Славный мальчишка

Глава шестая И СТАЛИ МЫ «БАЛКАНСКИМИ ОРЛАМИ»

потому что во-он там, у самой школы, уже были одни, которые назвались «Орлами», — начал дядя Миле. — Нашим районом был квартал улицы Балканской. Вот это мой членский билет. Не трожь его, Блажко! А это — расписка о членском взносе. Расписка помер один. Я был кассиром, и первую расписку выдал самому себе.

Членский билет был простой картонкой, сложенной вдвое. На лицевой стороне печатными буквами, уже выцветшими чернилами, было написано: «Спортивный клуб «Балканский орел». Ниже, в середине обложки, нарисован орел. И теперь еще было заметно, что орел скопированный. Губы Райнички дрогнули в улыбке.

— Первые членские билеты мы сделали сами. Потом, когда клуб стал побогаче, отпечатали новые, в настоящей типографии. Тот, второй билет, потерялся в эвакуацию. Где и как — неизвестно.

— Этот дороже! Он настоящий! — сказала Райничка. — Папа, раскрой его, посмотрим, что там внутри.

Дядя Миле посмотрел на нее подозрительно.

— Была у нас и своя канцелярия. И знаешь где, Румен? В сарае, что у вас во дворе. Вы теперь там держите всякий хлам. А в то время в нем жили люди. Был у нас тогда такой паренек, звали его Данчо. Самый старший из нас. Он погиб на фронте в сорок пятом. Золотой парень! Данчо на многие вещи открыл нам глаза. Да-а! — задумчиво произнес дядя Миле. — Всегда так в жизни случается — хорошие люди погибают… Среди вас, нынешних, такого, как он, не найдется. И вовсе не потому, что вы плохие ребята. Не знаю, что в нем было такого, но мы все его как бы старшим братом считали — и все, что он скажет, выполняли беспрекословно. Он и написал нам устав клуба. Вот если бы устав сохранился, мы бы сейчас с вами почитали его. Интересный! Скажешь ругательное слово, целый день с тобой никто не говорит. А вы? Какими словами вы на пустыре обзываете друг друга! Кажется, вся улица от них воняет. И даже эта мелкота — от горшка три вершка — а какие слова употребляет! Я сам слышал…

— Да-а, — оправдывался Блажко. — Они ж меня первые обзывают, и я их…

— А ты им ответь: кто грязное слово скажет, сам себя мажет, — посоветовала Райничка.

— Браво! Будто это не одно и то же. Как говорится: что в лоб, что по лбу. Вот видите, какие вы все. Я одного никак не пойму: вы что, какое-то богатство делите или удовольствие получаете, когда так обзываетесь? Странный народ!

Он раскрыл членский билет. Райничка фыркнула.

С левой стороны билета вдруг глянул бритый наголо паренек с выпученными глазами. Под снимком была смешная подпись, имя, год рождения и должность — кассир. С правой — графы членских взносов и в каждой — две подписи и печать, похожая на круг с подобием орла в середине.

— Тогда мы играли тряпичными мячами. А хотелось иметь настоящий, кожаный. Но у нас его не было. Одному купить такой мяч — не по карману. Так и родился клуб, как союз наших стотинок. Это уже потом мы придумали разные способы для укрепления финансового положения — продавали шоколадки с премиями, устраивали лотереи, давали платные концерты. Ни стотинки не свалилось нам с неба. А стали богачами, миллионерами: купили два футбольных мяча и один волейбольный для девчонок. Они играли в лапту.

— Отец, расскажи-ка о халве, — отозвался Личко.

— Ладно, потом… Собственный инвентарь — совсем другой табак. Раньше только у одного мальчишки был футбольный мяч. Играют две команды. Счет два-два. И вдруг его зовут родители. Мальчишка берет свой мяч и уходит. «Послушай, просим мы его, оставь мяч, дай нам доиграть, не съедим!» Что ты! Ни в какую! Другое дело, когда появились свои мячи. Мальчишки из соседних кварталов увидели, что мы придумали, и тоже создали свои клубы. Тот, что рядом с нами — назвался «Соколом», за «Полянкой» — «Львом», а здесь, по другой стороне улицы — «Ястребом». Устраивали соревнования на первенство всех клубов. С судьей, как большие. И не только в футбол, но и по прыжкам в высоту, в длину. Проводили межквартальную эстафету. Девчонки — в волейбол. Ты чего смеешься, малявка?

