Смертельные враги

Глава 13 ДОКУМЕНТ

Проводив Фаусту до дверей, Эспиноза сказал ей:

— Угодно ли вам будет, сударыня, одну минуту подождать меня в моем кабинете? Мы с вами продолжим разговор с того самого момента, на котором он закончился у короля; быть может, нам удастся договориться.

Фауста пристально взглянула на него:

— Будет ли дозволено моим людям сопровождать меня?

Эспиноза ответил, не колеблясь:

— Присутствия господина кардинала Монтальте, которого я здесь вижу, будет достаточно, я думаю, чтобы успокоить вас. Что до охранников, сопровождающих вас, то вряд ли им будет возможно присутствовать при столь важном разговоре.

Фауста размышляла не более секунды. С тем строгим спокойствием, которое как раз и делало ее величественной, она сказала:

— Вы правы, господин великий инквизитор, присутствия кардинала Монтальте будет достаточно.

— В таком случае — до скорой встречи, сударыня, — коротко ответил Эспиноза; он подал знак некоему доминиканцу, поклонился и вернулся к королю.

Монтальте живо приблизился к принцессе. Трое охранников последовали его примеру, также намереваясь сопровождать свою хозяйку.

Подойдя к Фаусте, доминиканец с глубоким поклоном сообщил:

— Если сиятельная принцесса и его высокопреосвященство соблаговолят следовать за мной, я буду иметь честь проводить их до кабинета монсеньора.

— Господа, — сказала Фауста своим охранникам, — извольте подождать меня минутку. Кардинал, вы пойдете со мной. Идите, преподобный отец, мы последуем за вами.

Сен-Малин, Шалабр и Монсери, сокрушенно вздохнув, вновь уныло вернулись в одну из оконных ниш; их окружала толпа незнакомых людей, и им было тоскливо и грустно. Разве что история с Пардальяном немного развеяла их скуку.

Идя впереди Фаусты и Монтальте, доминиканец прокладывал себе путь сквозь толпу, которая и сама, впрочем, торопливо и почтительно расступалась перед ним.

В конце зала монах открыл дверь, выходившую в широкий коридор, и посторонился, чтобы пропустить Фаусту.

В то мгновение, когда Монтальте собирался последовать за ней, чья-то рука с силой опустилась ему на плечо. Он обернулся и глухо воскликнул:

— Эркуле Сфондрато!

— Он самый, Монтальте. Не ждал?

Доминиканец секунду смотрел на них каким-то странным взглядом, а затем, не закрывая дверь, решительно нагнал Фаусту.

— Чего ты хочешь? — спросил Монтальте, теребя рукоятку своего кинжала.

— Оставь эту детскую игрушку, — сказал герцог Понте-Маджоре с холодной улыбкой. — Как видишь, удары, что ты мне наносишь, отскакивают от меня, не принося вреда.

— Чего ты хочешь? — повторил разъяренный Монтальте.

— Поговорить с тобой… Мне кажется, мы можем сказать друг другу немало интересного. Разве ты со мною не согласен?

— Да, — отвечал Монтальте с глазами, налитыми кровью, — но… позже… Сейчас у меня другое дело.

И он уже хотел бежать за Фаустой — тайное предчувствие говорило ему, что она в опасности.

Рука Понте-Маджоре вторично с силой опустилась на его плечо, и глухим от ярости голосом герцог угрожающе прошипел прямо в лицо Монтальте:

— Ты сейчас же последуешь за мной, Монтальте, или же, клянусь Господом Богом, я дам тебе пощечину на глазах у всего двора!

И герцог резким движением занес руку.

— Хорошо, — прошептал смертельно бледный Монтальте, — я иду за тобой… Но горе тебе!..

И он, нехотя и бормоча глухие угрозы, последовал за Понте-Маджоре, покинув Фаусту в тот самый момент, когда она, быть может, нуждалась в его защите.

Тем временем Фауста, ничего не заметив, продолжала свой путь; пройдя шагов пятьдесят, доминиканец открыл вторую дверь и посторонился, как он уже делал это ранее.

Фауста вошла в комнату и только тогда заметила, что Монтальте больше не сопровождает ее.

Она едва заметно нахмурилась и, посмотрев доминиканцу в глаза, спросила без волнения и без удивления:

— Где кардинал Монтальте?

