Не успев вытереть слезы, тетушка схватилась за бутылку и сделала глоток.

Высказав матери все, что накипело у нее на душе, Сюлянь почувствовала облегчение. Но мать вовсе не стала к ней мягче, и это ее разочаровало. Сюлянь нуждалась в материнской ласке.

В тот же день вечером она приняла решение. Одними словами мать не проймешь, нужны действия. Надо, чтобы дома обратили внимание на то, что она уже взрослая. Но как тут лучше поступить? Идея созрела внезапно. Сюлянь слезла с кровати, подошла к шкафу и достала альбом с марками. Она долго с грустью смотрела на него, затем со злостью бросила в помойное ведро. Серьезная девушка, желающая заняться делом, не должна тратить попусту время и баловаться марками. Как же начать новую жизнь? Целую ночь она ворочалась в кровати и не могла заснуть. Хотела несколько раз выйти и принести обратно свой драгоценный альбом с марками, но все-таки удержалась.

Организация по сопротивлению Японии прислала Баоцину письмо, в котором просила его труппу поработать в пользу фонда сопротивления. У местных жителей было какое-то странное представление, что войну принесли с собой беженцы. Нужно было мобилизовать народ всей страны на объединение сил в борьбе против врага, поднять боевой дух чунцинцев с тем, чтобы они знали, что и «люди из-за реки» дышат одним с ними воздухом и что у них общая судьба.

Письмо Баоцина взволновало. Когда Циньчжу спросила, какую сумму им заплатят за выступление, он ответил, что денег не выделят даже на дорогу. Услышав это, Циньчжу скорчила гримасу. Супруги Тан качали головами:

– Нет, не согласны.

– Я заплачу за Циньчжу, – Баоцину ничего не оставалось, как пообещать оплатить транспорт. Его слова развеселили семейство Тан, и они хохотали до упаду. Тетушка Тан, насмеявшись, выдавила из себя: – У вас денег много, Баоцин, добрый человек, у вас деньги есть. Мы бедняки, должны зарабатывать себе на еду. Один раз поработаешь бесплатно – они в следующий раз еще придут. Но у вас... У вас есть деньги. Вы готовы выкладывать деньги даже за приемную дочь, лишь бы не продавать ее. У вас столько денег, какое счастье!

Баоцин не стал обращать внимание на ее выпады. Вернувшись в гостиницу, он рассказал обо всем Сюлянь.

– Я согласна, – сказала она, – мне тоже хочется сделать что-нибудь полезное.

Но что же исполнять? Сказы на патриотическую тему слишком устарели и не соответствуют вкусам современного зрителя. Баоцин пропел вполголоса пару отрывков – не годятся, не подходят. Сюлянь с ним согласилась. В последнее время она больше исполняла произведения лирического характера, про любовь. Она пробовала спеть что-нибудь о верных рыцарях, мстящих за свою страну, – не получалось. А лирику да любовь в пропагандистских целях не используешь.

Баоцин начал репетировать. Он сначала читал стихотворную строку, потом одной рукой пробовал мелодию на струнах и подпевал. Некоторые иероглифы он не мог прочитать и потому кое-как подыскивал слова в рифму, подставляя их в текст. Каждый раз, находя подходящее слово, он страшно этому радовался: «Вот! Нашел!»

Тюфяк, спавший в углу комнаты, от этого шума проснулся. Он сел в кровати и долго тер глаза, глядя на бритую голову Баоцина, поблескивавшую при свете масляной лампы

– Чего не спишь, брат? – Он был очень недоволен. – И так жарко, а ты еще лампу зажег!

Баоцин ответил, что как раз обдумывает текст сказа «Сопротивление цзиньским войскам» и собирается рассказать историю о том, как Лян Хунъюй под бой барабанов сражался с войсками цзиней. Этим сказом Баоцин хотел воодушевить людей на борьбу против японцев.

Тюфяк снова лег.

– А я думал, ты комаров бьешь, столько шуму.

Баоцин продолжал наигрывать, подбирая и вспоминая

слова. Когда приходила какая-нибудь идея, он весь сиял от радости.

– А что же будет петь Сюлянь? – спросил Тюфяк.

– Еще не придумали, – ответил Баоцин. – С этим сложно.

Тюфяк снова сел. Он прокашлялся и серьезно произнес:

– Вам обоим трудно, потому что вы не знаете иероглифов. Если бы она могла разобраться в тексте и найти такой, в котором рассказывалось бы о жертвах во имя родины, тогда бы не было трудностей. – Он слез с кровати. – Давай, я тебе почитаю. Ты же знаешь, что я образованный.

