Славный мальчишка

Глава вторая СЛАВНЫЙ МАЛЬЧИШКА

действительно был почти Эдисон. Он страшно боялся, что пока вырастет, все изобретения будут изобретены, все открытия — открыты. На его долю ничего уже не останется. Разные там профессора и инженеры непрерывно грабили его. Еще когда он, Румен, додумался до корабля, который летал бы над водой, до самолета, у которого менялась бы геометрия крыла! Это ужасно — родиться так поздно и так медленно расти! Эх, здорово было бы, если бы он родился во времена фракийцев!.. Или нет, нет! В средневековье!

На дворе стоял чудесный день. В воздухе, под лучами солнца, переливались серебром мелкие пылинки. Донесся шум крыльев. Ну, конечно, это сизая горлинка села на крышу. Румен прислушался и ему показалось, что он слышит даже, как стучат по черепице ее лапки. Наверное, сейчас она заглядывает вниз — есть ли хлебные крошки на подоконнике. Славный мальчишка осторожно приподнялся со стула, выглянул за окно — полно! Но чего же она тогда не прилетает? Может, боится открытого окна?

— Бах! Бах! Ты убитый!

— Ладно, я убитый.

— Ивчо — мертвый! Вперед!

А славный мальчишка перелистывает еще одну страницу учебника истории. Сколько ей лет? Начинает она «от» и кончает «до»… Подсчитал в уме: сто шестьдесят. Ха — не густо! Есть страницы, которым по триста-четыреста лет. Когда их перелистываешь, государства и короли, войны и воины — вся история уходит в историю. Если Геродот в этот же урок не спросит тебя, на другой день из головы вылетают все Людовики.

Один Оги будет их помнить! Всю жизнь.

— Скажи хоть слово о Людовике XIV! — упрашивал его Геродот, учитель истории.

Вы, конечно, догадываетесь, что его настоящее имя было вовсе не Геродот, как и учителя физики — не Ньютон (так называли его между собой младшие) и не Эйнштейн (так утверждали старшеклассники, ибо в мире все относительно). А учителя пения звали совсем уж не Жюль Верн. Как и почему мальчишки дали им эти имена — объяснить ну просто невозможно.

— Я скажу! Я! Спросите меня!

Оги стоял у доски и думал: самое большое несчастье на этом свете — когда тебя спрашивают в понедельник. В субботу и в воскресенье — царские дни недели — никогда не хватает времени на уроки. На все остальное тоже ведь нужно время, правда же? Один Сашко зубрит и по субботам.

— Я скажу! Я! Я! Позвольте мне!

Глаза всего класса были прикованы к бороде Геродота. У каждого учителя свой способ вызывать учеников к доске. Одни — по имени: «Марин! Борис! Эвелина! Минчо!» Другие поднимают всех подряд: начинают с первой парты или с первого ученика в списке. И так продолжают, пока кто-нибудь не ответит. Географ тыкал в счастливчика указкой, а Жюль Верн — камертоном. Геродот вызывал бородой. Целился точно в того, кого хотел спросить. Класс затихал. Наступала небольшая пауза. И вот борода стремительно взлетает, а с нею, словно дрессированный, вылетал из-за парты и ученик.

Но на этот раз Геродот почему-то выжидал, пока Оги думал.

— Я! Я! Спросите меня!

А Оги сначала думал о днях недели, а потом уже ни о чем не думал. Данче нарисовала большое солнце во весь тетрадный лист и украдкой открывала и закрывала рисунок, показывая его «плавающему» у доски.

Оги просиял. Геродот поднял кверху палец и все, кто тянул руку, затихли.

— Ну, что же произошло в царствование Людовика XIV?

— Во время Людовика Четырнадцатого произошло солнечное затмение.

— Ах, вот что! Ну, хорошо! — гневно отрезал учитель и, повернувшись к классу лицом, окинул всех строгим ледяным взглядом.

