Смертельные враги

Глава 20 ДОМ У КИПАРИСОВ

Пардальян как раз раздумывал, как бы избежать ответа на столь рискованный вопрос, когда его вывело из затруднительного положения внезапное появление довольно-таки занятного незнакомца. Это был коротышка, на вид лет двенадцати, не более, черный как крот, сухой как виноградная лоза, разбитной, с глазами живыми, но, пожалуй, слишком уж бегающими. Ростом не выше стола, на который он положил свои маленькие кулачки, он, тем не менее, решительно встал перед доном Сезаром в позе, исполненной гордости.

— Ну, Эль Чико (малыш), в чем дело? — тихо спросил Тореро.

— Я насчет Жиральды, — лаконично и несколько двусмысленно ответил человечек.

— С ней что-то случилось? — с тревогой спросил Тореро.

— Похищена!..

— Похищена! — хором повторили трое мужчин.

В то же мгновение они вскочили на ноги; дон Сезар, сраженный этой новостью, столь внезапно обрушившейся на него, удрученно молчал, Пардальян же, отодвинув стол, решительно сказал:

— Не будем терять голову, надо действовать!

Он обратился к Эль Чико, который по-прежнему ожидал в своей исполненной достоинства позе:

— Ты говоришь, малыш, что Жиральду похитили?

— Да, сеньор.

— Когда?

— Часа два назад.

— Где?

— За Пуэрта де лас Атаразанас.

— А ты откуда знаешь?

— Да я сам видел, вот оно как!

— Тогда расскажи, что ты видел.

— Значит так, сеньор: я несколько задержался за городской стеной и торопился, чтобы поспеть домой до закрытия ворот; и вдруг я заметил неподалеку от меня женщину, которая тоже спешила к городу; это была Жиральда.

— Ты в этом уверен?

Эль Чико понимающе улыбнулся:

— Еще бы! Я на глаза не жалуюсь, вот оно как!.. Да если бы даже я не признал ее, кто бы еще, кроме Жиральды, стал звать на помощь Эль Тореро?

— Так она звала меня?

— Когда эти люди набросились на нее, она закричала: «Сезар! Сезар! Ко мне!», а потом они накинули ей на голосу плащ и унесли ее.

— Что это за люди? Ты их знаешь, малыш?

Эль Чико опять понимающе улыбнулся и ответил все с тем же лаконизмом, который сводил с ума отчаявшегося влюбленного:

— Дон Центурион.

— Центурион.

— Центурион! — вскричал дон Сезар. — Проклятый распутник умрет от моей руки!

— Что это за Центурион? — спросил шевалье, ни на секунду не сводивший глаз с маленького человечка; впрочем, того, казалось, это нисколько не беспокоило.

— Субъект, которого вы на днях вышвырнули отсюда, — пояснил Сервантес.

— Надо же, совсем малый обнаглел!

— Мы слишком хорошо знаем, для чьей пользы старается этот негодяй, — прошептал Сервантес.

— И для чьей же?

— Дона Альмарана, именуемого Красной Бородой.

— Красная Борода?.. Этот исполин, никогда ни на шаг не отходящий от короля?

— Он самый!.. Вы его знаете, шевалье?

— Немножко, — ответил Пардальян с легкой улыбкой.

А про себя подумал: «Черт меня подери, если тут не замешан Эспиноза!.. Однако я здесь, и разрази меня гром, если я не позабочусь о юном принце — я чувствую, что успел очень привязаться к нему».

Пока шевалье размышлял, дон Сезар продолжал расспрашивать маленького человечка:

— А что сделал ты, Чико, увидев, как эти люди похищают Жиральду?

— Я последовал за ними… на далеком расстоянии… Мы же любим Тореро, вот оно как!

— Ты знаешь, куда они ее отвели?

— Еще бы! Иначе зачем бы я пришел за вами? — пожал плечами Эль Чико.

— Молодец, Чико! Проводи меня.

И не медля больше, дон Сезар направился к двери.

— Секунду! — произнес Пардальян, вставая у него на пути. — Какого черта, мы еще успеем!