Баоцин удивленно смотрел на него.

– Ты же знаешь иероглифов ые больше меня!

Тюфяк обиделся.

– Как это не больше тебя. Все иероглифы, которые могут пригодиться, я знаю. Хорошенько слушай, я буду читать.

Братья стали вместе бормотать текст сказа. Тюфяк прочтет фразу, Баоцин повторит ее. Оба были страшно довольны. Очень быстро был выучен целый сказ. Когда бумага на окнах посветлела, Тюфяк предложил лечь спать, Баоцин согласился, но заснуть не смог. Он припомнил еще одну неприятную вещь. Если Циньчжу не захочет работать, тогда и Сяо Лю не придет аккомпанировать.

– Брат, – спросил он. – Может, ты и саккомпанируешь на трехструнке?

– Я? – удивился Тюфяк. – Чего это ради?

– Ради патриотизма, да и для собственной славы, – Баоцин говорил очень быстро. – Наши имена напечатают крупным шрифтом в газете. Понимаешь? Нас будут называть «господами». Госпожа Сюлянь, господин Фан Баоцин. Тебе наверняка понравится.

Вместо ответа послышался храп.

На следующий день Баоцин проснулся в одиннадцать часов и увидел, что лежавшая всегда в углу трехструнка исчезла. Он соскочил с кровати. Куда подевалась? Без этой драгоценности, считай, конец! Он потер рукой бритый лоб и с горя даже застонал. Беда, вот беда! Драгоценная трехструнка исчезла! Он поднял голову, но, увидев пустую кровать Тюфяка, засмеялся.

Баоцин поспешно вышел из гостиницы и побежал в сторону реки. Он знал, что Тюфяк любил сидеть у воды, и сразу его нашел. Тот сидел на большом камне и перебирал струны. Получалось, таким образом, что Тюфяк соглашался аккомпанировать. Баоцин радовался – целая гора упала с его плеч. Он отправился в гостиницу завтракать. Все вопросы быстро и успешно разрешались. Имея аккомпаниатора, можно было не полагаться во что бы то ни стало на Сяо Лю.

Баоцин и Сюлянь вступили в Организацию по сопротивлению Японии. Эта организация собиралась ставить пьесу в трех действиях. В антрактах между действиями должны были выступить члены семьи Фан. Баоцин был очень взволнован и обрадован.

Шофер автобуса, пришедшего из Чунцина, достал газету. Баоцин просмотрел программу спектаклей, и сердце его учащенно забилось. Он увидел свое имя, имя старшего брата и Сюлянь. Был использован крупный шрифт и уважительные обращения «господин» и «госпожа». Он, как школьник, громко кричал, показывая газету домочадцам. Тюфяк и Сюлянь разделяли его радость.

Тетушка же язвительно заметила:

– Ну и что с того, что тебя называют господином? – В ее голосе слышалась издевка. – Все равно за транспорт нужно будет платить самим!

В день представления они встали очень рано и оделись во все лучшее. Сюлянь надела светло-зеленый новый шелковый халат и туфли, а косички повязала белыми бантами. После завтрака она долго училась ходить, не виляя задом. Выступать с настоящими актерами на одной сцене – дело серьезное. Ходить нужно, опустив руки, спину держать прямо, это не так-то легко.

Тюфяк побрился. Делал он это редко, но на этот раз старался особенно, не пропустив ни волоска. Наконец подправил виски и затылок. Он надел темно-синюю куртку, которая удачно гармонировала с серым халатом брата. Чтобы подчеркнуть свою элегантность, он подвязал брюки у щиколотки длинной широкой шелковой тесьмой.

Около полудня они оказались в городе. Баоцин собирался пригласить брата отобедать, как-то отблагодарить за помощь в осуществлении этой прекрасной идеи. Однако

Чунцин после бомбежек был настолько пустынным, что у них сразу же пропал всякий аппетит. Часть сгоревших домов была отстроена заново. В некоторых местах вместо домов по-прежнему виднелись лишь груды мусора. Кое- где остались только стены. Люди с помощью тростника пристроили к ним небольшие навесы и занялись торговлей. Кругом ужасающие раны войны, всюду груды обгорелого кирпича н битой черепицы. Баоцину казалось, что у него перед глазами лежит гигантский труп, покрытый зияющими ранами. Его знобило. Все же нужно было хоть немного поесть, чтобы подкрепить душу и тело.

