Смертельные враги

Глава 10 ДОН КИХОТ

Продолжая свой путь по равнине, всадник размышлял: «Черт возьми! Если бы он рассчитал чуть получше, с господином посланником и его миссией было бы покончено». Но вскоре Пардальян нахмурился:

— Бюсси-Леклерк и остальные напали на меня как подобает дворянам, шпага против шпаги… Но тот принадлежит церкви… и он пытается убить меня… За ним нужен глаз да глаз! Он сказал, что ненавидит меня, но почему?.. Ведь я его вовсе не знаю…

Секунду он подумал, потом по привычке пожал плечами:

— Черт подери! Стало быть, я так и не изменюсь всю свою жизнь?.. Мой бедный батюшка, будь он еще жив, мог бы обрушить на меня самые яростные упреки, и недаром… Ну, ладно. Наконец я выбрался из всех этих горных ловушек. Здесь, по крайней мере, видно далеко вперед.

И он вновь вернулся к своим размышлениям:

— Так в чем же дело? Со всеми прошлыми долгами — и благодарности, и ненависти — я разделался, совесть у меня чиста, нападения мне ждать неоткуда; я мог бы спокойно жить-поживать и смотреть на все происходящее со стороны. Да, черт возьми! В конце концов, какое мне дело до забот и короля Генриха, и короля Филиппа? До госпожи Фаусты и до папы? До церкви и до церковной реформы? И Бог весть еще до чего?..

Он обернулся и увидел вдали Фаусту и ее эскорт, только что добравшихся до подножия горы. Он покачал головой:

— Однако же я в очередной раз, словно меня укусил тарантул, вмешиваюсь в то, что меня не касается!.. В очередной раз я бросаюсь в игру, где мне нечего делать и где мое присутствие смешивает все карты… И я имею глупость поражаться тому, что незнакомые мне люди желают моей смерти? Клянусь Пилатом, удивлять должно было бы как раз обратное.

А ведь все еще только начинается, и понадобится совсем немного времени, чтобы все монахи Испании — а одному Богу известно, сколько их тут! — были науськаны на меня!

Шевалье обернулся еще раз: эскорт Фаусты уже скрылся из виду.

Он тряхнул головой и весело произнес:

— Ба! Уж коли ввязался… К тому же я не такое переживал, да и не безрукий я, слава Богу!

Размышляя подобным образом, он прибыл в Мадрид, не повстречавшись более ни разу с эскортом Фаусты и без единого приключения, достойного упоминания.

На берегу Мансанарес, на холме, где ныне стоит королевский дворец, в то время возвышался Алькасар — королевская резиденция.

Пардальян направился прямо туда. Первый же офицер, к которому он обратился, сказал ему:

— Его Величество покинул Мадрид тому уже несколько дней.

— И куда же король направился?

— Король направился в Севилью во главе кастильского отряда для усмирения еретиков — евреев, мусульман и цыган.

— Вот поход, достойный великого короля, — сказал Пардальян с иронично-простодушным видом.

Кастильский офицер, в восторге от такой лестной оценки, добавил:

— Король поклялся выкорчевать ересь во всем королевстве. Евреям и маврам придется перейти в истинную веру, а не то…

— Их зажарят всех сразу!.. Слава Господу! Это их научит, как надо жить!.. Ни за что на свете я не хотел бы пропустить такое поучительное зрелище, а посему, сударь, позвольте мне вас покинуть.

И повернув коня, Пардальян вновь пустился в путь по горам и долам.

Миновав Кордову, проехав сквозь целые леса апельсиновых и оливковых деревьев, промчавшись вдоль Гвадалквивира, на берегах которого стояли тысячи мельниц-маслобоен, он прибыл в Кармону, город-крепость в нескольких лье от Севильи, где с удивлением обнаружил, что королевские войска заняты установкой палаток.

Пардальян спросил, почему армия, подойдя так близко к цели, остановилась.

— Дело в том, — ответили ему, — что сегодня вторник.

— Вторник, — напомнил Пардальян, — это день Марса… И следовательно, благоприятный для такого военного похода, как ваш.