Видя, что Тореро кипит от нетерпения, но не смеет ему противоречить, он ласково добавил:

— Доверьтесь мне, дитя мое, вы не пожалеете об этом.

— Я всецело доверяю вам, шевалье, но… вы видите, в каком я состоянии!

— Чуточку терпения!.. Если все, что рассказал этот коротышка, — правда, то я ручаюсь за дальнейшее… но, гром и молния, все-таки вряд ли нам следует бросаться очертя голову в какую-нибудь западню.

— Неужели вы предлагаете оставить Жиральду в руках бандитов?!

— До чего глупы все влюбленные, — сказал Пардальян Сервантесу, пожимая плечами.

— Итак, малыш, — продолжал шевалье, обращаясь к Эль Чико, — ты увидел, что Жиральду похитили, ты последовал за похитителями, ты знаешь, куда ее отвели, и вот ты прибежал к дону Сезару, чтобы сообщить ему обо всем.

— Да, сеньор!

— Хорошо. А скажи-ка мне: откуда ты знал, что дон Сезар находится здесь?

Мгновение Эль Чико колебался, и хотя замешательство это было совершенно незаметно, оно не ускользнуло от проницательного взора шевалье.

— Ну… — произнес Эль Чико, — я пошел к Тореро домой, вот оно как. Мне сказали: он должен быть в трактире «Башня». Ну, я и пришел сюда!

Словно угадывая мысли шевалье, он добавил:

— Если ваша милость так привязаны к дону Сезару, то пойдите вместе с ним.

И повернувшись к Сервантесу, который стоял молча, продолжал:

— Вы тоже, сеньор… и все ваши друзья… сколько их тут… вон оно как… Ведь теперь, когда дон Центурион забрал Жиральду, он не отдаст ее просто так… он покажет клыки… хорошая собака не отдает свою кость, она ее защищает! Будет схватка, будут выстрелы… а выстрелы — это уже не по моей части. Я могу вас отвести к тому дому, а уж потом слуга покорный, на меня не рассчитывайте. Да и что я, бедный, могу сделать?.. Уж слишком я маленький, вот оно как!

Чико выглядел вполне искренним, он, наверное, и в самом деле был чистосердечен. Именно так говорил себе Пардальян.

«Если бы это была ловушка — думал он, — эти люди не совершили бы такую оплошность, посоветовав дон Сезару прихватить с собой друзей. Напротив, они постарались бы завлечь туда его одного. Разве только…»

Он опять обратился к Эль Чико:

— Так ты думаешь, что их там вокруг Жиральды много?

— Откуда мне знать… Во-первых, те четверо, что похитили ее… Потом дон Центурион… Насчет этих я уверен… Я видел, как они вошли в дом и больше уж не выходили… Да и в доме, думается мне, еще немало народу спрятано… Но этого я уже не утверждаю и ничего точнее сказать не могу… Сами понимаете, я к волку в пасть не совался!

— Пойдем! — внезапно решил Пардальян. Эль Чико тотчас же направился к двери. Повинуясь знаку Пардальяна, Сервантес шел слева от Тореро, в то время как сам шевалье шел справа от него. Пардальян был совершенно убежден, что западня — если таковая имелась — была приготовлена для дона Сезара. Ни на мгновение его не коснулась мысль, что объектом охоты мог быть и он сам.

Эта мысль не пришла в голову и Сервантесу. При таких обстоятельствам их единственной заботой было вдвоем охранять сына дона Карлоса, ибо опасность грозила ему одному.

Что касается дона Сезара, то он в такие тонкости не вдавался. Жиральде угрожала опасность, он мчался выручать ее. Все остальное для него не существовало.

Небо, еще такое ясное два часа назад, нахмурилось, и теперь огромные тучи полностью закрывали луну. Едва ступив за порог внутреннего дворика, они оказались в кромешной тьме.

— Куда ты нас ведешь, Эль Чико? — спросил дон Сезар.

— В дом у кипарисов.

— А, знаю!.. Ступай вперед, мы пойдем за тобой.

Не проронив ни слова, Эль Чико встал во главе маленького отряда и быстро зашагал вперед.