Ош зашли в небольшой ресторанчик, сытно пообедали, после чего отправились в театр, чтобы встретиться со своими новыми коллегами – настоящими актерами, в большинстве своем молодыми.

Завидев братьев Фан, все поспешили им навстречу. Актеры и актрисы называли их «господами», что доставляло им большое удовольствие. Уж больно это не было похоже на представления по найму, где тебя принимали за прислугу.

Как только поднялся занавес, руководитель театральной труппы пригласил Баоцина с братом сесть у края сцены и посмотреть спектакль, Баоцин еще никогда не видел драматического спектакля. Он думал, что раз это пьеса, значит, обязательно на сцену один за другим будут выходить актеры и рассказывать совершенно непонятные вещи. Кто же знал, что все, оказывается, не так. Артисты говорят так же, как у себя дома или в чайной. Баоцин обратил внимание на то, что актеры играли очень естественно и их мастерство покорило зал. Это было поистине захватывающее зрелище! Баоцин сидел выпрямившись и затаив дыхание. Не было ни красочных одеяний, ни сотрясавших слух гонге® и барабанов. Обыкновенные люди играли обыкновенных людей.

Баоцин шепнул брату:

– Вот что такое настоящее искусство!

Тюфяк кивнул головой.

– Вот именно, настоящее искусство.

Сюлянь была просто заворожена. Все это так отличалось от того, что она делала сама. Она привыкла петь сказы и никогда не думала, что можно передавать сюжет еще и таким образом. И хотя перед ней шло представление, это была сама жизнь. Она чувствовала, что действие захватило зрителей. Вот здорово, если бы она могла так играть!

Опустился занавес. Подошел симпатичный молодой человек, поклонился.

– Госпожа Фан, ваш выход, – и, улыбаясь, тихо добавил: – Не торопитесь. Наш реквизит такой старый и тяжелый; чтобы сменить декорации, требуется масса времени.

Тюфяк вышел на сцену очень сосредоточенным, Сюлянь следовала за ним. Перед занавесом поставили стол, стул и барабан на подставке. Тюфяк встал лицом к зрителям и принял позу аккомпаниатора. Медленно, с самым серьезным видом он завернул рукава, почесал затылок и начал играть.

Зал гудел, зрители разговаривали. На мгновение Тюфяк растерялся, но потом продолжил свою игру. Он не понимал и не знал, что театральный зритель не прочь во время антракта передохнуть. Кроме того, зритель прежде не видывал исполнителей сказов под барабан и потому не обращал внимания на то, что происходит перед занавесом во время смены декораций. Увидев, что на сцену вышли мужчина и девушка, в зале на секунду изумились и некоторое время поглядывали в их сторону. Девушка была небольшого роста и почти без грима. Откровенно говоря, при таком ярком освещении вообще нельзя было различить черты ее лица. Был виден лишь длинный зеленый шелковый халат и маленькая круглая луна над ним.

Два-три человека из передних рядов встали и вышли в фойе. Кто-то подзывал продавца арахисом, кто-то обсуждал сюжет пьесы или пересказывал последнюю военную сводку. Все сходились во мнении, что пьеса весьма недурна. Однако в чем же ее главный смысл? По этому поводу шли жаркие дебаты.

Тюфяк закрыл глаза. Его охватила жуткая злость! Эта люди просто дикари! Он перестал играть. Сюлянь продолжала петь. Сегодня она была госпожой Сюлянь и пришла, чтобы исполнять сказы, поэтому она должна петь дальше. Нельзя ударить лицом в грязь перед таким большим количеством незнакомых ей людей. Она продолжала петь, а гул в зале нарастал. Сюлянь внесла поправку по ходу выступления, пропустив пару отрывков, затем положила барабанную палочку, поклонилась невоспитанной публике и ушла со сцены. За кулисами расплакалась.

Баоцин хотел было успокоить ее, но она заплакала еще громче, плечи ее вздрагивали. Подошло несколько молодых актрис.

– Не переживайте, госпожа Сюлянь, – говорили они. – Вы поете прекрасно. Эти люди не понимают толк в сказах. – Девушка с ласковым милым личиком обняла ее и стала утирать слезы. – Все мы актеры, глупышка, – шепнула она, – мы понимаем. – Сюлянь слегка повеселела.

Тюфяк стоял в стороне от сцены, лицо его было багровым от негодования.