— Напротив, сеньор, гибельный день. Всем известно, что любое дело, начатое во вторник, обречено на верный провал.

— Вот как! А у нас, во Франции, прискорбной репутацией обладает пятница — считается, что именно она приносит несчастье!.. Значит, король расположится здесь лагерем?

— Вовсе нет, сеньор. Король — доблестный монарх, враг предрассудков. Он храбро продолжил путь и будет сегодня ночевать в Севилье.

— Тогда, — серьезно сказал Пардальян, — поскольку я — тоже враг предрассудков, — на свой манер, — я поступлю, как ваш доблестный монарх: я смело отправлюсь ночевать в Севилью.

И он вновь пустился в путь.

К вечеру шевалье наконец заметил королевский эскорт, над которым вздымались пики и хоругви; он, словно змея, медленно разворачивал свои кольца по пыльной дороге, окаймленной оливковыми и апельсиновыми деревьями, пробковыми дубами и пальмами.

Не слишком обрадовавшись перспективе ехать по этой дороге со скоростью черепахи, Пардальян устремился под деревья и вскоре обогнал пышную кавалькаду. Однако он тут же остановился и сказал сам себе:

— Черт возьми! Пока я могу это сделать, взглянем-ка на доблестного монарха, не побоявшегося заняться уничтожением части своих подданных во вторник!

Около сотни рыцарей, закованных в латы и вооруженных копьями, верхом на лошадях с роскошными чепраками составляли головную часть процессии; за ними следовали широкие, богато убранные носилки — их несли мулы в яркой разноцветной упряжи, покрытые сетками, которые украшали ниспадающие до земли кисти; великолепная сбруя, вся в розетках, цветных шнурах и помпонах с ракушками, бляшками, кольцами и серебряными колокольчиками, весело звенела.

Король в пышном и одновременно строгом одеянии черного шелка и бархата полулежал на вышитых подушках.

Залысины на лбу, впалые щеки, короткие, с проседью волосы, седоватая бородка, холодный, на редкость неподвижный взгляд, мрачное лицо, невысокий рост — не столько величие, сколько надменная спесь… Положа руку на сердце, настоящее привидение!..

Именно такое описание внешности Его Католического Величества Филиппа II, имевшего в ту пору шестьдесят три года от роду, составил бы Пардальян, если бы его о том попросили.

За носилками — второй живой заслон из железа и стали.

— Разрази меня гром! — произнес Пардальян, удаляясь во весь опор. — Ну и мрачная же личность!.. И эдакое ничтожество госпожа Фауста мечтает навязать французскому народу, такому живому, такому веселому!.. Клянусь Пилатом! Одного вида этого ледяного деспота будет достаточно, чтобы на губах французских красоток навсегда замер смех!

Столица Андалузии — Севилья была в те времена гораздо более значительным городом, чем в наши дни. Расположенная на равнине, лишенная всякой естественной защиты, не считая Гвадалквивира, она находилась под охраной зубчатой крепостной стены; пятнадцать главных ворот стерегли вход в город.

В тот момент, когда солнце заходило в полыхании пурпура и золота, Пардальян въехал в Севилью через ворота Макарены, расположенные с северной стороны.

Если кто-то пожелает узнать, откуда взялось это странное имя, можем сказать, что это имя мавританской инфанты.

Заметив всадника, чья физиономия понравилась ему с первого взгляда, шевалье попросил указать ему приличный трактир, расположенный не слишком далеко от королевского дворца.

Всадник бросил на него проницательный взгляд и секунду рассматривал его так внимательно и упорно, что Пардальян, наверное, вскипел бы, если бы не угадал во взгляде и улыбке незнакомца явную симпатию и нечто вроде восхищения; всадник откровенно пожирал его взглядом, подобно отцу, который восхищается горячо любимым сыном.

Вот почему Пардальян, но натуре своей человек вовсе не терпеливый, видя, что ему не отвечают, повторил негромко и с улыбкой:

— Сударь, я имел честь попросить вас об одолжении — прошу вас, укажите мне гостиницу.

