Слово о солдате

Товарищи ленинградцы

Под брезентовыми чехлами стояли тяжелые танки; ночью они должны были уйти на фронт. В этих могучих, тяжелых боевых машинах была доля труда человека, которого мы встретили на заводском дворе.

Звали его Алексей Ершов, и было ему за шестьдесят лет. Он кузнец известного в нашей стране трижды орденоносного завода имени Кирова. Зимой прошлого года он приехал вместе с тысячной армией рабочих на Урал из города Ленина. Это было великое переселение завода с запада на восток, передвижение людей из осажденного Ленинграда в город, который теперь по праву называется Танкогород. Старый кузнец перенес в Ленинграде всю тяжесть и лишения осады. Он не уходил из цеха, он работал под бомбежками вражеских самолетов. Иногда в цехе разрывался артиллерийский снаряд вражеского орудия, падали рядом раненые и убитые товарищи, но старик продолжал работать.

Кузнец — старая, заслуженная профессия в армии металлистов. Эта профессия переходит из рода в род. Сын Алексея Ершова выбрал другую профессию. Он поступил в индустриальный институт, и отец радовался, когда думал, что его сын все же будет работать на Кировском заводе, пусть инженером, а не кузнецом, но будет кировцем.

22 июня 1941 года, в первый же день войны, сын Алексея Ершова ушел на фронт. Отец проводил его, они обнялись в последний раз, а 10 июля старик получил извещение о том, что сын пал смертью храбрых…

— Должен вам сказать, — говорит старый кузнец Алексей Ершов, — что война застала меня на покое. Был я пенсионером, никому в тягость не был. Началась война — пришел я в заводоуправление и опять попросился на завод. Работу мне дали легкую, сочли, что старого человека нельзя перегружать. Работал я по деталям в механическом цехе. И вот в тот самый день, когда пришла повестка, подходит ко мне парторг цеха, обнял и говорит: «Прочти, Ершов, и чем можешь отплати гадинам…» Ну, не стану вам говорить, какое для меня это было горе: единственный сын был у меня… Держу в руках извещение, и взяла меня такая злоба на врагов, что тут же я пошел в заводоуправление и сказал: «Я кузнец. Тридцать лет был у молота, теперь на пенсии, работаю по деталям. Не надо мне пенсии, не хочу работать на легкой работе. Буду опять кузнецом, как тридцать лет был им». И просьбу мою уважили. Вот теперь работаю на Урале, как работал в родном Ленинграде.

И вот, стоит старый кузнец у тридцатитонного молота. С огромной силой, выбивая пламя, ударяет мощный молот! От его ударов сотрясается цех. Пламя освещает суровые, как бы отлитые из меди черты лица старого богатыря Алексея Ершова.

— Норму я выполняю на двести процентов, — говорит Ершов. — Кое-что придумал, чтобы облегчить работу, сделал себе хороший инструмент, раньше у меня инструмент был трудный, тяжелый…

Он вытирает локтем пот со лба и, помолчав, говорит:

— В общем надо считать — работаю в мои годы за двоих: за себя и за сына моего Валентина.

Мы идем мимо грохочущих мощных молотов кузницы, равной которой нет в Европе, и спутник мой говорит в промежутках между ударами молота, от которых дрожит земля:

— Придется нам пройти с полкилометра до другого цеха. Есть там один наш земляк-ленинградец…

После грохота кузницы спокойное жужжание сотен станков кажется мелодичной музыкой.

— Вот, — говорит мой спутник, — обратите внимание, черноволосый парень с повязкой на глазу. Фамилия его Михайлов. Он не любит, когда его отвлекают от работы. Работа у него требует особой точности: ошибешься на миллиметр — и зарезал деталь. Михайлов — инвалид Отечественной войны, был на Ленинградском фронте. Вынес из-под огня раненого командира и сам был трижды ранен. За тринадцать дней он выполнил месячную программу, то есть двести тридцать четыре процента нормы. Вот тебе и инвалид! И знаете ли, как действует на массу, как воодушевляет всех пример такой работы!