— Да как же, тут, в середине печати, вовсе и не орел, а настоящая курица…

Все захохотали. Давно уже еле сдерживались. Засмеялся и дядя Миле.

— Может, и так! Но и эту печать мы сами сделали из куска резины.

— Зачем же сами? Ты же говорил, стали прямо-таки миллионерами? Почему не заказать настоящую печать?

— Ишь, какая умная! Но и мы были не дураки, сообразили сами. Как сейчас помню — в кассе деньги имелись. Отправились в мастерскую, где изготовляли печати. Нам сказали: столько-то будет стоить с орлом, столько-то — без орла. Хорошо, дядя. Выходим на улицу, отошли подальше, чтобы никто не слышал, как совещаемся. Битых два часа толковали. Наконец, решили: пусть этот дядя делает печати другим за такие деньги, а мы свои не в мусоре нашли. Вот потому наш орел и похож на курицу. Но ты над этим не имеешь права смеяться, уважаемая курица!

— Подумаешь, заплатили бы за печать один-два лева, великое дело!

— А ты знаешь, сколько стоит один лев? Вот этот, например — блестящий, новенький. Ну, кто скажет сколько он стоит? Отдам тому в награду! Только не спешите! Хорошенько подумайте!

Металл блеснул перед глазами детворы. Ребята задумались, а дядя Миле и Личко, воспользовались паузой и принялись спокойно за вино. Блажко раскраснелся, что-то пропищал и бросился к матери.

— Я первый, я скажу первый!

Он обнял мать за шею и стал ей что-то шептать на ухо.

— Правда же, мама, правда?

— Да, мой птенчик.

— Ну, выкладывай!

— Один лев стоит сто стотинок.

— А-а-а, торопыга. Конечно, в одном леве сто стотинок. Ну, а ты, барышня, которая любит посмеяться над другими? Что ты выдумала?

— Зачем выдумывать… Мы в школе это проходили. Учительница говорила, что деньгами оплачивается труд человека. Заработаешь один лев, тебе и дадут один.

— Ты умница. Но и твой ответ не совсем точный. А что ты, Румен, скажешь?

Славный мальчишка пожал плечами… Один лев может иметь разную стоимость, так выходит…

— Так, так…

— А зависит от зарплаты.

— А может он ничего не стоить? Ничегошеньки?

— Не-е-ет! — закричали все трое.

— Вот и ошиблись! В том-то и дело, что может! Ну-ка, Райничка, скажи, сколько для тебя стоил тот лев, на который мать купила на базаре шиповник, и ты отнесла его в школу. Будто сама собрала эти дикие плоды? А всего месяц назад разве мы не покупали макулатуру для Венци? Вы меня извините, но если вы соберетесь организовать такой клуб, какой был у нас, и потом станете и печать заказывать, и спортивную форму покупать, — вое вам будет легко и просто: па-а-па-а, дай лев, мне надо на членские взносы, ма-а-ма, купи мне трусы! Можно и так, конечно, можно! Но в таком случае лучше назовите свой клуб «Папа и Мама»!

— Мы же еще маленькие, — возразила Райничка. — Откуда нам взять денег? Нас на работу не берут.

— А пенсионеры обдирают шиповник еще зеленым, — добавил Румен. — Мы можем выручить всего несколько стотинок от игры в шарики.

— А у нас, девочек, и этого нету!

Дядя Миле смотрел на них и слушал. Он и сам не знал, что им на это ответить. Конечно, было бы очень хорошо, если бы все мальчишки и девчонки могли как-то трудиться, узнали бы цену каждого лева, научились бы его беречь и расходовать…

— Отец, ты расскажи им о халве, — выручил его Личко.