Незнакомец вздрогнул:

— О, извините меня, сеньор… Трактир?.. В окрестностях Алькасара? Ну, пожалуй… Постоялый двор «Башня» кажется мне вполне подходящим… Во-первых, он очень удобный, а кроме того, его владелец — мой друг… Да, но вы ведь чужеземец, француз?.. Да, да, понимаю… Если вы мне позволите, я сам провожу вас к трактиру «Башня» и попрошу хозяина позаботиться о вас.

— Я бесконечно благодарен вам, сударь. Охотно принимаю ваше любезное предложение, но, поверьте, это вы оказываете мне честь, — ответил шевалье, в свою очередь рассмотрев во всех подробностях — для этого ему хватило одного молниеносного взгляда — своего провожатого.

У этого человека, высокого и худого, лет сорока был широкий, великолепный лоб мыслителя; надо лбом вздымалась копна естественно вьющихся волос, слегка поседевших на висках и зачесанных назад; его живые пронзительные глаза то искрились лукавством, то затуманивались, словно у мечтателя; длинный крючковатый нос, выступающие скулы, впалые щеки, маленькие черные усики, загнутые вверх, и бородка клинышком довершали портрет.

Шевалье заметил, что незнакомец с трудом мог двигать левой рукой; костюм его, хотя и потертый, отличался безукоризненной чистотой. Наконец, на боку у него висела тяжелая, надежная шпага.

Они пустились в путь; кони их шли рядом, и по дороге всадник с неиссякаемой любезностью и с осведомленностью, поразившей Пардальяна, сообщал ему ясные и точные сведения об Андалузии, которые, как он полагал, должны были интересовать чужестранца.

Когда они проезжали по площади святого Франциска, Пардальян спросил:

— Что за алтарь воздвигнут на этой площади?

— Именно перед этим алтарем, сеньор, святая инквизиция пытается, сжигая тела, спасти души тех жалких людей, которые упорно отказываются признать благие деяния нашей святой веры.

Невозможно передать тон, каким были произнесены эти слова, хотя сами по себе они строго отвечали духу времени.

Пардальян пристально посмотрел на незнакомца, выдержавшего этот взгляд с самым простодушным видом.

С невыразимой грустью шевалье прошептал:

— Какой прекрасной и счастливой могла бы стать жизнь под этим сияющим небом, в этом благоухающем саду, на лоне роскошной, поистине сказочной природы!.. Как хороша была бы жизнь, если бы люди согласились жить, как люди, а не как кровожадные звери!.. Да, но люди таковы, каковы они есть… звери, скрывающие, кто лучше, кто хуже, свою сущность.

Незнакомец выслушал эти размышления, сияя от радости, и в свою очередь прошептал что-то, но что именно — Пардальян толком не уловил.

Подъезжая к реке, незнакомец указал на башню, встроенную в крепостную стену, которая окружала королевский дворец:

— Постоялый двор «Башня» назван так из-за своего соседства с этой башней.

— А она как называется?

— Золотая башня… Это сундук, куда наш монарх запирает богатства, прибывающие к нему из Африки.

— Разрази меня гром! Сундук, однако, немаленький! Коли так считать, то мне бы хватило и сундучка! — отозвался Пардальян.

— А мне бы и того меньше! Вы сами можете судить по моей одежде, — ответил незнакомец, тоже смеясь.

— Сударь, — сказал Пардальян серьезно, — не в одежде и не в пустом кошельке дело… По вашему виду мне ясно, что вы владеете тем, что ваш король не сможет приобрести в обмен на все свои сокровища, хотя бы они и умещались в сотне сундуков вроде этой башни.

— Вот как! — лукаво воскликнул незнакомец. — И что же, по-вашему, во мне такого ценного, сеньор?

— У вас есть это и это, — ответил Пардальян, коснувшись пальцем своего лба и груди.

Незнакомец не стал лицемерно изображать из себя скромника (что лишь утвердило Пардальяна в хорошем мнении, которое у него начинало складываться о его спутнике), и на сей раз шевалье его услышал:

— Замечательно! Настоящий Дон Кихот!