— В тот момент, когда его преосвященство оказался в коридоре, его остановил какой-то сеньор, имевший, по-видимому, для него некое срочное сообщение, — ответил доминиканец совершенно спокойно.

— А! — только и сказала Фауста.

И ее проницательный взор с напряженным вниманием впился в бесстрастное лицо монаха, а затем внимательно-изучающе пробежал по всей комнате.

Это был кабинет средних размеров, с несколькими табуретами и письменным столом, стоявшим перед единственным в комнате окном. Одну стену комнаты занимал огромный книжный шкаф, где на полках в образцовом порядке выстроились внушительных габаритов манускрипты. Другую стену украшало исполинское полотно, заключенное в массивную эбеновую раму без всякой резьбы и изображающее снятие с креста работы Куелло.

Почти напротив входной двери виднелась другая дверь, маленькая.

Фауста неторопливо подошла к ней и открыла; она увидела нечто вроде тесной молельни, освещенной стрельчатым окном с разноцветными витражами; никакого выхода из молельни она не заметила.

Принцесса закрыла дверку и подошла к окну кабинета. Оно выходило в маленький внутренний дворик.

Доминиканец, который бесстрастно наблюдал за этим подробнейшим, невзирая на всю его стремительность, осмотром, предложил:

— Если сиятельная принцесса пожелает, я могу отправиться на поиски его преосвященства кардинала Монтальте и привести его к вам.

— Пожалуйста, святой отец, — ответила Фауста и поблагодарила его улыбкой.

Доминиканец тотчас же вышел и, чтобы успокоить ее, оставил дверь распахнутой настежь.

Фауста встала в дверном проеме и обнаружила, что доминиканец спокойно направляется обратно тем же путем, каким они только что пришли. Она ступила в коридор и увидела, что дверь, через которую они вошли, была еще открыта, а перед ней сновали взад-вперед какие-то люди.

По-видимому, успокоенная, она вернулась в кабинет, села в кресло и стала ждать, внешне совершенно невозмутимая, но внутренне напряженная и готовая ко всему.

Несколько минут спустя доминиканец появился вновь. Абсолютно естественным движением он затворил за собой дверь и, не делая больше ни шагу вперед, объявил с величайшей почтительностью:

— Сударыня, найти кардинала Монтальте оказалось невозможным. Кажется, его высокопреосвященство покинул дворец в сопровождении сеньора, подошедшего к нему ранее.

— Коли так, — сказала Фауста, вставая, — я удаляюсь.

— Что я скажу монсеньору великому инквизитору?

— Вы скажете ему, что, оказавшись здесь в одиночестве, я не почувствовала себя в достаточной безопасности и предпочла отложить на более позднее время беседу, которую я должна была иметь с ним.

И она приказала с поистине монаршей властностью:

— Проводите меня обратно, святой отец.

Доминиканец не двинулся с места и остался стоять перед дверью. Он только низко поклонился и спросил с прежней почтительностью:

— Осмелюсь ли я, сударыня, просить вас о милости?

— Вы? — удивилась Фауста. — О чем вы можете просить меня?

— Сущий пустяк, сударыня… Взглянуть на некий пергамент, что вы прячете у себя на груди, — сказал доминиканец, выпрямляясь.

«Я в ловушке! — подумала Фауста. — И этим новым ударом я обязана Пардальяну — ведь именно он открыл им, что я храню пергамент при себе».

А вслух произнесла со спокойствием, исполненным презрения:

— А что вы сделаете, если я откажусь?

— В таком случае, — спокойно отвечал доминиканец, — я буду вынужден, сударыня, поднять на вас руку.

— Ну что ж, возьмите его, — предложила Фауста, кладя ладонь себе на грудь.

Монах, по-прежнему бесстрастный, поклонился, словно приняв к сведению данное ему разрешение, и сделал шаг вперед.

Фауста вскинула руку, и в ней внезапно блеснул маленький кинжал, всегда висевший на цепочке у нее на груди; она спокойно сказала:

— Еще один шаг — и я пущу его в ход. Предупреждаю вас, святой отец, лезвие этого кинжала отравлено и малейшей царапины достаточно, чтобы вызвать мгновенную смерть.

Доминиканец застыл, как вкопанный, и нечто похожее на загадочную улыбку мелькнуло у него на губах.

Фауста скорее угадала эту улыбку, нежели увидела ее. Стремительно осмотревшись, она убедилась, что находится наедине с монахом и что маленькая дверка за ее спиной, закрытая ею собственноручно, по-прежнему остается закрытой.