Пардальян шел рядом с Тореро, дружески держа его под руку, и настороженно всматривался и вслушивался в темноту. Шевалье спросил дона Сезара:

— А вы уверены в этом ребенке?

— Каком ребенке, сударь?.. Эль Чико?

— Ну да, черт подери!

— Но Эль Чико не ребенок. Ему лет двадцать, возможно и больше. Несмотря на его очень малый рост, это самый настоящий мужчина, пропорционально сложенный, как вы могли заметить, без малейшего уродства. Это карлик, красивый карлик, но он мужчина, так что, черт побери, ни в коем случае не называйте его ребенком, он очень обидчив на сей счет и не терпит шуток.

— А! Так это мужчина!.. Тем хуже, разрази меня гром! Я бы предпочел, чтобы это был ребенок…

— Почему?

— Да так, пустяки… есть одна мысль… Но, в конце концов, будь этот карлик хоть ребенком, хоть мужчиной, что он из себя представляет? Откуда вы его знаете? Вы уверены в нем?

— Признаюсь, я не смогу вам толком объяснить, кто этот карлик, ибо мне почти ничего не известно… как, впрочем, и ему самому или кому-нибудь другому… Его зовут Эль Чико из-за его роста… Откуда я его знаю? Он слишком слаб, чтобы заниматься каким-нибудь ремеслом (хотя, кстати, никто и не позаботился о том, чтобы научить его чему-то), он шатается по улицам нашего города и живет как придется, на собранную им милостыню. Когда он мне встречается, я даю ему несколько реалов и он счастлив, потому что чувствует себя богатым, как король. Однажды я разогнал банду жестоко издевавшихся над ним негодяев. С тех пор он всегда относился ко мне с симпатией. Предан ли он мне? Думаю, что да… хотя и не могу в том поклясться…

— Так или иначе, — пробормотал Пардальян, — идти все равно надо, а там видно будет.

Остаток пути они проделали в молчании. Все это время Пардальян держался настороже и весьма удивлялся тому, что никакого нападения не последовало. Наконец Эль Чико остановился перед калиткой дома у кипарисов и прошептал:

— Это здесь!

«В конце концов, — подумал Пардальян, — я мог и ошибиться!.. Клянусь честью, я становлюсь слишком недоверчивым!»

Рядом с калиткой высилась тумба, чтобы привязывать лошадей. Чико указал на нее троим мужчинам и прошептал, кивнув в сторону стены:

— Смотрите-ка, до чего удобно!

Пардальян мысленно прикинул высоту и улыбнулся. Перелезть стену при наличии этой тумбы казалось ему пустяком.

Эль Чико продолжал:

— Не ходите по аллеям, а то будет слышен скрип песка… идите по газону. Умело действуя, вы сможете избежать схватки; этак было бы лучше, ведь вас всего трое, вот оно как… Конечно, они там спят… А Жиральда-то спать не должна… Я подожду здесь, и если появится опасность, предупрежу вас — вот так…

И маленький человечек издал чуть слышное ухание совы — Эль Чико прекрасно подражал этой ночной птице.

— Почему ты не идешь с нами? — спросил Пардальян (возможно, у него еще оставались какие-то подозрения).

Эль Чико в ужасе замахал руками.

— Ну нет, — живо воскликнул он, — я туда не пойду! Да что я, по-вашему, буду делать, если вы там начнете драться? Я вас привел, а уж остальное — дело ваше.

Дон Сезар, который торопился оказаться по ту сторону стены, протянул ему свой кошелек, говоря:

— Возьми вот это, Эль Чико. Однако не думай, будто такой малости достаточно, чтобы отблагодарить тебя. Как бы ни повернулось дело, отныне я стану заботиться о тебе.

Секунду Чико колебался, потом взял кошелек со словами:

— Мне уже заплачено, сеньор… Ну да жить-то надо!

— Почему ты говоришь, что тебе уже заплачено? — спросил Пардальян — в ответе маленького человечка ему почудилась какая-то странная интонация.

Тот ответил совершенно естественным тоном:

— Я сказал, что мне уже заплачено, потому что очень рад оказать услугу дону Сезару — это и есть моя плата!