И остановив лошадь, он снял шляпу и сказал очень серьезно:

— Сеньор, меня зовут Мигель де Сервантес Сааведра; я кастильский дворянин и буду польщен сверх всякой меры, если вы позволите мне считать себя вашим другом.

— А я, сударь, — шевалье де Пардальян, французский дворянин; я сразу же увидел, что мы созданы для того, чтобы понимать друг друга совершенно во всем. Вашу руку, сударь, и поверьте — если кто-то и польщен, так это я.

И два новых друга крепко обнялись. Тем временем они подъехали к трактиру, и, прежде чем спешиться, Пардальян сказал:

— Господин де Сервантес, не кажется ли вам, что мы не можем останавливаться на этом и что знакомство, столь достойно начатое, должно найти свое продолжение за столом, где мы сдвинем наши стаканы?

— Целиком с вами согласен, — сказал Сервантес, улыбаясь.

— Черт побери! Вы не можете себе представить, насколько легче становится на сердце, когда время от времени встречаешь человека, который посылает к дьяволу всяческое ломанье, откровенно выражая свои чувства, и с которым можно поговорить по душам.

— Да, — медленно произнес Сервантес, — это удовольствие, должно быть, нечасто вам выпадает.

— И вправду, очень редко.

— Видите ли, чтобы понять и оценить такую простую и прямую натуру, как ваша, надо самому обладать душой простой и прямой. Да, шевалье, в наше время, такое сложное и запутанное, прямота и простота почитаются непростительным преступлением. На несчастного, страдающего этим чудовищным пороком и имевшего неосторожность его продемонстрировать, обрушиваются все «честные» люди (которые и составляют огромное стадо, именуемое обществом), готовые с оружием в руках разорвать его; самое меньшее, что может с ним произойти — он прослывет безумцем… Мне думается, вам кое-что об этом известно…

— Клянусь Богом, это правда! До сих пор я встречал лишь волков, которые показывали мне свои клыки и пытались меня разорвать… Однако вы видите, что я тем не менее неплохо себя чувствую.

Беседуя подобным образом, они вошли в трактир, и, надо полагать, рекомендация Сервантеса стоила многого, ибо — явление поистине замечательное в стране, где леность людей может сравниться лишь с их чрезвычайной сдержанностью, — трактирщик проявил необычайное радушие и поторопился приготовить все для пира, который Пардальян вознамерился задать своему новому другу.

— Мы поговорим за столом, попивая вина моей страны, — сказал шевалье Сервантесу, — они, быть может, не столь хороши, как ваши, но умеют с приятностью развязать самые стойкие языки. Вы расскажете мне, кто вы, а я вам — кто я.

В ожидании, когда обед будет готов, они уселись во внутреннем дворике, среди других, довольно многочисленных посетителей, перед бутылкой старого хереса.

Внутренний дворик трактира «Башня» был, как и все внутренние дворики Испании, довольно обширен, вымощен плиткой и защищен от солнца тентами. Уже стемнело, и дворик освещали полдюжины масляных ламп, установленных на треножники из кованого железа.

— Видите, шевалье, — сказал Сервантес, — днем, когда солнечные лучи палят слишком нещадно, от них можно укрыться под аркадами, покоящимися на этих тонких колонках. Этот трактирный дворик ни в чем не уступает двору самого роскошного замка. Здесь даже есть свой собственный фонтанчик, окруженный апельсиновыми деревьями, пальмами и цветами. Живительные струи поддерживают приятную свежесть, а цветы наполняют воздух своим ароматом. Чего же еще можно желать?

Наконец очаровательная пятнадцатилетняя девочка подала обед; это была дочь трактирщика, которую отец послал, чтобы оказать честь своим дорогим гостям.