– Я пошел домой, брат, – сказал он и положил трехструнку.

Баоцин ухватил его за локоть.

– Не говори так, – он выгнул свою грудь. – Я же еще не выступал.

Несколько молоденьких и милых на вид девушек, услыхав слова Тюфяка, быстро подошли к нему. Они жали ему руку, похлопывали по плечу.

– Не надо, господин, ее уходите. – Тюфяк сел. Гнев его стал угасать. От таких слов он даже покраснел. Отныне он тоже «господин», настоящий артист.

После окончания второго действия на сцену, плечом к плечу, как бойцы на поле боя, вышли братья Фан. Зрители продолжали гудеть и разговаривать. Баоцин встал и, как всегда, улыбаясь, ожидал тишины. Никакой реакции. Он потопал ногами, покачал своей, блестящей головой. Подождав, когда битком набитый зал чуть-чуть успокоился, Баоцин взял барабанную палочку. И хотя на его лице все еще блуждала улыбка, он уже закусил нижнюю губу.

Баоцин высоко поднял палочку и ударил в барабан. Спев семь-восемь строк, он заметил, что слушатели стали проявлять к сказу некоторый интерес. Он сделал паузу, прокашлялся. Надо распеться, чтобы в каждом уголке зала все было отчетливо слышно, нужно, чтобы каждый понял, о чем он поет. Дождавшись полной тишины, Баоцин задел снова, мощно и выразительно. Пел он четко, выговаривая каждое слово н отточено выводя мелодию, стремясь, чтобы слушатели могли в полной мере насладиться каждой фразой сказа. Его героиня – Лян Хунъюй – слабая женщина, которая не дрогнула перед мощным натиском врага. Она не испугалась подстерегавших ее опасностей и, несмотря на ветер и бурные волны реки Янцзы, била изо всех сил в барабан, вдохновляя воинов на бой. С помощью всего лишь барабана и трехструнки Баоцин разыгрывал целый спектакль. Всюду слышалось завывание ветра, шум воды, грохот барабанов. Откуда ни возьмись летела конница, боевые кличи потрясали небо – сказ под большой барабан захватил зрительный зал. О пьесе давно позабыли.

Растаяли последние звуки музыки, и в зале наступила торжественная тишина. Ощущалась какая-то общая приподнятость. Слушателя, затаив дыхание, застыли, как заколдованные. Наконец обрушился шквал аплодисментов.

Баоцин, как настоящая знаменитость, демонстративно взял Тюфяка за руку и поднял ее. Он поклонился, Тюфяк тоже поклонился, но как-то очень неестественно. Слушатели кричали «браво». Баоцин солидно взял трехструнку и ушел со сцены. Это было выражение почтения, благодарности и уважения своему брату, прекрасному и великолепному музыканту.

За кулисами их окружили, хлопали по плечу, жали руки. Молодые интеллигентные люди горячо выражали свои чувства. От волнения Баоцин не мог сказать ни слова. Вокруг стояла шумная толпа молодежи, а по его щекам текли слезы.

После спектакля к Баоцину подошел худой высокий человек. Он скорее смахивал на скелет. Проглядывалась каждая косточка, щеки ввалились. Над впалой грудью висел острый и длинный подбородок. Голова повыше висков сужалась, будто ее туго стянули веревкой. Баоцин никогда не встречал людей с такой странной внешностью. Под узким лбом блестели большие глаза, исполненные какой-то удивительной, дьявольской силы. Сейчас они горели трогательным, проникновенным чувством и внимательно разглядывали Баоцина. Создавалось впечатление, будто вся сила и энергия этого странного человека была использована для того, чтобы поддерживать в нем этот огонь.

– Господни Фан, – сказал он. – Можно, я немного пройдусь с вами? У меня важное дело, по которому хотелось бы с вами посоветоваться. – Говорил он приветливо и немного нерешительно, будто сомневался, что Баоцин согласится.

– Слушаюсь, – смеясь ответил Баоцин. – Надеюсь на вашу благосклонность. – Человек этот был одет в старый европейский костюм без галстука. Из-под расстегнутого ворота рубашки выглядывала худая костлявая грудь.

– Меня зовут Мэн Лян, – сказал человек. – Я автор пьесы, которую вы только что смотрели.

Баоцин вежливо поклонился.

– Господин Мэн, разрешите вам представить, это мой старший брат – Фан Баосэн, моя дочь – Сюлянь. Ваша пьеса просто замечательна.