Оставив своего маленького провожатого, трое искателей приключений, воспользовавшись тумбой, в один миг влезли на стену и неслышно спрыгнули в сад дома у кипарисов.

Дон Сезар хотел немедленно устремиться к дому, но Пардальян удержал его, сказав:

— Пожалуйста, тише. Не будем подвергать себя опасности из-за излишней поспешности. Сейчас время действовать осторожно и, главное, бесшумно. Я пойду первым, вы, дон Сезар, за мной, а вы, господин Сервантес, станете замыкающим. Не будем терять друг друга из виду; а теперь — ни слова больше.

Установив этот порядок следования, Пардальян осторожно двинулся вперед, избегая, как ему хитроумно посоветовал Эль Чико, песчаных аллей; он направился прямо к той стороне дома, что была к ним ближе всех.

Двери и окна были закрыты; ниоткуда не пробивалось ни единой полоски света. В доме под кипарисами все, казалось, спало.

Пардальян обогнул здание и осмотрел вторую его сторону, такую же темную и безмолвную. Он прошел дальше и оказался у третьей стены.

Из углового окна на первом этаже сквозь неплотно прилегающие ставни пробивалась узкая полоска света.

Пардальян остановился.

До сих пор все шло как нельзя лучше. Теперь надо было добраться до освещенного окна и увидеть, что происходит внутри.

Пардальян указал на окно двум своим спутникам и, не говоря ни слова, двинулся вперед — еще более настороженный, чем ранее.

Казалось, обстоятельства им благоприятствовали. Они ступали по густому газону, полностью заглушавшему их шаги, вдоль многочисленных цветников, за которыми легко могли бы спрятаться в случае тревоги.

Пардальян обогнул цветник, находившийся в нескольких шагах от окна. Дон Сезар и Сервантес следовали за ним по пятам и не заметили ничего необычного, им осталось лишь пересечь маленькую лужайку, расстилавшуюся почти под самым окном.

Однако за спиной Сервантеса, из глубины цветника, вовсе не показавшегося нашим друзьям подозрительным, внезапно возникли тени — какие-то люди молча ползли по-пластунски, но вдруг выпрямились и с идеальной слаженностью выполнили следующий маневр: две руки схватили Сервантеса сзади за шею и зажали ему рот, не дав вырваться испуганному крику. На лицо ему была проворно наброшена накидка и обернута вокруг головы так плотно, что он почти задыхался. Стальные пальцы вцепились ему в руки и ноги, подняли его как перышко и прежде, чем он смог понять, что с ним происходит, отнесли в кустарник.

Пленение произошло с молниеносной быстротой, без стычки, без шума, даже без шороха, так что ни Тореро, ни Пардальян, находившиеся чуть впереди, ничего не заметили.

В кустарнике один из нападавших ловко сдернул с Сервантеса его плащ, тщательно завернулся в него и, стараясь подражать походке будущего автора «Дон Кихота», решительно направился к шевалье и дону Сезару.

Резкий голос произнес:

— Отнесите его за ворота, не причиняя ему боли.

И наполовину задушенный Сервантес очутился снаружи, причем потратил на это гораздо меньше времени, чем понадобилось ему, чтобы пробраться внутрь.

В то время как Сервантес был так ловко похищен, Пардальян и дон Сезар подошли к освещенному окну.

Мы уже сказали, что оно было расположено в бельэтаже. Этаж этот был настолько высок, что человек даже немалого роста не мог дотянуться до подоконника и кинуть нескромный взгляд в комнату.

Но направо и налево от окна в двух больших ящиках росли какие-то кусты. И Пардальян, который провел целый день, пытаясь вырваться из сетей Эспинозы, Пардальян, который на собственной шкуре смог убедиться, какими мельчайшими предосторожностями обставлял все свои действия великий инквизитор, — Пардальян поневоле нашел странным, что эти два ящика оказались именно здесь, под этим окном, единственным, где горел свет в этом таинственном жилище.

— Готов поклясться, что их тут поставили, чтобы облегчить нам задачу, — пробурчал он.

