Всеволод Вячеславович Иванов

Счетовод Динулин

Город сопротивлялся с яростью необычайной.

Танки врага направлял известный полковник фон Паупель, и танки приближались к окраине города, где находился огромный завод сельскохозяйственных машин и Дворец культуры, увенчанный большой скульптурой Ленина.

Когда генерал Горбыч осматривал фортификационные сооружения возле завода, в одном из ходов сообщения он обратил внимание на худощавого и бледного артиллериста.

«Трусит? — подумал генерал. — Нет, кажется, болен».

— Вы недавно выписались из госпиталя? — спросил он.

Красноармеец уловил мысль генерала и ответил:

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант. Счетный работник Рязанской области, колхоза «Пятнадцать лег Октября». Бледность у нас, счетных работников, — черта природная.

Генерал улыбнулся и, отходя, сказал:

— Немецким солдатам сделать бы поприроднее эту бледность!

— Слушаюсь! — в тон генералу, и тоже улыбаясь, ответил красноармеец Динулин.

И он исполнил свое слово.

Вот как это произошло.

Динулин был уже опытным подавальщиком снарядов. И теперь, стоя возле снарядных ящиков, ощущая холод чуть покрытого утренней росой металла, он спокойно глядел поверх дула орудия на лесок, за рекой, откуда шли танки и то и дело раздавались взрывы. Такой обстрел он видывал не раз, и, зная, какие настроены укрепления, он презирал его. Он ждал, когда покажутся танки.

Взрывы приближались, вздымая глыбы земли, и, будто корни, торчали из нее металлические, согнутые балки, железные пруты и плиты. Все это падало обратно с невыносимым звоном, шумом и лязгом, и падало как бы прямо на Динулина! Мало-помалу страх начал заползать в его сердце. Он исподволь глядел в лица товарищей: чувствуют ли они то же самое? Они напряженно и ожидающе наблюдали за леском, и ничего, кроме боязни пропустить и не заметить врага, их лица не отражали.

Бойцы у орудий падали. Убили наводчика. Убили командира орудия. Из леска выполз танк и то зигзагами, вдоль ходов сообщения, то напрямик, через пулеметные и орудийные гнезда, устремился вверх, прямо на Динулина. Красноармеец знал, что это самый плохой признак в бою, когда начинаешь думать, что весь противник идет на тебя. Но думать иначе Динулин не мог.

— Принимай! — сквозь грохот взрывов и толчки теплого воздуха услышал он рядом.

Он подал снаряд и оглянулся. Раненый, которому санитар перетягивал руку, протянул Динулину автомат. Стрелял Динулин неважно, но все-таки счел необходимым крикнуть вслед раненому.

— Не подкачаю!

Машины были ловки и сильны, они сваливали громадные железобетонные надолбы, глубоко заделанные в грунт, а попадая в широкий ров, где им было заказано утонуть или, во всяком случае, забуксовать, потому, что грунт там разрыхлен, вылезали только испачканные глиной.

— Подавай, подавай! — слышал он сквозь взрывы.

— Подаю, подаю! — отвечал он, отворачиваясь от двигавшихся на него машин.

Хватануло! Снаряд попал в танк. Ушатообразная машина закачалась и словно взвизгнула. Она вздыбилась, и вдруг пламя изверглось изо всех ее отверстий.

Необычайная радость охватила Динулина. Он поглядел в довольные лица товарищей и улыбнулся своему страху и тому чувству неравного боя, которое звенело у него в горле совсем недавно, как предсмертный колокол.

«Миновало, слава богу, — подумал Динулин. — И бой есть жизнь, и жизнь есть бой!» — твердил он только что придуманную поговорку, и ему думалось, что поговорка эта защищает его лучше всякой брони и лучше всякого бетона. «Да, жизнь есть бой, и бой есть жизнь, ко всему привыкаешь».

А привыкать приходилось ко многому!

Огромная, облупившаяся машина, с пробоинами и поврежденной башней простерла над ним гусеницы как раз в то время, когда он поднял новый снаряд.

И откуда она появилась? Динулин только одно мгновение смотрел на гусеницы. Кровь, остатки одежды, истерзанное голенище, застрявшее между пластинами, тело, к которому пристали куски темной мокрой земли, — все это вызывало у Динулина тошноту. Надо бежать. Но куда? Танки носились вдоль окопов, расстреливая их в упор, увиливая от огня противотанковых орудий, которые, казалось бы, подавленные, вдруг выныривали из груды щебня и обломков, извергая снаряды. Не попадешь под гусеницы, очутишься под своим огнем! Штук бы пять гранат сюда! Гранаты, конечно, остались по ту сторону танка, вместе с расчетом его орудия. При нем был только автомат. Выхода не было. Динулин вскочил на гусеницу. Он вовсе не хотел быть раздавленным. Он встал на ее широкие, как у крыльца, ступеньки: гусеница подбросила его вверх.