Она шагнула вперед и высоко воздела руку с кинжалом.

— Дорогу! — повелительно воскликнула она. — Или, клянусь Небом, ты умрешь!

— Святая Дева! — возопил доминиканец. — Неужто вы осмелитесь поразить беззащитного служителя Господа?

— Тогда открой дверь, — холодно сказала Фауста.

— Повинуюсь, сударыня, повинуюсь, — произнес доминиканец дрожащим голосом, одновременно безуспешно пытаясь с нарочитой неловкостью открыть дверь.

— Изменник! — прогремела Фауста. — На что ты надеешься?

В тот же миг две могучие руки обхватили ее поднятую кисть, а две другие, подобно живым клещам, зажали ее левую руку.

Не оказывая сопротивления — принцесса понимала, что оно бесполезно, — она повернула голову и увидела, что ее держат двое монахов атлетического телосложения.

Она обвела кабинет взглядом. Казалось, все оставалось на своих местах. Маленькая дверь была по-прежнему закрыта. Так как же они вошли сюда? Очевидно, в кабинет вел один, а то и несколько потайных ходов. Впрочем, все это уже не имело значения; для нее было теперь важно лишь то, что она оказалась в их власти и должна как можно быстрее вновь обрести свободу и вырваться отсюда.

Она непроизвольно выронила так и не сыгравший свою роль кинжал. Оружие мгновенно исчезло в складках чьей-то рясы. Как только принцесса лишилась его, оба монаха со слаженностью механизмов отпустили ее, отступили на два шага, спрятали свои узловатые руки в широкие рукава и застыли в созерцательных позах.

Доминиканец склонился перед ней с почтением, в котором, как ей показалось, она различила долю иронии и угрозы, и произнес своим спокойным и ровным голосом:

— Сиятельная принцесса благоволит извинить меня за насилие, кое я был вынужден учинить над ней. Надеюсь, ее блистательный ум поймет, что я тут ни при чем… Я всего только ничтожное и смиренное существо! Я лишь орудие в руках тех, кто стоит надо мною… Они приказывают — я повинуюсь, не споря и не обсуждая.

Не проявляя ни гнева, ни досады, с презрением, которое она и не пыталась скрыть, Фауста согласно кивнула.

«Этот человек произнес точное слово, — подумала она. — Он и его приспешники — всего лишь орудие в чужих руках. Они не существуют для меня. А раз так, к чему спорить или сетовать? Искать того, кто движет всем этим, следует выше. Это не Филипп II — король просто-напросто приказал бы арестовать меня. Стало быть, удар нанесен великим инквизитором. И считаться придется именно с ним».

Обращаясь к доминиканцу, Фауста спокойно сказала:

— Чего вы хотите от меня?

— Я уже имел честь говорить вам, сударыня: пергамент, хранимый вами здесь…

И доминиканец указал пальцем на грудь Фаусты.

— Вы имеете приказ взять его силой, не так ли?

— Надеюсь, сиятельная принцесса избавит меня от этой жестокой необходимости, — сказал доминиканец с поклоном.

Фауста вынула пресловутый пергамент, не отдавая его, однако, монаху:

— Прежде чем уступить, я желаю получить ответ на свой вопрос: что сделают со мной потом?

— Вы будете свободны, сударыня, полностью свободны, — поспешно ответил доминиканец.

— Поклянетесь ли вы мне на этом распятии? — спросила Фауста, пытаясь проникнуть в тайники его души.

— Нет надобности давать клятву, — произнес за ее спиной спокойный и сильный голос. — Моего слова вам должно быть достаточно, и оно у вас есть.

Фауста живо обернулась и оказалась лицом к лицу с Эспинозой — он бесшумно вошел через одну из потайных дверей.

Взгляд Фаусты сверкнул гневом, и она произнесла оскорбительным тоном:

— Как могу я верить вашим словам, кардинал, если вы действуете, словно лакей?

— На что вы жалуетесь, сударыня? — в спокойствии Эспинозы таилось нечто зловещее. — Я лишь действую против вас теми самыми методами, какие вы применяли против нас. Вы и Монтальте должны были передать документ нам. Однако, злоупотребив нашим доверием, вы попытались продать то, что принадлежит нам по праву, а когда вам это не удалось, вы решили сохранить его у себя, по-видимому, в надежде продать его кому-то другому. Как вы сами расцениваете ваши методы, сударыня?