— Да, так вот о халве. Там, где сейчас гастроном, раньше находились парикмахерская, обувная мастерская и кондитерская. Как-то мои товарищи по клубу приметили, что я покупаю себе халву. Раз, другой. Была такая халва, фруктовая — пальчики оближешь. Стали они за мной следить. И на третий раз только я купил халву, они подходят и говорят: «Стой! Мы сейчас проведем ревизию кассы». Хорошо, отвечаю. А сам обиделся. Идем к моему дому. Я молчу. И они молчат. Та-ак, думаю себе, значит, решили, что я покупаю халву на общественные деньги. Беру из кассы! Пусть проверят! Сразу же откажусь от должности кассира. Приходим. Я выворачиваю карманы, чтобы все убедились — в них пусто. Беру шкатулку, вот эту самую. Отдаю. «Пойдем, — говорят, — считать будем при тебе». «Нет, — отвечаю, — я вам и так верю. То есть, вы мне не доверяете, а я — доверяю». Считали они, считали по распискам, пересчитывали, опять считали — все точно. «Извини», — говорят. «Ничего», — отвечаю. — Забирайте шкатулку и ищите себе другого кассира». «Да ты что, Миле! Подожди!» «Зал ожидания, — говорю, — на вокзале». «Но пойми, Миле, смотрим — у тебя каждый день халва, каждый день халва…» Эх, каждый день! Это им только так казалось. На самом деле я покупал тонюсенький, почти прозрачный кусочек халвы и брал большой ломоть хлеба. Сначала ел хлеб, а на халву только глядел. И лишь после отправлял в рот и лакомство, чтобы хоть вкус его почувствовать.

— И что было потом? — спросил Румен.

— Потом попросили у меня прощения, и я остался кассиром.

— Нет, я о клубе.

— Что с клубом? Наступили тяжелые времена: война, голод, продуктовые карточки, бомбардировки. Разлетелись все мальчишки — кто куда. В кассе оставалось несколько левов. Однажды была большая бомбардировка. После нее и появился этот пустырь, на котором вы играете. У нас в доме стали собирать пожитки, чтобы бежать из города. И тут приходит Данчо. «Давай, — говорит, — на оставшиеся деньги купим марок подпольного Комитета помощи революционерам. Я дам тебе расписку». «Зачем, — говорю, — расписка? Бери!» Ну, а теперь — будем здоровы! Выпьем за «Балканский орел», за нашего Данчо! Чокнулись стаканами.

— Личко, сыграй ваши, сегодняшние!

Райничка вскочила:

— Ча-ча-ча! Румен, вставай! Потанцуем!

А в это время специальный связной газеты — Оги жаловался редактору:

— Что делать? Так нечестно. Воркую, воркую одному, сигналю другому — молчат, носа не показывают. Дядюшка Коста уже ругается, грозит пальцем и кричит: «Кыш отсюда!»

В это же время Венци с раздувшимся животом сидел на трехногом стульчике у телевизора. Он уже посмотрел передачу — «За рубежом» и «По стране». Узнал, каким способом можно увеличить яйценоскость кур. В комнате стоял полумрак. Горела только настольная лампа. Бабка Катина сидела на стуле и делала вид, будто смотрит передачи. Венци краешком глаза видел, как она клюнет носом, испуганно вздрогнет, встрепенется, и потом опять все повторяется, пока не заснула окончательно.

Дядя Тодор прилег на диван и тихонько захрапел еще с яйценосными курами. Он не проснулся даже, когда тетя Роза встала и сказала: «Позовите меня, когда начнется фильм. Обязательно!» И ушла на кухню мыть посуду после обильного ужина. Венци кивнул. Только он единственный был еще способен откликнуться на ее наказ. Тетя Роза сказала, что фильм будет очень интересный. «Хотя бы про шпионов, а не про любовь, — думал мальчишка. — А если любовный, то пусть уж из тех, который «детям до шестнадцати лет» смотреть запрещается».

Начался фильм. Тетя Роза вернулась в гостиную. Бабушка Катина и дядя Тодор тотчас проснулись, устроились поудобнее, подложили под бока подушки и вытянули ноги. Теперь никто из них не спал, не шевелился. Комната стала похожей на витрину большого магазина с погашенным светом, где выставлены призрачные восковые фигуры: с серыми лицами и серыми глазами, с серыми руками и неподвижной серой тенью. Слышалось одно лишь дыхание. Венци сидел на стульчике и чувствовал, как цепенеет. Точь в точь как тот герой из сказки о каменных людях: «Камень до колен!», «Камень до пояса!», «Камень по грудь!» Еще немножко, и он целиком превратится в камень. Да и фильм был скучный.

— Гу-ур-р! Гу-ур-р!