Тут уж не до смеху! Добрая половина учеников не посмела и пикнуть. Другие не засмеялись потому, что знали: Оги не терпит, когда над ним насмехаются. А третьи не смеялись, так как не знали: было ли на самом деле злополучное затмение солнца. Некоторые из них даже позавидовали Оги — «вывернулся парень!» «Отхвачу трояк! — обрадовался Оги — Такое сообщить — это тебе не фунт изюма!» И он благодарно кивнул сокрушенной Данче.

— Так! Хорошо! — с отчаянием в голосе повторил Геродот. — Дальше? Что было после Людовика XIV?

— После Людовика Четырнадцатого на престол вступил Людовик Пятнадцатый.

— Так, так! Потом?

— Потом — Людовик Шестнадцатый.

— А после него?

— Людовик Семнадцатый.

— А после? — повышал гневный тон Геродот, и Оги увеличивал цифру, словно загипнотизированный: XVIII, XIX, XX…

— И после?

Был перечислен еще пяток Людовиков. И хотя Оги сам уже чувствовал, что перегибает, все-таки выдавил из пересохшего горла:

— Людовик Двадцать Шестой.

— Хватит! Садись на место! Садись! Нет, постой. Встань у стенки! Двойка! Двадцать шесть двоек! Садись, чего торчишь?! — И он завертел бородой, нацеливая ее на класс.

— Каким по счету был последний Людовик?

Никто не посмел ответить. Стушевались даже Сашко и Данче. Хорошо, что прозвенел звонок.

Вот какая история произошла с историей.

Горлинка перелетела с крыши на подоконник. Румен застыл, словно изваяние. И надо же, именно в эту секунду у него страшно зачесалось где-то у темени. Но он героически вытерпел, не шелохнулся. Дикая голубка срывалась и улетала при малейшем движении. И чего, глупая, боится? Ведь это он всю зиму сыпал на подоконник хлебные крошки. Да и не только крошки! Маленькие кусочки шоколада, брынзы, даже витамина «C» — все шло на кормежку голубю.

Дверь комнаты отворилась. Донесся запах жареного лука.

— Учишь? — спросила бабушка Катина.

— Тс-с!

К счастью, испугалась одна лишь бабушка. Горлинка грациозно семенила по подоконнику, покачивая точеной головкой. Золотой зрачок ее глаза неотрывно следил за славным мальчишкой. Стук! стук! — склевала две крошки, и еще две.

Легко им, горлинкам. Одним глазом могут читать свои уроки, а другим — смотреть совсем в противоположную сторону. Румен попытался сделать так же. К сожалению, из этого ничего не получилось. О чем говорится на этой странице? Ага! «В 1337 году началась война между Англией и Францией. Она продолжалась до 1453 года…» Браво! «Потому и назвали ее Столетней войной». Но почему же ее не назвали Стошестнадцатилетней? Она длилась вдвое дольше, чем прожила бабушка. Странно, никто тогда не догадался до магнитной колесницы! Как припустил бы на такой колеснице через ряды рыцарей!.. Мальчишка прикрыл глаза. Четверка покрытых броней коней, цок-цок-цок, цок-цок-цок. Мчатся вперед. Колесница смахивает немного на танк. Румен стоит в укрытии. Цок-цок-цок, цок-цок-цок, — и все металлические копья и стрелы рыцарей сами прилипают к магнитной колеснице. Бароны до смерти перепуганы. Они сдаются, и война длится всего один день. Потому и назвали ее Однодневная война…

— Бах! Бабах! Ты убитый!

— Бах! И ты — тоже, ура! Победа!

— Ура!

— Ничья. Начнем снова. Те же, хотите?

— Ладно! Считаю до трех. Ра-аз, два-а, три!

— Бах! Бабах!..

Ужасно мрачной была тогда жизнь! Темнота и невежество царили на земле. А какие глупые были все — и короли, и императоры! Дальше кончика своих мечей ничего не видели. Нет! Исторические времена должны носить имена самых выдающихся ученых, изобретателей, художников, поэтов, строителей…

— Бах! Бабах!

Горлинка улетела.

Тогда и Геродот спрашивал бы уроки по-другому.

На улице кто-то свистнул. Из-за ограды вынырнула физиономия с вытаращенными глазами.

— Здорово, Ру! — прошипел Оги. — Придешь играть в футбол?