— Я же сказала: у вас душа лакея, — ответила Фауста с убийственным презрением. — Сначала вы применили против женщины насилие, теперь вы оскорбляете ее.

— Слова, сударыня, одни слова! — Эспиноза пренебрежительно пожал плечами.

И, помолчав, жестко добавил:

— Горе тому, кто попытается противиться замыслам святой инквизиции! Всякий, мужчина то или женщина, будет безжалостно раздавлен. Итак, сударыня, отдайте мне этот документ, принадлежащий нам, и возблагодарите небо, что из уважения к королю, который взял вас под свое покровительство, я не заставил вас дорого заплатить за вашу дерзкую и бесчестную попытку.

— Я уступаю, — сказала Фауста, — но, клянусь вам, вы дорого заплатите за ваши оскорбления и за учиненное вами насилие.

— Вы напрасно грозите, сударыня, — произнес Эспиноза, завладевая документом. — Я действую на благо государства, король лишь одобрит мои действия. Что до этого пергамента, я должен буду поблагодарить господина де Пардальяна, объяснившего, где нам следует его искать. Я не премину выразить ему свою признательность, как только встречу его.

— В таком случае поблагодарите его прямо сейчас, — произнес насмешливый голос.

Фауста и Эспиноза одновременно обернулись и увидели Пардальяна: прислонившись к косяку двери, тот с лукавой улыбкой наблюдал за ними.

Ни Фауста, ни Эспиноза ничем не выдали своего удивления. Разве что в глазах Фаусты промелькнул огонек, а Эспиноза чуть заметно нахмурился.

Доминиканец и оба монаха исподтишка переглянулись, но они были настолько вымуштрованы, что не имели другой воли и другого разума, нежели воля и разум тех, кто стоит выше их, и потому остались недвижимы. Правда, оба монаха-атлета были теперь наготове.

Наконец Эспиноза проговорил вполне естественным тоном:

— Господин де Пардальян!.. Как вы сюда проникли?

— Через дверь, милостивый государь, — отвечал Пардальян с самой простодушной улыбкой. — Вы забыли запереть ее на ключ… это избавило меня от труда взломать ее.

— Взломать дверь! Боже всемогущий! Да зачем?

— Сейчас я вам это скажу, а заодно и объясню, благодаря какой случайности я принужден был вмешаться в вашу беседу. Ведь именно это, кажется, вы изволили спросить у меня, сударь? — преспокойно произнес Пардальян.

— Я с интересом выслушаю вас, — сказал Эспиноза.

Тут оба монаха — то ли от усталости, то ли по знаку великого инквизитора — сделали крохотный шажок вперед, и Пардальян все так же хладнокровно обратился к Эспинозе:

— Сударь, прикажите этим достойным святым отцам стоять спокойно… Я терпеть не могу всяческих перемещений вокруг себя.

Эспиноза повелительно махнул рукой, и монахи вновь застыли в неподвижности.

— Прекрасно, — одобрил Пардальян. — И более не трогайтесь с места, не то я тоже буду вынужден сделать несколько движений… быть может, нанеся урон вашим почтенным хребтам.

И повернувшись к Фаусте и Эспинозе, — они терпеливо ожидали его рассказа, все так же стоя перед ним, — шевалье поведал:

— Случившееся со мной, сударь, весьма незатейливо: после того, как я привел обратно к королю этого рыжебородого великана, над которым двор захотел потешиться и которого мне пришлось защищать, я, как вы сами могли видеть, вышел из королевского кабинета. Но ваши треклятые двери все так похожи одна на другую, что я ошибся. Вскоре я обнаружил, что заплутался в каком-то бесконечном коридоре, а кругом — ни души, чтобы спросить дорогу! Проклиная свою неловкость, я бродил из коридора в коридор, когда вдруг, проходя мимо очередной двери, узнал голос госпожи Фаусты… У меня есть недостаток — я любопытен. А потому я остановился и услышал конец вашей занимательной беседы.

Отвесив изящный поклон Фаусте, он обратился к ней с очень серьезным видом:

— Сударыня, если бы мне только могло прийти в голову, что моими словами воспользуются для того, чтобы подстроить вам ловушку и вырвать у вас пергамент, столь ценный для вас, я бы скорее отрезал себе язык, чем заговорил бы. Но никто не посмеет утверждать, что шевалье де Пардальян стал доносчиком, хотя бы и невольным. Я почитаю своим долгом исправить зло, случайно причиненное мною, вот почему я и вмешался… И вот почему, сударь, я, не колеблясь, взломал бы дверь, как я уже имел честь сказать вам.