Он быстро осмотрел ставни и подумал: «Странно! Эти ставни выглядят удивительно ветхими, сквозь множество щелочек и дыр пробивается свет… Проклятье! Почему это окно на первом этаже так плохо охраняется, в то время как весь дом, кажется, стерегут отменно?.. Это не сулит ничего хорошего!..»

Однако пока Пардальян наблюдал и размышлял, Эль Тореро, нетерпеливый, как и все влюбленные, действовал. Иными словами, не задавая себе, в отличие от шевалье, лишних вопросов, он подтащил поближе один из двух ящиков, вскочил на него, ничуть не заботясь о кустах, на которые он наступал, и, прильнув к щелке, показавшейся Пардальяну столь подозрительной, заглянул внутрь; забыв осторожность, он громко воскликнул:

— Она здесь!..

Услышав это восклицание, Пардальян быстро огляделся. В этот момент человек, завернувшийся в плащ Сервантеса, осторожно подошел к шевалье — совсем так, как это сделал бы романист. В темноте Пардальян принял его за Сервантеса и, не заметив ничего подозрительного, одним прыжком оказался рядом с доном Сезаром и принялся тоже смотреть сквозь щелочку, сразу же позабыв о всех своих опасениях.

На диване, стоящем прямо напротив окна, лежала Жиральда; казалось, она крепко спит. Да, не было не малейшего сомнения — это была она, влюбленный, разумеется, не мог ошибиться.

Дон Сезар и Пардальян переглянулись и поняли друг друга без слов.

Упершись ногами в ящики, каждый из приятелей схватил свою створку ставня и сильно дернул ее вбок. Ставни открылись легко и бесшумно; последнее обстоятельство было в данном случае самым важным.

Избавившись от этого препятствия, они как можно удобнее устроились на краю окна, чтобы бесшумно растворить его, как они только что растворили ставни. В это время в комнате раскрылась дверь, и в нее вошел мужчина. Он приблизился к Жиральде и секунду смотрел на нее с выражением такой страсти на лице, что дон Сезар побледнел. Затем, нагнувшись, мужчина взял девушку на руки; она не сопротивлялась, руки ее бессильно повисли, словно Жиральда была без сознания. Крепко сжимая драгоценную ношу, мужчина выпрямился и направился к двери, через которую он недавно сюда вошел.

— Скорее! — прорычал дон Сезар, ударяя плечом в окно. — Он уносит ее!

Пардальян обнажил шпагу, поднажал со своей стороны на окно, которое открылось с шумом и грохотом, и со шпагой в руке впрыгнул внутрь комнаты. В тот же момент он услышал ужасный крик…

Когда дон Сезар почувствовал, что под их натиском окно поддается, он подался вперед, чтобы прыгнуть, но тотчас же ощутил, что кто-то схватил его за ноги и тянет вниз. Тогда он закричал — этот крик и слышал Пардальян.

Дона Сезара грубо швырнули на землю, мгновенно зажали ему рот и ловко — как прежде Сервантеса — вынесли за ограду дома у кипарисов.

…Итак, Пардальян прыгнул в комнату.

Как только его ноги коснулись пола, он почувствовал, как этот пол заходил ходуном и провалился под ним; Пардальян упал в кромешную тьму.

Он инстинктивно вытянул руки, чтобы ухватиться за что-нибудь, и его шпага, зацепившись за что-то невидимое, выскользнула у него из пальцев. Он тяжело, всем телом рухнул вниз. К счастью, он падал не с большой высоты, так что не причинил себе никакого вреда.

— Ух, — произнес шевалье, — к такому падению я не был готов!