Тетя Роза еще когда прочла письмо, решила: придумать что-нибудь такое, что Румен запомнил бы на всю жизнь и впредь никогда не вздумал бы с кем бы то ни было меняться. Договорятся с Цецкой и будут заставлять мальчишек делать то, например, что им особенно противно. Да, вот так! Цецка пошлет Румена в магазин за мясом. Или заставит его два часа играть на скрипке. Или… Размечтавшись, тетя Роза строила самые невероятные планы. И чем страшнее картины придумывала, тем обидней и горше ей становилось. Как мог ее сын написать такое письмо! И это Румен, ради которого она готова на все! Румен, с которым они носятся как с писаной торбой! Румен… Нет! Нет! Нет! Лучше проявить к нему полное безразличие, никакого внимания! Она пойдет к Цецке, отнесет все вещи Румена: книги, одежду, скрипку — пусть останется там навсегда, пусть и носа не смеет показать в родной дом! Да и отец хорош — растянулся перед телевизором и захрапел, а теперь вот спокойненько смотрит фильм! Будто и нет у него сына, будто его сын и не написал никакого письма! Вместо того, чтобы прийти в ужас, задуматься тяжко… Да-а! Да! Да! Если бы не она в этом доме… Она должна думать обо всех, заботиться, беспокоиться, она — с таким высоким давлением! Нет! Нет! Она завтра же соберет пожитки и с бабушкой Катиной уедет к тете Невенке! Пусть остаются одни — меняются, не меняются, как хотят. Тогда они поймут, какая она есть жизнь! Многое поймут! Они, наверное, думают, что все само собой стирается, гладится, и что посуда сама моется, что грязное само превращается в чистое. Вот брошу их — узнают, с голоду помрут, потонут в грязи. И тогда придут ее просить, на коленях будут ползать…

Несмотря на такое обилие планов, тетя Роза была уверена, что Румен обязательно вернется посмотреть кино…

— Гу-ур-р! Гу-ур-р!

А когда человек очень кого-то ждет, с ним бывает и такое: смотрит, но ничего не видит, слушает, но ничего не слышит. Фильм превращается для него в бессмысленную смену кадров. А тут еще кто-то, крадучись как вор, ходит по двору. Вот царапнул по стене, будто кот. Вот и тень его мелькнула по забору. И ветки груши закачались. Никак, на дерево взбирается?

— Гу-ур-р! Гу-ур-р!

Тетя Роза не выдержала, встала и направилась в кухню вроде бы попить воды. Плотно прикрыла за собой дверь в гостиную. И тут же, в прихожей, на цыпочках подбежала к окну. Уткнулась носом в стекло — на улице никого не было. Побежала на кухню, осторожно открыла окно, выглянула — никого! Но она была уверена, что там кто-то шастает. А может, и нет? Может ей все это померещилось?.. О, боже мой, так и с ума можно сойти. Вот опять кто-то пробежал вокруг дома. Она снова выбежала на цыпочках в прихожую. И опять на кухню. Никого! Но стоило ей выглянуть из окна, и она бы, конечно, обнаружила рукастого «голубя», прилипшего к стенке, как марка к конверту.

Тетя Роза набросила на плечи пальто и тихонько вышла. Высунула за дверь голову, осмотрела улицу. Кругом — ни души. Крадучись, пошла к дому родителей Венци. Они жили всего через несколько домов. Еще издалека тетя Роза услышала гитару, узнала тенор Личко и приятный голосок Райнички. Спряталась в тени. Все окна ярко светились, а одно, в комнате, откуда доносилась музыка, было даже приоткрыто. Румен и Райничка танцевали. Она видела их почти до пояса. А вон и Блажко. Ча-ча-ча танцуют!

— Моя деточка! — прошептала тетя Роза, и ее глаза наполнились слезами.

Оставили ее, бросили все, все! Обида до боли сжала ей сердце. Слезы медленно поползли по щекам, и не было никаких сил поднять руку и смахнуть их.

— Алло, алло!

Кто-то заметил ее. Впрочем, не кто-то, а господин Коста со своего игрушечного балкончика.

— Алло, что там происходит? Женятся, что ли? Что за шум? Алло!

Тетя Роза быстро повернулась и молча заспешила домой.

— Алло! Сударыня! Гражданка! Спать людям не дают! И когда только будет конец этому содому!

Конец наступил, когда дядя Миле выпил последний стакан вина.

— А теперь — спать! Считаю до трех: раз, два, три!