— Оги, скажи, что было во времена Галилея?

— Тю! Какая тебя муха укусила?

— А все-таки!

— Да ты что, сам не знаешь или издеваешься?

— Нет, серьезно.

— Но, нам сейчас… Ну, тогда земля начала вращаться… Да ну тебя! Отстань! Чего прицепился?

— Так просто спрашиваю.

— Скажите, пожалуйста, какой загадочный! Что-то много вас таких умников расплодилось в последнее время. Начнете что-нибудь и не договариваете…

— Ты куда ходил?

— В магазин, за мясом. Там такая очередища! Ты уже тренировался?

Румен кивнул. Снова запахло жареным луком.

— Только посмей убежать, не обрадуешься — сейчас же позвоню матери!

— Да помолчи ты, бабушка! Ты же мне мешаешь.

Оги уже исчез. Славный мальчишка отсутствующим взглядом уставился в страницы учебника истории. Столетняя, тридцатилетняя, двухлетняя — войны, войны, войны. По три-четыре на каждом уроке. Ну зачем их учить наизусть? Потому, говорит Геродот, что история — учитель народов. Но, видно, она плохой учитель. Или люди — нерадивые ученики: на земле и сегодня еще идут войны. Урок первый — первобытный мир: с такого-то по такой-то век велись войны. Точка. Если бы это не заставляли зубрить, может, человек навсегда забыл бы о войнах. Этих пацанят, за окном, надо хорошенько отшлепать.

— Бах! Бах! Ага! Гоша, ты убитый!

— Бах! Бах!

— Райчо, берегись!

— Эй, вы! Дьяволята! Быстро ко мне! Райчо! Гоша! Ивчо! Идите сюда! Все, все!

— Бух! Я не играю! Румен зовет.

Славный мальчишка выпрыгнул из окна и очутился перед удивленной кучкой детворы.

— Ну что это за игра: бах, бух?

— Мы играем в войну.

— В войну играть запрещено!

— Почему?

— Никаких вопросов. Я запрещаю!

— А во что ж нам тогда играть?

Бабушка Катина показалась в окне. «Пропал мой авторитет!» — вздрогнул славный мальчишка.

— Руменчо, боже-е-е мой, опять бездельничаешь!

— Сейчас приду! Стойте здесь, никуда не разбегайтесь!

И он пошел в дом через дверь. Бабка Катина ждала его в прихожей, угрожающе положив руку на телефонную трубку.

— Позвонить? Вот позвоню сейчас матери, тогда сам с ней разговаривай. Минутки не можешь посидеть за уроками спокойно, как нормальные дети, как те же Сашко, Данче… И тебе не стыдно! Мать и отец целый день надрываются. Ради тебя. А ты?

— И я надрываюсь! Звони, звони! А я скажу маме, что не выучил урока из-за тебя. Кто ходит каждую минуту ко мне в комнату? Кто мне мешает заниматься? Кто?

— Господи, боже мой, да как тебе не грех! Я за тобой постель убираю, я обед готовлю. Ты даже в магазин за хлебом не сходишь! Не то что твои друзья Оги и Венци… И за это — никакой благодарности! Вот нахватаешь двоек, тогда я спрошу с тебя. Твой отец не такая важная птица, как у Минчо, не сможет тебя устроить, куда ему вздумается… И упражнение по музыке еще не повторил. Когда теперь будешь играть?

— В половине двенадцатого. Если ты, бабушка, зайдешь ко мне еще хоть раз, не буду играть — и все! — твердо выпалил Румен и сам на себя разозлился; как это он раньше не догадался припугнуть бабушку.

Бормоча что-то под нос, бабушка Катина пошла на кухню, а Румен двинулся к себе в комнату. И тут же высунулся в окно. Малыши ждали. Как только он показался, они уставились на славного мальчишку.

— Будете играть в футбол?

Он бросил им свой новый мяч. Большой, из дорогих.

— Райчо, ты отвечаешь за мяч. Все слушайтесь Райчо! Понятно?

— Бах! Бах! Бах! Бах! Вы все убитые!

То был Руменчо-младший. Вот так и бывает в жизни — всегда найдется кто-нибудь, кто еще и не слышал о конце войны.