В то время как Пардальян, приняв несколько театральную позу, которая, впрочем, шла ему как нельзя лучше — в правой руке шляпа, левая покоится на эфесе шпаги, кроткий взор, лицо лучится великодушием, — с истинно мужским чистосердечием вел свою речь, Эспиноза размышлял: «Этот человек — словно природная стихия. Если он согласится быть на нашей стороне, мы станем непобедимы. Но наши обычные методы запугивания или обольщения, столь действенные для кого угодно, не дадут никакого результата, когда речь идет о такой исключительной натуре. Этот человек — воплощенные сила, отвага, честность и великодушие. Чтобы привлечь его на свою сторону, нужно проявить больше рыцарственности, чем проявляет он сам, нужно подавить его большей силой, отвагой, честностью и великодушием… Если же придуманный мною способ окажется бесполезным, то придется отказаться от этого плана… и избавиться от шевалье как можно скорее».

С той величавой безмятежностью, которая всегда, как мы знаем, была ей присуща, Фауста произнесла своим мелодичным голосом и с бесконечной нежностью во взоре:

— То, что вы говорите, и то, что вы делаете, шевалье, мне кажется, совершенно естественно для вас.

— Подобная щепетильность, — сказал Эспиноза, — делает честь тому, кто ее проявляет и чье сердце столь благородно.

— Ах, сударь, — живо воскликнул шевалье, — вы не можете себе представить, какой радостью наполняет меня ваше лестное одобрение. Это позволяет мне надеяться, что вы благосклонно встретите те две просьбы, с коими я намерен обратиться к вашему великодушию.

— Говорите, господин де Пардальян, и если то, о чем вы хотите просить, не является совершенно невыполнимым, можете заранее рассчитывать на мое согласие.

— Тысяча благодарностей, сударь, — ответил Пардальян с поклоном. — Итак, я желаю, чтобы вы вернули госпоже Фаусте документ, отобранный вами у нее. Поступив подобным образом, вы избавите меня от упреков совести за то, что своими необдуманными словами я выдал ее, и приобретете право на мою искреннюю благодарность.

Фауста едва заметно улыбнулась. У нее не было ни малейшего сомнения: Эспиноза откажется. Она посмотрела на Пардальяна, словно желая убедиться, — действительно ли он надеется, что его просьба будет встречена благосклонно. Но Пардальян был невозмутим.

Эспиноза, однако, по-прежнему оставался бесстрастен. Он лишь спросил:

— Какова же вторая просьба?

— Вторая просьба, — произнес Пардальян со своим хитро-простодушным видом, — покажется вам, наверное, совершенно пустячной. Я хочу, чтобы вы дали госпоже Фаусте гарантии того, что она сможет покинуть дворец без всяких затруднений.

— Это все, сударь?

— О Господи, да.

Эспиноза, не колеблясь, мягко произнес:

— Мне было бы тяжело продлевать ваши муки совести, господин де Пардальян, и чтобы доказать вам, сколь глубокое уважение я к вам питаю, — вот документ, о котором вы просите. Я передаю его вам, именно вам — самому храброму и самому достойному дворянину, какого я когда-либо знавал.

Это решение было столь неожиданным, что Фауста вздрогнула, а Пардальян, принимая документ из рук Эспинозы, подумал: «Что это значит?.. Я ожидал, что мне придется оспаривать добычу у тигра, а нашел покорного и незлобивого барашка. Я ожидал жаркой и бурной схватки, но вместо обмена смертельными ударами мне предложен обмен любезностями и галантностями… Проклятие! Тут что-то нечисто!»

Вслух же он сказал:

— Я выражаю вам свою самую искреннюю признательность, сударь.

А затем, уже обращаясь к Фаусте и протягивая ей отвоеванный пергамент, даже не глядя на нее, произнес:

— Вот, сударыня, документ, который вы едва не потеряли из-за моей неосторожности.

— Как, сударь, — спросила Фауста с поразительным спокойствием, — вы не оставляете его у себя?.. Для вас этот документ имеет такую же ценность, как и для нас. Вы проехали всю Францию и всю Испанию, чтобы завладеть им. Его только что вручили именно вам лично, господин де Пардальян, так что вам выпал уникальный случай и вы можете оставить документ у себя, не преступив тех строжайших законов рыцарства, которые вы сами для себя устанавливаете.