Они беседовали, вовсю работая челюстями и запивая съеденное немалым количеством бордосских вин вперемежку с лучшими испанскими; когда Сервантес поведал свою историю, Пардальян сказал:

— Итак, вы были солдатом, храбро сражались в славной битве при Лепанто, где получили увечье, как я могу судить по вашей левой руке — вы двигаете ею с явным трудом; теперь вы служите в губернаторстве Индии и горите желанием обессмертить свое имя, создав некий нетленный шедевр? Черт побери! Да! Вы напишите этот шедевр, и ваша слава сравнится, а может быть, и превзойдет, славу господина Ронсара, которого я знавал!

— Что вам сказать, шевалье? До сих пор я терзался ужасными сомнениями. Но теперь я и с самом деле верю, что напишу если и не шедевр, как вы предполагаете, то уж во всяком случае, книгу, которая не пройдет незамеченной.

— Ага! Я был в этом уверен!.. Но скажите — почему сами-то вы сейчас уже не сомневаетесь?

— Потому что я наконец-то нашел образец, нашел своего героя, которого так долго искал, — ответил Сервантес с загадочной улыбкой.

— Отлично, разрази меня гром!

Тем временем дворик постепенно опустел. Лишь за столом на другом его конце осталась группа шумных собутыльников, хлопочущая служанка и дочь трактирщика, которая следила за тем, чтобы тарелки и стаканы двух новоиспеченных друзей были полны.

Сервантес осмотрелся кругом и убедившись, что никто не может их услышать, понизил голос и зашептал:

— А вы, сеньор? Вы говорили о какой-то миссии… Простите меня, но я умоляю видеть в моем следующем вопросе лишь желание быть вам полезным.

— Я уверен в этом, — отозвался Пардальян. — Итак, ваш вопрос.

— Потребует ли ваша миссия общения с королем?

— Общения… и столкновения! — четко произнес Пардальян, глядя испанцу прямо в глаза.

Сервантес молча выдержал взгляд шевалье, а затем, пригнувшись к столу, сказал очень тихо:

— В таком случае говорю вам: берегитесь, шевалье, берегитесь!.. Если вы появились здесь с намерением помешать политике короля, забудьте о том прямодушии, что светится в ваших глазах… Скрывайте свое лицо, наденьте на него непроницаемую маску, ибо здесь вы увидите лишь маски, лишь капюшоны с отверстиями для глаз… Следите за своими словами, за своими жестами, мыслями, ибо в наших краях ребенок, которому вы дадите кусок хлеба, птица, которая заденет вас своим крылом, — все, все выдаст вас и донесет на вас инквизиции… Если вы явились для борьбы, не доверяйте своей силе, своему окружению, своему уму!.. Всегда будьте начеку, шевалье, и смотрите не перед собой, но направо, налево, позади себя, оглядывайтесь по сторонам, но особенно назад, так как поразить вас попытаются именно в спину!

— Проклятье! Ваши слова производят впечатление, дружище!..

Обращаясь к девушке, Пардальян спросил:

— Скажите-ка, милое дитя, как вас зовут?

— Хуана, сеньор.

— А ну-ка, красавица Хуана, принесите мне еще апельсинового желе, оно необычайно вкусное, клянусь честью!.. И поищите-ка хорошенько у вашего многоуважаемого батюшки — не найдется ли у него еще бутылочки того сомюрского, к коему я весьма неравнодушен.

— Дон Кихот! — пробормотал Сервантес.

Десять минут спустя Хуана поставила на стол желе и вино и удалилась легким шагом.

— Итак, милейший господин де Сервантес, вы говорили, что… — беззаботно начал Пардальян, тщательно намазывая желе на медовую коврижку.

Секунду Сервантес ошеломленно глядел на него, потом тихонько покачал головой.

К тому времени они оказались во дворике одни.

— Известно ли вам, что такое король Филипп? — продолжал Сервантес по-прежнему шепотом.

— Недавно я видел его, когда он проезжал на носилках, и, клянусь честью, впечатление не из лучших.