— А где же Венци? — спросил Блажко.

— Ушел в гости, — ответила тетя Цецка. — Ложись спать с Руменом.

— Не хочу с Руменом! — сквозь слезы выкрикнул мальчонка и топнул ногой. — Хочу с Венци!

— Ну, зареви еще!.. — прикрикнул на него Личко.

Блажко молча зашмыгал носом. Улеглись.

Личко обычно спал на лавке в кухне. Но теперь туда перешла Райничка. Ее же кровать оказалась слишком короткой для длинного брата. Личко подставил стул, чтобы ее удлинить.

Блажко шмыгал уже совсем тихо. Он вертелся в кровати, толкал локтями смущенного Румена. Одна нога славного мальчишки почти висела в воздухе, и ребро кровати больно впилось в нее. Наконец, малыш угомонился. «Заснул», — подумал Румен и осторожно отодвинулся от края кровати. И тут вдруг мягкая теплая рука поползла по его груди и обняла.

— Бате Румен, ты не спишь?

— Нет. А что?

— Ты хотел бы иметь собаку?

— А ты?

— Хочу. Немецкую овчарку. Из самых больших. Мы как-то с Венци видели такую.

— Эй вы, черти, хватит болтать!

— А, Румен!

— Тише! Личко ругается.

— Он сейчас захрапит. Знаешь как он храпит: фф-и-уу… хр-р-р, фф-и-уу… хр-р-р!

Блажко уткнулся лицом в одеяло и весь затрясся от хохота.

— Вот я сейчас встану, тогда узнаешь, как я храплю!

Тррах! — грохнулся стул. Личко поднялся, снова поставил его на место. А мальчонка хохотал в одеяло и дрыгал ногами.

Спустя немного Личко на самом деле захрапел, как и предсказывал Блажко.

— Румен?

— Тише!

— Ты не бойся! Мама говорит, когда Личко заснет, хоть из пушек пали — не проснется. Я хочу, чтобы она все делала, что ей ни прикажешь.

— Кто?

— Собака. Она понимает человеческий язык?

— Наверное. Немножко.

— А как ее назовем?

— Каким нибудь собачьим именем. Балкан, например… А? Рекс. Горан. Лев… А? Пограничник… Джек… Спартак… Как, а?

Больше ничего собачьего он не мог вспомнить.

— Тебе что, ни одно не понравилось?

Блажко молчал. Он заснул еще при Льве. И уже видел сон. Громадную собаку. И умную. Она даже портфель ему таскает.

Румен лежал на спине и смотрел в белую тьму потолка. Он чувствовал страшную усталость, но заснуть не мог. Осторожно снял с себя руку Блажко. Малыш свернулся калачиком под боком и тесно прижался к нему.

Удивительное дело: иногда один бессонный час стоит многих дней и случаев, засевших в памяти как занозы. Дней и случаев, которые внезапно, словно молнии, пронзают мозг, освещая прошлое. В такой час вспоминаются слова, которые, кажется, и теперь еще звучат; лица и предметы, которых можешь коснуться, стоит лишь протянуть руку в темноту. Дни и случаи… И большинство из них заполнены глупостями! Самыми невероятными глупостями, которые ты натворил. Странно, почему человек чаще всего вспоминает именно их? Почему он не может увидеть глупости раньше, чем совершит их?

Была когда-то на улице Балканской покосившаяся хибара, покрытая зеленой плесенью, с потрескавшейся, вздутой штукатуркой. Лачуга с полуподвалом. Там, внизу, жила одинокая женщина — безумная и развратная, как говорили о ней взрослые. Однажды они с Венци увидели небольшую дырку на грязном белом полотне, служившем занавеской. Присядешь на корточки, прильнешь к стеклу и через дыру видишь половину комнаты. Они смотрели по очереди — один смотрит, другой в это время стоит на страже и предупреждает, если появится какой-нибудь прохожий. Подглядывали они так один вечер. Все сошло благополучно. На другой — опять пошли туда же. И только успели заглянуть по второму разу, как вдруг раздался страшный крик: «Ах, вы негодяи-и!» Ну и дали же они тогда стрекача! Мчались, петляя по улицам. Мчались, пока из сил не выбились. С десяток кварталов обежали. Домой возвращались совсем с другой стороны. Кто обругал? Только крикнул или и гнался за ними? Не притаился ли где-нибудь в темноте и теперь их подкарауливает? Как это может голос, один-единственный крик, так долго носиться в воздухе? «Негодяи-и-и!»