— Сударыня, — сказал Пардальян, нахмурившись, — я просил этот документ для вас. Следовательно, я должен передать его в ваши руки, что я и делаю. Считать меня способным на подобный низкий умысел, о котором вы только что объявили, значит нанести мне незаслуженное оскорбление.

— Избави меня Боже от мысли оскорбить одного из последних рыцарей, еще оставшихся на земле! — воскликнула Фауста. — Я лишь хотела заметить, что такая возможность никогда больше вам не представится. Так как же вы поступите, чтобы сдержать слово, данное королю Генриху Наваррскому?

— Сударыня, — ответил Пардальян просто, — я уже имел честь сказать вам: я подожду, когда вы захотите по доброй воле передать мне этот клочок пергамента.

Фауста, ничего не отвечая, взяла документ и задумалась.

— Сударыня, — произнес в этот момент Эспиноза, — я даю вам слово: вы и ваш эскорт сможете свободно покинуть Алькасар.

— Господин великий инквизитор, — серьезно сказал Пардальян, — вы приобрели права на мою признательность, а для меня это не просто банальная формула вежливости.

— Я знаю, сударь, — сказал Эспиноза не менее серьезно. — И я тем более счастлив, что тоже хочу вас кое о чем попросить.

«Ага! — подумал Пардальян, — недаром я себя спрашивал — откуда такое великодушие! Ну что ж, черт возьми, так-то будет лучше! Мне претила сама мысль о том, что я буду чем-то обязан этой мрачной и загадочной личности, — черт меня подери, если я знаю, почему!»

Вслух же он произнес:

— Если это зависит только от меня, то ваши просьбы будут исполнены с тем же душевным расположением, какое вы сами только что проявили, откликнувшись на мои просьбы… пожалуй, — теперь я охотно это признаю, — несколько странные.

Эспиноза одобрительно кивнул:

— Прежде всего, господин шевалье, позвольте мне доказать вам, что если я и выполнил ваши просьбы, то единственно из уважения к вашей особе, а не из страха, как вы могли бы предположить.

— Сударь, — сказал Пардальян с тем оттенком уважения, который в его устах имел высокую цену, — мне никогда бы не пришла в голову мысль, что такой человек, как вы, может уступить перед какой-то угрозой.

Эспиноза еще раз одобрительно кивнул, а затем настойчиво продолжал:

— И все-таки, сударь, я непременно желаю убедить вас.

— Поступайте, как вам заблагорассудится, — вежливо сказал Пардальян.

Не двигаясь с места, Эспиноза ногой привел в действие невидимую пружину, и в тот же миг книжный шкаф отъехал в сторону и за ним открылся довольно большой зал, где безмолвно и неподвижно стояли вооруженные пистолетами и аркебузами люди, готовые выстрелить, как только последует приказ.

— Двадцать человек и офицер, — лаконично сказал Эспиноза.

«Ого! — сказал себе Пардальян, — неплохо я влип!.. И подумать только, я имел наивность поверить, будто ради меня тигр обратился в ягненка!»

И в его улыбке сквозила жалость к той самой наивности, в которой он себя упрекал.

— Этого мало, — сказал Эспиноза понимающе, — я знаю; но найдется кое-что другое, получше.

По его знаку люди отошли на левую и правую сторону зала, оставив в центре обширное свободное пространство. Офицер, пройдя по этому людскому коридору, настежь распахнул в глубине зала дверь, выходившую в широкий коридор, занятый военными.

— Сто человек! — провозгласил Эспиноза, по-прежнему обращаясь к Пардальяну.

«Бедный я, бедный!» — подумал шевалье, сохраняя, однако, невозмутимость.

— Эскорт принцессы Фаусты! — приказал Эспиноза отрывистым голосом.

Фауста смотрела и слушала с неизменным спокойствием…

Пардальян небрежно прислонился к двери, через которую он вошел, и горделивая улыбка озирала его тонкое лицо при виде неслыханных мер предосторожности, принятых против одного-единственного человека — против него самого! Однако в глубине души он вполне искренне и нещадно ругал себя.