Он вспрыгнул на какой-то уступ, обрезав себе металлом руку, лег возле башни танка и заглянул вниз.

Разбитое орудие, остатки еще чего-то не давали возможности просунуть автомат. Вот положение, неучтенное никакими уставами и инструкциями!

Танк подскакивал. Динулин обернул грязным и пыльным носовым платком раненую руку и держался ею за ствол орудия, торчавшего из башни. В правой руке его вздрагивал автомат.

Башня, слегка поскрипывая, — танк, должно быть, много поработал на своем веку, — издавала запах масла и пороха. Динулину показалось, что он слышит снизу слова немецкой команды. Он привстал на колени и огляделся.

Танк, на котором находился бывший счетовод Динулин, вместе с другими танками врага подавлял узлы сопротивления. Прячась за возвышения или выскакивая, он искал пулеметы и орудия, обстреливающие немцев фланкирующим и фронтальным огнем.

Динулин стал определять положение: где же находилось его орудие и командир орудия Пащенко?

Наконец, Динулин узнал это место — небольшой холмик, замаскированный кустами смородины в виде буквы «у». Смородины, конечно, не оставалось, да и холмик сполз в сторону… Но неожиданно холмик зашевелился, мелькнуло острое и милое дуло, и какой-то танк лопнул, как пузырь. Динулин узнал наводчика Птицкина.

Динулин решил действовать. «Перед каждым действием — узнай, какую позицию ты занимаешь и какую твой противник». Динулин огляделся.

Одно ему показалось удивительным: где же находилась пехота противника, которая должна занять в таких случаях местность, захваченную танками?

Так как танк часто менял положение, то Динулин, несмотря на пламя, дым и пыль, вьющиеся вокруг, мог определить почти безошибочно, что пехота противника оторвалась от танков и не успела подойти. Наши орудия продолжали вести заградительный огонь по тому берегу реки, где стояла нерешительно пехота гитлеровцев.

Но не может же быть, чтобы немецкая пехота не просочилась. Он стал приглядываться. В окопах, оставленных нашими войсками, Динулин разглядел чужие каски. На следующем развороте танка он увидел, что каски эти, видимо, получив приказание, стали ползти по направлению к Дворцу культуры.

Врагов не больше роты. «И это все…», — подумал Динулин и стал стрелять…

Между тем танк, на котором находился Динулин, приблизился к тому холмику, где находилось орудие, командиром которого был Пащенко, а наводчик Птицкин. Танк приближался осторожно, маскируясь за возвышенностями и горящими деревьями.

Танк приближался к своей гибели. По тысяче признаков, неуловимых для немца, Динулин понимал, что наводчик Птицкин уже «засек» этот танк. Так как Динулин находился на этой грязной и отвратительной машине, то, естественно, он решил помочь товарищам как мог. Вновь царапая себе руку о разорванный металл, он, опершись на башню, привстал.

Динулин увидал Дворец культуры, мечущиеся над ним немецкие бомбардировщики, тщетно старавшиеся попасть в него, разрывы наших зенитных снарядов в небе. Он увидел простертую с непоколебимой твердостью руку Ленина. И ощущая огромное, переполнившее душу, волнение, Динулин поклялся Владимиру Ильичу: «Будьте покойны, Владимир Ильич, что надо сделать, то сделаем полностью».

Он встал в полный рост и во весь свой голос через рытвины, канавы, воронки от взрывов, трупы убитых, вопли раненых, через окопы, блиндажи и выстрелы орудий крикнул наводчику Птицкину:

— Огонь по живой цели, круши их, Птицкин!

Наводчик Птицкин действительно наводил орудие на этот танк, и то, что на танке показался во весь рост человек, очень помогло ему при наводке.

Птицкин пустил снаряд.

Снаряд как раз попал в середину танка. Танк взорвался.

Наводчик Птицкин вытер пот со лба и с век, опухших от усталости, взял карандаш и придвинул к себе ящик, на котором бывший счетовод Динулин вел запись уничтоженных танков противника.

— Прямо рука не поднимается, — сказал уныло Птицкин. — Разве у меня почерк? Вот у Динулина почерк, так почерк. При таком почерке…

Он не успел добавить, что возможно сделать при таком почерке, — показался другой вражеский танк. Птицкин кинулся к прицелу и влепил снаряд в этот танк. Танки врага отступали.

…И тогда же полковник фон Паупель, ведший атаку на город, подсчитав свои потери, побледнел.

Это была как раз та самая бледность, о которой говорил генерал Горбыч и которой хотел добиться у врага покойный счетовод Динулин.

Загрузка...