Он видел тогда сидящую на кровати женщину. Она сама с собой смеялась и покачивала головой. Ковыряла пальцем в носу. Заглядывала под кровать и что-то искала там. Накручивала волосы на какие-то железки.

С тех пор прошло много времени. Хибару снесли. На ее месте построили кирпичный дом. Женщина переехала жить куда-то в другое место. Где она теперь? Ее не видно и не слышно. Да и жила ли она здесь? Была ли на самом деле такая хибара с потрескавшейся и вздутой штукатуркой? Они с Венци никогда-никогда уже и не вспоминали о тех двух вечерах. А может, и не было вообще никакого крика?

А морковь? Зачем он согласился опубликовать об этом в газете? «Для смеху»! — сказал тогда Гога. Теперь он, если услышит: «Кончай, морковка ты этакая!» — так и думает, что нарочно намекают.

«Ах, как здорово!» Кто знает, может, она над ним смеется!.. Нет, все же какая она умная и замечательная девчонка!

Однажды они вместе собрались сходить в кино. Но ее не пустили. Можно сказать, все ребята с их улицы пошли тогда смотреть фильм. А Румен притворился будто у него живот болит. И остался. Два часа болтался на улице. Очень хотелось, чтобы она его увидела.

— Ах, Румен, ты разве не пошел в кино?

— Нет. Раз ты не пошла…

Так хотел ей ответить. Но они тогда не увиделись. Потом ему стало стыдно. Ради кого он не пошел в кино? Неужели хотел тем самым загладить позорный случай с шарфом?

Марин отнял у нее шарфик. Она пищала, требовала свою вещь. Румен тогда стоял от них шагах в десяти. Притворился, будто не слышит. Нужно было подойти и дать ему по шее! Этот Марин из породы бизонов. И шутки у него такие — плоские, бизоньи. Отнять шарфик, схватить и бросить вверх шапку и — ха-ха-ха! Думает, смешно… Но он же тогда стоял к ним спиной. Если бы он видел… нет, если бы он догадался… нет, нет! Славный мальчишка много вечеров пытался придумать, нарисовать себе тот случай, по-иному, но ему не удавалось найти себе оправдание.

Да, бессонный час — это только твоя автобиография. На память приходят разные, никому неизвестные случаи. Ты единственный их свидетель, единственный, кто знает о них — только ты! Но этого предостаточно. Самого себя обмануть невозможно. Не сможешь ты забыть эти случаи, как старую шапку на вешалке.

Нужно было стукнуть его хорошенько! Что из того, что Марин очень сильный. Пускай даже избил бы его крепко. Все равно. Девчонкам нравятся рыцари, а не бизоны.

Когда истощатся воспоминания о днях и случаях минувших, то, если ты еще не заснул, можешь помчаться вперед и обогнать события… Придумай, нарисуй себе новую жизнь, будущую, совсем, совсем новую. Сделаешь в чем ошибку, чем-нибудь не понравится тебе эта новая жизнь, можешь вернуться назад и выдумать другую. И еще одну. И еще. Сколько душе угодно. Но придет утро и твоя тайная автобиография, невыдуманная жизнь, снова встанет на пост — каждый помысел, каждое слово, любое дело уже прожитое останется с тобой навсегда. И тут ты никак не сможешь вернуться назад, начать заново, вычеркнуть из своей жизни допущенные ошибки! Потому что человек в тринадцать лет — это уже очень большой человек. Он не ребенок и понимает почти половину всего, что есть на свете. Он не сможет заснуть, как Блажко, с именем собаки, будь она и разнемецкой овчаркой.

Интересно, что сейчас делает Венци? А можно ли вообще меняться людьми? А он сам какой сейчас — разменянный?

Который час? Дома он частенько выжидал, пока все уснут. Потом вставал, зажигал ночную лампу и читал книгу или чертил. Чертил просто так, думал: а вдруг получится такое, какое никто еще не придумывал. Что, если сейчас встать и уйти? Все равно сон не приходит. Привык к пижаме. Она яркая и мягкая.