Мы вышли и остановились, на мгновенье оглушенные лязгом гусениц и грохотом мотора. По широкому проспекту, между цехами мчался огромный танк. И в этом стремительном и мощном сухопутном линкоре, в этом бронированном мстителе мы видели неукротимые души, львиные сердца ленинградцев — кузнеца Алексея Ершова и героя фронта и тыла, инвалида Отечественной войны Михайлова.

Обыкновенные девушки

Дочь электросварщика девятнадцатилетняя Клава Рыбалова и ее подруга Зина Данилова появились на заводе летом 1940 года.

Война изменила лицо завода. Завод, выпускавший в мирное время тракторы, теперь выпускал тяжелые танки.

Девушки жили и работали в мире машин, среди непрестанного жужжания станков. Временами этот привычный, несколько монотонный шум заглушал грохот танков. Он напоминал о фронте, о боях за Родину, о долге бойца трудового фронта.

Однажды мастер Раскин показал Клаве Рыбаловой небольшой сверлильный настольный станок. Его ласково называли «малыш». Станок поразил Клаву точностью работы: на нем можно было вырабатывать тончайшие детали.

Клава Рыбалова и Зина Данилова начали работать на этом прекрасном, но капризном станке. Одна девушка сменяла другую, как боец сменяет в дозоре бойца. Нелегко было совладать с «малышом». Ломались сверла, их надо было менять, а это приводило к потере времени. Однако почти в одно время обе подруги повысили норму выработки.

В день, когда Клаву приняли в комсомол, ее станок дал триста процентов нормы.

Начальник отделения Радкевич давно присматривался к работе подруг. Он угадал в работе Клавы и Зины то, что называлось «чувством сверла». Он понимал, что триста процентов — не предел, и говорил: «Обыкновенная девушка, но руки у нее золотые».

— Для того чтобы дать тысячу процентов на этом станке, нужна подготовка и тренировка, — сказал Клаве Радкевич.

Все эти дни Клава Рыбалова думала о том, как избежать малейшей потери во времени, как подготовить рабочее место, правильно расположить инструменты, так, чтобы все было под руками.

Она настороженно следила за каждым нажимом сверла, стараясь уловить ухом характерный скрежет. Обычно вслед за этим скрежетом появлялась железная стружка и затупляла сверло.

«Надо правильно распределить нажим между правой и левой рукой, — думала она, — тогда не будут тупиться сверла. Левая рука зажимает обрабатываемую деталь, правая нажимает на рукоятку. Эта работа на грани искусства, вернее, это уже искусство».

Так работала Клава в дни тренировки, предшествовавшей главному испытанию.

Каждая минута давала шесть деталей вместо трех. В один час работы Рыбалова дала двести тридцать деталей. Это было близко к дневной выработке рядового рабочего, то есть к восьми часам работы.

Настал день испытания. Как всегда, Клава сменила Зину. «Станочек», как его нежно называла Клава, работал, точно хронометр.

Первый час работы дал двести восемьдесят деталей, второй — двести семьдесят, третий — двести девяносто. Мастер Раскин, комсорг Нина Зайцева, Радкевич с радостным волнением следили за почти неуловимыми для глаза движениями рук девушки. Восьмой час работы дал четыреста деталей. Итог рабочего дня Клавы Рыбаловой — две тысячи семьсот тридцать деталей, иначе говоря, тысяча сто шестнадцать процентов нормы. Так появилась первая тысячница цеха. В этот день Клава Рыбалова работала за одиннадцать рабочих.

Теперь всех занимала мысль, как ответит на этот рекорд подруга Клавы Зина Данилова.

Соревнование кончилось тем, что Зина обогнала подругу. Ее рекорд был тысяча триста сорок процентов нормы.

«Если обыкновенная девушка, работая на сложном станке, может дать такую норму выработки, то почему же мне не дать больше, чем я сейчас даю»? — думал каждый рабочий в цехе.

Пример двух уральских девушек воодушевил и окрылил сотни людей.

Однажды, на многолюдном собрании, Клава рассказала об опыте своей работы. Она кончила свое краткое слово простым и теплым обращением к своим подругам, уральским девушкам:

— Даже в малом, — сказала она, — в работе над мельчайшей деталью, одной из нескольких тысяч деталей танка, можно послужить Родине, помочь своим братьям, сражающимся на фронте.