«Чума меня забери! — думал он. — И надо мне было выступать в роли верного слуги этой противной Фаусты! Какое мне было дело до ее разногласий с этим главой инквизиции — а он кажется мне грозным бойцом, несмотря на все его елейно-медовые ужимки, и уж во всяком случае он не умалишенный вроде меня: взять хотя бы этих великанов-монахов или солдат, которых он сюда нагнал!.. Разрази меня гром!.. Неужто я так и останусь до конца моих дней все тем же взбалмошным и неосмотрительным юнцом, который не способен ни на какое мало-мальски разумное и трезвое суждение?! Чтоб мне несколько лет клацать зубами от болотной лихорадки! Это же подумать только, в какое осиное гнездо завела меня моя дурацкая страсть вмешиваться в чужие дела. Да если бы мой бедный батюшка видел, какую жестокую шутку сыграла надо мной моя собственная глупость, он бы долго и справедливо бранил своего непутевого сынка!.. Да, пожалуй, и мой новый друг Сервантес угостил бы меня своей вечной присказкой: «Дон Кихот!», посмотрев, как меня обложили в норе, словно несмышленого лисенка!»

Но очень скоро в настроении шевалье произошла обычная для него перемена: теперь, когда он должным образом отчитал себя, в нем вновь заговорила его беззаботность:

— Ба, в конце концов, я еще не умер!.. И не такое видывали!

И он улыбнулся своей лукавой улыбкой. А Эспиноза, по-видимому, неверно истолковав эту улыбку, продолжал с неизменно серьезным видом:

— Будет ли вам угодно настежь открыть дверь, к которой вы прислонились, господин де Пардальян?

Не говоря ни слова, Пардальян молча сделал то, о чем его просили.

За дверью обнаружилась железная решетка. Отступление с этой стороны было, таким образом, отрезано.

— Тысяча чертей! — пробормотал Пардальян.

И он невольно покосился на окно.

В тот же миг в тишине, нависшей над этой фантастической сценой, раздался легкий щелчок, и в комнате воцарился полумрак.

Эспиноза подал знак, и один из монахов открыл окно; как и дверь, оно теперь было забрано снаружи железным занавесом.

«Проклятие! — мысленно яростно прорычал Пардальян. — До чего же мне хочется задушить его!»

В этот момент в коридоре показались Шалабр, Монсери и Сен-Малин.

— Сударыня, — объявил Эспиноза, — вот ваш эскорт. Вы свободны.

— До свидания, шевалье, — сказала Фауста, никак не проявляя своего волнения.

— До свидания, сударыня, — ответил Пардальян, глядя ей прямо в лицо.

Эспиноза проводил ее; когда они проходили через потайную комнату между выстроившимися в две шеренги стражниками, Фауста произнесла чуть слышно, холодным тоном:

— Надеюсь, что он не выйдет отсюда живым.

Несмотря на всю свою выдержку, великий инквизитор невольно содрогнулся.

— И однако же, сударыня, он поставил себя в подобное положение ради вас! — с необычной для себя резкостью воскликнул он.

— Что за важность! — откликнулась Фауста. И добавила презрительно:

— Неужто вы так слабы духом, что позволяете себе останавливаться перед чем-то, поддавшись одним только чувствам?

— Мне казалось, вы его любите? — спросил Эспиноза, пристально глядя на нее.

Теперь настал черед Фаусты вздрогнуть. Вся напрягшись, задыхаясь, она прошептала:

— Вот потому-то я и желаю так страстно его смерти!

Эспиноза, не отвечая, взглянул на нее, а затем, церемонно поклонившись, приказал:

— Проводите принцессу Фаусту со всеми подобающими ей почестями.

И в то время как медленной и величественной поступью Фауста проходила перед салютовавшими ей солдатами, Эспиноза возвратился к спокойно дожидавшемуся его Пардальяну и продолжил как ни в чем не бывало только что прерванную беседу:

— Кабинет, где мы находимся, — это чудо машинерии, творение арабских мастеров, не знающих себе равных в искусстве механики. С того самого мгновения, как вы сюда вошли, вы были в мой власти. Я смог, ничем не привлекая вашего внимания, отдать приказы, которые исполнялись бесшумно и мгновенно. Я сумел бы одним движением, значение которого вы бы даже и не поняли, заставить вас исчезнуть в долю секунды — в полу, на котором вы стоите, как и повсюду здесь, скрыт механизм… Согласитесь — все было замечательно придумано, чтобы свести на нет всякую попытку сопротивления.