Тетя Цецка достала из гардероба новые простыни, и они издавали приятный запах нафталина. Славный мальчишка вспомнил, как однажды мама и бабушка чистили дымоход нафталином —в трубе загорелось, загудело, и из нее вырвались снопы искр. А потом пожарники оштрафовали. Постой! А нельзя ли запустить ракету на нафталине? Полетит! Надо попробовать.

Прикрыл глаза. Старт! Забылся. Сон подошел вплотную, коснулся его ресниц. Веки отяжелели. Он вздрогнул. Потянулся рукой, чтобы зажечь ночную лампу и тут понял — не дома.

Встал и оделся. Взял в руку ботинки, сделал шаг и наткнулся на что-то, а это «что-то» свалилось и загрохотало. Он похолодел от ужаса и застыл как изваяние.

Одна нога Личко соскользнула со стула и свалилась на пол. Не просыпаясь, тот встал, подтянул стул, примостил на нем ногу и снова лег.

Очертания комнаты сливались. Румен потерялся в четырех стенах. Куда идти? Он вытянул руки вперед и стал ими шарить вокруг, чтобы сориентироваться. Наткнулся на холодное стекло кувшина, отдернул руку и чуть было не свалил кружку с водой. Сделал еще шаг. Половица скрипнула. Замер. Стало слышно, как бешено колотится собственное сердце. Наконец, достиг стены и пошел вдоль нее, не отрывая ладони. Кончится же она когда-нибудь, и он доберется до двери! Вдруг он почувствовал: задел что-то коленом. И предмет, падая, заскользил по стене. Славный мальчишка похолодел. Мгновенно рванулся рукой в темноту и успел схватить этот предмет. На минуту застыл в таком неудобном положении — полусогнутый, на корточках. И благодарил судьбу за свой чуткий радар: рука крепко сжимала гриф гитары. А ну, если б она грохнулась! Разбудил бы весь дом и самого господина Косту! Осторожно прислонил гитару к стене. Сделал еще шага два и нащупал холодную дверную ручку. Нажал на нее. И, конечно же, она завизжала как поросенок, а дверь скрипнула.

В коридоре было светлей. От уличного фонаря сюда пробивался сноп света. Из скважины входной двери враждебно торчал ключ. Ухватился за него обеими руками. Медленно повернул. Ключ оказался великим добряком: не звякнул, не щелкнул.

В лицо дохнул студеный ночной воздух. Присел, потер замерзшие пальцы босых ног. Обулся. По лестнице спускался, крадучись, на цыпочках: ботинки страшно скрипели.

Улица была пустынной. Взглянул на ручные часы — двадцать минут двенадцатого. Только бы и Венци не заснул, как он! Кое-где еще светились окошечки чердачных каморок студентов. Значит, решили отнять у них пустырь! Нет уж, дудки!

Если мама еще не спит, ждет его, то наверняка стоит у окна, выходящего во двор, чтобы видеть калитку. Румен вошел в соседний двор, перелез через забор. Змеей прополз через двор и оказался под окном своей комнаты. Хотел тихонько свистнуть, но никак не смог вспомнить свой проклятый сигнал. Начал уже дрожать от холода. Царапнул по стеклу тонким прутом. Ох, мамочка! А вдруг и Венци спит так же крепко, как его старший брат Личко… Нет, не спит! Вон силуэт его руки. Венци открыл окно. Он был одет. Подал ему, словно воришке, стульчик.

— Я ждал тебя. Знал, что придешь.

Они переглянулись и вдруг рассмеялись, зажав рот ладонями.

— До завтра, на пустыре!

Румен шмыгнул под одеяло. Согрелся. Постой, как же это он забыл записать на листке бумажки про твердое топливо для ракеты! Славный мальчишка встал и изумился. Он мог ходить по воздуху! Великое средство для преодоления земного притяжения открыто! Никогда еще Румен так быстро не засыпал.

А вот Венци не повезло. Он не смог незаметно пробраться в постель. Блажко учуял. Зашевелился, ощупал его и даже понюхал.

— Венци!

— Тш-ш! Спи!

— Подожди немножко!

Блажко побежал через темную комнату и скоро вернулся. В пальчиках он сжимал два кусочка колбасы. Один сунул себе в рот Венци, другой — Блажко.

— Венци!

— Что?

— А как мы назовем собаку? Львом? Тебе нравится «Лев»?

Оба так и не произнесли больше ни слова. Заснули.