И добавил тем насмешливым тоном, какой появлялся у него в минуты особой опасности:

— Это, кажется, копия тех апартаментов, что так ловко оборудовал сеньор Эспиноза. Проклятье! Это уже не игра, да и вообще — не слишком ли много для одного дня? Если я то и дело буду попадать во всякие капканы, то жизнь моя станет довольно-таки сложной!.. Но, клянусь честью, шутка неплохо разыграна! Однако не вызывает сомнений, что я всего-навсего глупец, и раз все это могло со мной случиться, то и поделом мне! В следующий раз буду умнее… если только не останусь навсегда в этой западне, так грубо замаскированной, что любой лисенок-молокосос почуял бы ее за несколько лье и бросился бы наутек… А я попался, хотя и по опыту, и по возрасту вполне могу сойти за старого мудрого лиса…

Отчитав и разбранив себя на славу, что он имел обыкновение делать всякий раз, когда переживал какое-нибудь досадное злоключение, укорив себя — довольно несправедливо, по нашему мнению, — за то, что не смог избежать ловушки, Пардальян встал на ноги, отряхнулся и ощупал себя.

— Отлично, — пробурчал он, — ничего не сломано. Правда, в голове недостает мозгов, зато все остальное на месте… Моя шпага, должно быть, потерялась еще там, в верхней комнате. К счастью, у меня остался кинжал. Этого мало, но на худой конец сгодится и он.

Решив так, он поднес руку к поясу, желая убедиться, что кинжал на месте.

Выяснилось, что если ножны действительно по-прежнему висели, где им и было положено, то сам кинжал исчез.

— Час от часу не легче! — пришел в ярость шевалье. — Если бы мой бедный батюшка стал свидетелем сегодняшних событий, он бы не преминул похвалить меня. «Поздравляю, Жан, — сказал бы он мне, — ты уже позволяешь, чтобы у тебя украдкой воровали оружие, а сам только хлопаешь глазами!..» Смерть всем чертям! В хороший же переплет я попал!

Не переставая ворчать, он обошел на ощупь свою камеру, что заняло у него не слишком-то много времени.

— Проклятье, — воскликнул он, выразительно прищелкнув языком, — тут не очень-то просторно! И ни единой табуретки, даже ни клочка соломы… Как же я буду ночевать на этих голых плитах?.. По счастью, я устал как собака и засну, где угодно… А каков потолок — ведь я же до него рукой дотягиваюсь! Это напоминает мне тот славный гробик, в который меня сегодня запер его высокопреосвященство кардинал Эспиноза, только этот будет побольше и каменный. Ого, а это что такое?

Шагая по плитам, он почувствовал, что наступил на нечто хрустящее. Отдернув ногу, Пардальян присел на корточки и принялся шарить по полу.

— Вот как!.. Пергамент!.. Но, черт возьми, здесь темно, как в преисподней… Интересно, предназначено ли это для меня? И положено ли здесь сознательно?.. Разумеется нет, иначе мне дали бы свечу, чтобы я мог его прочесть… Значит, это какой-то потерянный документ? Возможно. Подождем — ничего другого мне все равно не остается…

Он положил пергамент себе за пазуху и вновь пустился в рассуждения.

— Но кто же все-таки заманил меня сюда? Эспиноза?.. Фауста?.. Ба! Да какая разница? Я попался — и это главное! И я отлично знаю, что уж коли я тут очутился — а местечко это никак не назовешь уютным, — то вряд ли меня сытно накормят и с почетом доставят обратно в гостиницу… Что же теперь со мной сделают?.. Я нахожусь, конечно, не в обычной камере… Тогда что же это?

Он прервал свою речь и энергично принюхался.

— Какого дьявола, что это за аромат?.. Ведь здесь же не будуар хорошенькой женщины!.. Ах, черт подери, понял!.. Фауста!.. Какая другая женщина, кроме Фаусты, согласится по собственной воле спуститься в такую могильную яму? Тем более, что меня охватывают странные ощущения. Я с трудом дышу… Голова делается тяжелой… я весь цепенею… меня одолевает сон…

И с лукавой улыбкой, поистине поразительной в подобных обстоятельствах, шевалье спросил самого себя:

— Хотел бы я знать, что еще могла придумать Фауста, испробовав в своих попытках убить меня столько всяческих способов?

В этот момент, словно отвечая на его вопрос, наверху, в потолке, открылось отверстие величиной с ладонь, через которое пробился едва заметный луч света, и одновременно с этим, голос, тотчас же узнанный Пардальяном, произнес следующие слова:

— Ты умрешь, Пардальян.