— Король, шевалье, — это человек, который приказал отрубить голову одному из своих министров лишь за то, что тот осмелился заговорить прежде, чем получил высочайшее дозволение… Это человек, который в мельчайших подробностях записывает, в каком порядке он оставил бумаги на своем рабочем столе, дабы удостовериться, что ничья нескромная рука к ним не прикоснулась… Это человек, который преследует своей неумолимой ненавистью женщину, уже не любимую им, обрекая ее на медленную смерть в темнице, куда он приказал ее бросить… Этот человек явился сюда во главе армии, чтобы покарать безобидных ученых и мирных торговцев только за то, что они поклоняются иному богу, чем он… В действительности же их преступление состоит в том, что они обладают несметными богатствами, весьма пригодными для конфискации…

Там, где прошел этот человек, загораются костры, чтобы обратить в пепел тех, кого пощадила мушкетная пуля… В довершение ко всему, этот человек из ревности приказал схватить и умертвить в ужасных пытках своего собственного сына, наследника трона, инфанта дона Карлоса! Вот что такое испанский король, которого вы, шевалье де Пардальян, имели несчастье только что повидать!..

— На своем жизненном пути, уже довольно долгом, мне довелось сразить несколько довольно устрашающих чудовищ… Признаюсь однако, что никогда не встречал я столь полного, столь замечательного в своей уродливости образчика, как тот, чей портрет вы мне сейчас набросали. Именно его мне не хватало для моей коллекции, и все сказанное вами вызывает во мне яростное желание увидеть его поближе… хотя бы это и грозило мне, маленькому человечку, быть раздавленным и стертым с лица земли.

— Именно это и сказал бы Дон Кихот! — восхищенно воскликнул Сервантес.

— Простите?..

— Ничего, шевалье, так, одна мысль.

И продолжал серьезно:

— Однако если бы дело было только в короле… это было бы еще не столь страшно…

— Как, сударь, есть еще что-то похуже?.. Если это так, значит, надо набираться сил, черт побери!.. Ну, ну, давайте ваш стакан… За ваше здоровье, господин де Сервантес!

— За ваше здоровье, господин де Пардальян! — отвечал Сервантес с мрачным видом.

— Ну вот, — сказал Пардальян, ставя пустой стакан на стол. — А теперь рассказывайте. Мне хотелось бы знать, каким чудовищем, еще более страшным, вы станете пугать меня теперь.

— Инквизиция! — выдохнул Сервантес.

— Фи! — звонко расхохотался Пардальян. — Вы, дворянин, и дрожите перед монахами!

— О, шевалье, эти монахи заставляют дрожать короля и самого папу!

— Прекрасно! Но что такое ваш король?.. Нечто вроде псевдомонаха с короной на голове. Что такое папа? Бывший монах в митре! Я еще могу понять, что монахи могут пугать друг друга, но нас? Фи! Впрочем, папу и даже папессу — вы, наверное, и не знаете, что была и папесса? — так вот, папу и папессу я держал в своих руках, и, клянусь вам, весили они не слишком много… Я погнушался сжать кулак, иначе бы они были раздавлены!..

— Замечательно! — воскликнул Сервантес, захлопав в ладоши. — Сейчас вы говорили совсем как Дон Кихот!

— Я не знаком с этим господином, но если он говорит так же, как и я, значит, это умный человек, черт подери!.. Если только он не сумасшедший… Как бы то ни было, будь этот Дон Кихот здесь, разумный он или безумный, он бы сказал, как и я: «Пейте, дорогой господин де Сервантес, пейте это светлое вино из моей страны, такое шипучее, такое веселое, и вы ощутите, как улетучиваются мрачные мысли, которые преследуют вас».

— Ах, шевалье, — сказал Сервантес, помрачнев, — не шутите!