— Согласен, — произнес Пардальян почти не разжимая губ, — вы в совершенстве владеете искусством устраивать западни.

На лице Эспинозы промелькнула тонкая улыбка, и, никак не обращая внимания на слова шевалье, он продолжал:

— Вы видите, господин де Пардальян, если я пошел навстречу вашим просьбам, то исключительно из уважения к вашей особе. А что до количества воинов, выставленных мною в противовес вам, то оно красноречиво говорит о том восхищении, какое я испытываю перед вашей необыкновенной силой и отвагой. А теперь, когда вы увидели, что я согласился на ваши условия, лишь желая оказать вам любезность, я спрашиваю вас: не согласитесь ли вы побеседовать со мной?

— Как, сударь! — воскликнул Пардальян. — Вы с таким пылом доказываете мне то, что и так ясно, как Божий день? Я всецело в вашей власти, я, можно сказать, связан по рукам и ногам, и вы еще спрашиваете меня, соглашусь ли я с вами побеседовать?.. Клянусь честью, вот занятный вопрос!.. Если я откажусь, ваши агенты, которых вы тут повсюду расставили, набросятся на меня и изрубят на мелкие кусочки, словно рябчика на паштет… Если только прежде вы сами движением, значение коего я даже и не пойму, аккуратно не отошлете меня к праотцам, приказав обрушить пол, в который искусные арабские мастера встроили разные механизмы… Если же, напротив, я соглашусь, то не станете же вы думать, будто меня вынудил к этому страх?

— Это справедливо! — коротко ответил Эспиноза. Он повернулся к своим людям:

— Пусть все удалятся. Вы мне больше не нужны.

Бесшумно, соблюдая образцовый порядок, воины тотчас же удалились, оставив все двери распахнутыми настежь.

Эспиноза повелительно кивнул, и доминиканец и оба монаха тоже исчезли.

В тот же миг железные решетки, закрывавшие дверь и окно, словно по волшебству взмыли вверх, и только широкий проем, ведший в потайную комнату, где еще секунду назад находились люди Эспинозы, по-прежнему отмечал то место, где первоначально стоял книжный шкаф.

«Черт побери! — вздохнул Пардальян. — Я начинаю думать, что мне, пожалуй, опять удастся выпутаться».

— Господин де Пардальян, — внушительно продолжал Эспиноза, — я вовсе не пытался запугать вас. Это все низкопробные приемы, которые ни малейшим образом не подействуют на человека, получившего такую крепкую закалку, как вы. Я лишь хотел доказать вам, что способен помериться с вами силой, не опасаясь поражения. Будет ли вам теперь угодно удостоить меня беседой, о коей я просил?

— Почему бы и нет? — спокойно ответил Пардальян.

— Я не враг вам, сударь. Быть может, мы даже станем вскоре друзьями, если, как я надеюсь, сможем договориться. Это будет зависеть от результатов той беседы, что ждет нас… В любом случае, что бы ни произошло, что бы вы ни решили, я торжественно клянусь вам, что вы выйдете из дворца так же свободно, как вошли в него. Заметьте, сударь, — мое слово не распространяется на все дальнейшее… Ваше будущее зависит от того, что именно вы решите. Надеюсь, вы не сомневаетесь в моем слове?

— Упаси меня Бог, сударь, — любезно сказал Пардальян. — Я считаю вас дворянином, неспособным нарушить данное им обещание. И если я, решив, что мне угрожают, наговорил вам немало резких слов, то сейчас весьма сожалею о них. Итак, теперь я к вашим услугам.

Про себя же он подумал: «Осторожно! Будем начеку! Тут предстоит борьба пострашнее схватки с рыжебородым великаном! Дуэли, где оружием служит язык, никогда не были мне по вкусу».

— Я попрошу вашего дозволения вернуть все вещи на свои места, — сказал Эспиноза. — Не следует, чтобы чьи-нибудь нескромные уши услышали то, о чем мы станем здесь говорить.

В ту же секунду дверь позади Пардальяна закрылась, книжный шкаф встал на свое место, и все в кабинете обрело свой прежний вид.

— Садитесь, сударь, — сказал тогда Эспиноза, — и поговорим если и не как два друга, то, по крайней мере, как два соперника, которые уважают друг друга и не желают стать врагами.

— Я слушаю вас, сударь, — отвечал Пардальян, поудобнее устраиваясь в кресле.