Писатель засмеялся.

– Чужая жена всегда лучше, – сказал он откровенно, – а статьи хороши свои. Не могу сказать, что пьеса написана плохо, однако сочинять их – такое дело, от которого голова пухнет. Обычно люди не представляют,

насколько трудно написать пьесу. Бесконечные ре петиции, все это так надоедает. К тому же надо, чтобы пьеса еще и соответствовала вкусу зрителей. Тут тоже голова болит. Конечно же, пьеса – эффективное пропагандистское оружие. Однако сейчас идет война, кругом ужасающая нищета. Ставить пьесы, как полагается, нет средств. Вы то знаете. За зал надо платить, арендная плата очень высока. Мы ставим пьесы для местных зрителей, рассчитывая вызвать у них прилив патриотизма. Но как проникнуть в деревню? Там вообще нет театров. Да если бы и были, туда не увезешь ни декорации, ни реквизит. – Он покачал головой. – Да, у пьесы в этом отношении большая ограниченность, а вот сказы под барабан, которые вы исполняете, – это действительно прекрасный путь для пропаганды, лучше не придумаешь. Я просто преклоняюсь перед вами. Благодаря голосу, аккомпаниатору и хорошему тексту сказа можно многого добиться. Вы можете ходить по чайным, что на берегу реки, идти, куда захотите. У вас, что называется, представление одного актера, однако в вашем нении слышны голоса десятков тысяч людей. Как вы приковали внимание аудитории! Никто не шевелился, представление всех захватило. – Его пергаментный палец уткнулся в Баоци- на. – Друг, государство нуждается в вас. Воздействие вашего искусства очень велико, а денег требуется совсем немного. Вы меня понимаете?

Господин Мэн замолчал и, засунув руки в карманы пиджака, смотрел на Баоцина.

Баоцин улыбался – ему было радостно все это слышать. Радостно не за себя, а за свои сказы и еще потому, что такой образованный человек, как Мэн Лян, тоже признал важность сказа.

– Вы понимаете, что я имею в виду? – продолжал драматург, шагая дальше. – У вас должны быть новые тексты. У вас должны быть современные темы о войне сопротивления. Вы и ваша дочь нуждаетесь в новых сказах. – Он посмотрел на Сюлянь. – Госпожа Сюлянь, вы непременно должны подготовить новые сказы. Только что зрители не проявили особого интереса к сказу, который вы исполняли. Вы огорчились и заплакали. Не печальтесь. Пойте то, что нужно народу, и зрители будут приветствовать вас так же, как вашего отца.

– А где же взять новые слова? – спросил Баоцин.

Господин Мэн засмеялся. Он указал тонким пальцем себе на грудь.

– Здесь, здесь, у меня в сердце. Я буду для вас писать.

– Вы будете писать? – Баоцин повторил его слова. – О, господин Мэн, в это трудно поверить. Тогда уговор дороже денег. Отныне вы наш учитель.

Господин Мэн сделал останавливающий жест рукой, как бы предостерегая его от чрезмерной горячности.

– Не торопитесь, друзья, не торопитесь. Сначала вы должны стать моим учителем, и лишь потом я смогу стать вашим. Прежде всего меня нужно научить нескольким старым сказам под большой барабан. Я хотел бы выучить мелодии сказов и законы рифмы, научиться подбирать текст к мелодиям. Мы должны друг у друга учиться и оказывать взаимную помощь.

Баоцин засомневался: чему он может научить этого драматурга? Тем не менее все же согласился. Он указал на Тюфяка. – Мой старший брат сможет вам помочь, господин Мэн, он умеет и сочинять, и петь.

Господин Мэн просиял от радости.

– Вот и договорились. Я намерен приехать в Нань- вэньцюань писать новую пьесу. Как только выпадет свободная минутка, я приду учиться петь и сочинять сказы под большой барабан; чтобы отблагодарить вас за желание обучать меня искусству сказа, я готов учить вашу дочь грамоте. Современной женщине культура всегда пригодится.

Баоцин поднял голову и посмотрел на небо, его душу переполняла невысказанная радость. Наконец-то снискал благосклонность! Это воистину победа искусства сказа. Он и представить себе не мог, что будущее будет таким лучезарным, а прошлое таким успешным.

– Дядя, отец! – воскликнула Сюлянь. – Я стану школьницей, я буду учиться самым прилежным образом у господина Мэна. Я сделаю для этого все, что в моих силах!