— Румен, скажи им, я тоже хочу играть в футбол.

— Пусть и Руменчо играет с вами.

— Да-а! Скажи им еще — не хочу все время вратарем. Они всегда меня вратарем ставят, одни пинки хватаешь. Не хочу вратарем!

— Райчо, пусть сегодня Руменчо играет центральным нападающим!

Тут Ивчо будто случайно пнул по мячу ногой, и все бросились за ним. Остался один Райчо.

— Румен, ты позовешь меня, когда будешь запускать ракету, ладно? Ну, пожалуйста!

«А этот откуда узнал?»

— Ладно, позову! — И славный мальчишка, замахнувшись учебником, отогнал его. — А теперь — валяй отсюда! Мне надо еще заняться научной работой. Постой! Я позову тебя, но ты об этом не очень-то болтай!

— Ну что ты! Могила!

«Какая уж тут могила! Раз знает Райчо, значит, о ракете знает вся улица. И если теперь ее не запустишь, навеки опозоришься. Все знают о ней».

«Ракета? Ах, как это здорово!»

Он придумал новую конструкцию. Осталось найти горючее. Можно, конечно, написать какому-нибудь специалисту. Ну, там руководителю кружка. Расспросить, узнать. Но так и дурак сумеет! Да это совсем и неинтересно. Нет, он сам откроет новое, еще никому неизвестное ракетное топливо.

Руменчо посмотрел на ручные часы. На уроки оставалось еще минут двадцать. Он закрыл учебник и попытался вспомнить хоть что-нибудь из прочитанного. Ничегошеньки! Битых полчаса читал, а в голове — пусто. А еще по-болгарскому надо писать сочинение на тему «Весна».

Весна. Весна пришла.

Покусал кончик ручки. В голову как назло ничего не приходило. «Весна пришла!» Это предложение назойливо вписалось в мозг и словно рассекло его надвое. Он глубоко вздохнул: хотел успокоиться — надо же кровь свою напоить кислородом… Да-а! Значит, так. Весна пришла. Постой-ка, кажется, в классе составляли какой-то план сочинения. Отыскал его. Введение — приход весны. Признаки. Описание природы. Содержание — мысли и чувства. Заключение — …Пусто! Прозвенел звонок, и он не успел ничего записать. Стал вспоминать: подснежники, ласточки, трактористы. Светлые чувства…

Часы показывали уже одиннадцать двадцать восемь. Хватит! У Гоги, наверняка, найдется запасной вариант заключения. Румен приоткрыл дверь.

— Бабушк…

Та видно давно ждала, потому что в ту же секунду показалась в дверях кухни.

— Начинаешь музыкой заниматься, детка? Играй, играй, внучек, я не стану тебе мешать. Здесь буду, на кухне.

Они уже давно договорились об этом; славный мальчишка не мог при ней играть — стеснялся.

— А ты не будешь подслушивать?

— Нет. — Голос ее был нежным.

Румен закрылся изнутри на ключ. Через минуту из его комнаты понеслись звуки музыки.

Ровно в одиннадцать тридцать зазвенел телефон. Алло! Звонила с работы мама. Бабка Катина успокаивала ее: «Да. Да. Играет». Потом она тихо, тихо, на цыпочках подошла к двери комнаты внука. И с восторгом слушала игру на скрипке. Время от времени музыкант словно бы сбивался, смычок дважды, и трижды повторял самые трудные места музыкального упражнения. «Делает успехи, дитятко…» Временами на нее нападал страх: ну как Румен откроет дверь и увидит ее! И тогда сердце старой женщины давало перебои. Через десять-пятнадцать минут скрипка умолкала и из комнаты доносился голос внука:

— Бабушк!

Бабушка Катина притворно медлила с ответом: пусть думает, что она идет из самой кухни.

— Сыграть упражнение еще раз?

— Сыграй, дитятко, сыграй!

— Ладно! Сыграю. А ты не стоишь под дверью?

— Да бог с тобой, у меня своих дел по горло…

Ровно в одиннадцать тридцать на пустыре должна была состояться…