И продолжал с выражением скрытого ужаса:

— Вы-то не знаете, какое кошмарное судилище представляет собой святая инквизиция… Ведь в этом скопище палачей все свято… Вы не знаете, что эта страна, столь щедро одаренная природой, страна, где жизнь еще недавно била ключом, страна, блистающая славой своих художников и ученых, которых ныне уничтожают сотнями, — эта страна сегодня медленно агонизирует в безжалостных объятиях власти, правящей с помощью страха и ужаса… да, да, ужаса тысяч несчастных, которые, теряя разум, доносят сами на себя и сами себя предают огню аутодафе[3]!.. Не дай вам Бог узнать когда-нибудь, что такое «святые дома»!.. Это камеры, всегда забитые жертвами, зловонные мешки без воздуха и света… Да знаете ли вы, наконец, что если не находится достаточно живых, чтобы утолить ненасытную жажду трибунала, алчущего человеческой крови, инквизиторы иногда выкапывают мертвецов и бросают их в костер?! И с этим-то многоголовым чудовищем вы хотите сразиться?.. Берегитесь! Вас разобьют, как я разбиваю этот кубок!

И резким движением Сервантес разбил стоящий перед ним кубок.

— Хуана! — позвал Пардальян. — Дитя мое, принесите другой кубок господину де Сервантесу.

А когда кубок был заменен и наполнен, когда Хуана удалилась, Пардальян повернулся к Сервантесу и произнес голосом, исполненным глубокого волнения:

— Дорогой друг, я очень тронут и восхищен той дружбой, какой вы изволили почтить меня — безвестного чужеземца. Познакомившись со мной получше, вы узнаете, что много раз я должен был быть разбит наголову, но в конечном счете — не знаю уж, как и почему! — всегда бывали биты как раз те, кто собирались стереть меня в порошок.

— Иными словами, несмотря на все, что я вам сказал, вы стоите на своем?

— Более чем когда-либо! — просто ответил Пардальян.

— О, блистательный Дон Кихот! — восхитился Сервантес.

— Однако, — мягко продолжал Пардальян, — ваша дружба вынуждает меня дать некоторое пояснение. Вот оно: все, что вы мне только что сказали, я уже знал и раньше. Но есть одна вещь, которую, быть может, не знаете вы, но которую знаю я: моей стране угрожают оба эти бедствия — и Филипп II, и его инквизиция… И еще я знаю совершенно точно: Франция не будет медленно удушена, подобно вашей несчастной стране.

— Почему же?

— Потому что я этого не хочу! — твердо произнес Пардальян.

— И опять вы говорите как Дон Кихот! — восторженно воскликнул Сервантес, который, слушая ответы Пардальяна, совсем потерял чувство реальности и погрузился в мир несбыточных фантазий.

— Я знаю, — продолжал не расслышавший его Пардальян, — я знаю, что рискую жизнью, но согласитесь: разве это существенно, когда речь идет о спасении миллионов человеческих жизней?!

— Мысль, достойная Дон Кихота! — восхитился Сервантес.

Секунду Пардальян смотрел на него насмешливо-умиленно; увидев, что его собеседник погружен в мечтания, он пожал плечами и сказал:

— Если дело обстоит именно так, то провалиться мне на этом месте, но ваш друг Дон-Кихот — безумец!

— Безумец?.. Да… Вы подали мне мысль… Надо будет обдумать… — пробормотал Сервантес.

Но внезапно возвратившись к действительности, он встал и отвесил Пардальяну глубокий поклон:

— Во всяком случае, это славный и храбрый человек… Я хочу сделать вам предложение, шевалье.

— В чем же оно заключается? — спросил Пардальян, начиная испытывать некоторое беспокойство.

— В том, — ответствовал Сервантес, в чьих глазах читалось веселое лукавство, — чтобы выпить вместе со мной за здоровье прославленного рыцаря Дон Кихота Ламанчского!

— Черт побери! — произнес Пардальян и поднялся, облегченно вздохнув. — Я это сделаю от всей души, хотя и не знаком с этим достойным сеньором…

— За славу Дон Кихота! — воскликнул Сервантес со странным волнением.

— За бессмертие вашего друга Дон Кихота! — пошел еще дальше Пардальян, чокаясь с Сервантесом; тот приложил руку к сердцу в знак благодарности.

Про себя же шевалье подумал: «Клянусь Пилатом! Эти поэты все немножко сумасшедшие!»

Но тотчас же на лице его мелькнула ироническая ухмылка: «В конце концов, мне ли бросать камень в других?»