— Черт возьми, — отозвался шевалье, — раз уж милейшая Фауста обращается ко мне с речью, стало быть, дело может идти только о смерти. Посмотрим, что она приберегла для меня на сей раз.

— Пардальян, — продолжала принцесса, — я хотела убить тебя железом — ты победил железо, я хотела убить тебя, утопив, — ты победил воду, я хотела убить тебя огнем — ты победил огонь. Ты спросил меня: «К какой стихии вы прибегнете теперь?» И я отвечаю тебе: «К воздуху». Ты Пардальян, дышишь воздухом, напоенным ядом. Через два часа ты погибнешь.

— Вот оно — объяснение, которое я искал. Представьте себе, сударыня, что я был заинтригован этим ароматом; как только я его почувствовал — вы, быть может, мне не поверите, но, честное слово, это так, — я тут же подумал о вас.

— Я верю тебе, Пардальян, — голос Фаусты звучал сурово. — И что же ты подумал?

— Я подумал, — холодно сказал Пардальян, — что на свете существует только одна женщина, способная добровольно спуститься в яму вроде этой — вы, сударыня. Я подумал, что уж коли Фауста спустилась в эту яму, то исключительно ради того, чтобы принести сюда смерть и превратить яму в могилу. Вот что я подумал, сударыня.

— Ты верно все понял, Пардальян, и ты умрешь, убитый тем воздухом, который ты вдыхаешь и который я отравила.

Было нечто фантастическое в этом разговоре двух человек, которые не видели друг друга и которые беседовали друг с другом, разделенные толщей потолка и говоря спокойным и словно бы даже равнодушным тоном совершенно чудовищные вещи, причем один из собеседников был, если можно так выразиться, уже в могиле.

Тем временем Пардальян отвечал:

— «Ты умрешь, Пардальян! Ты умрешь, Пардальян!» Ну, это вы поторопились, сударыня. У меня, видите ли, крепкие легкие, и будь я проклят, если мне не сдается, что я из тех людей, кто устоит перед любым ядом, чем бы вы там ни пропитали воздух! Мне очень горько за вас, сударыня, ведь это у вас прямо-таки помешательство — во что бы то ни стало и любым способом убить меня… вот только, черт побери, хотел бы я знать — почему?

— Потому что я люблю тебя, Пардальян, — мрачно произнес голос Фаусты.

— Но, разрази меня гром, это уж скорее причина для того, чтобы, напротив, оставить меня в живых! По крайней мере, по моим наблюдениям, люди, искренне любящие друг друга, всегда дорожат жизнью любимого существа более, чем своей собственной. Как бы там ни было, сударыня, я полагаю, что избегну вашего яда точно так же, как избежал железа, воды и огня.

— Возможно, Пардальян, но даже если ты избегнешь яда, ты все равно обречен.

— Ну-ка, объясните мне, сударыня, в чем тут дело… надеюсь, я не покажусь вам излишне любопытным.

— Ты умрешь от голода и жажды.

— Дьявол! Это весьма непривлекательно, сударыня, и представьте себе мою наивность: еще минуту назад я бы счел для себя позором мысль о том, что вы способны на такую гнусность… Как же плохо я разбираюсь в людях!..

— Я знаю, Пардальян — это медленная и ужасная смерть, потому-то я и хотела избавить тебя от нее, потому-то и прибегла к яду. Моли Бога, чтобы этот яд подействовал на тебя — это единственная оставшаяся у тебя возможность избегнуть пытки голодом.

— Ну что ж, — усмехнулся шевалье, — узнаю вашу обычную осмотрительность. Вы безумно боитесь, что я ускользну от вас, и потому убедили себя в том, что две предосторожности всегда лучше, чем одна.

— Верно, Пардальян. Вот почему я приняла не две, а все возможные предосторожности. Ты видишь эту дверь, которая закрывает вход в твою могилу?

— Не вижу, сударыня, черт меня побери! Я не сова, чтобы видеть в темноте. Но если я и не вижу ее, то рукой все-таки ощущаю.

— Ключ от этой двери я бросила в реку, а сама дверь через несколько часов окажется замурованной… Механизм, раскрывающий потолок, разрушат, а двери и окна комнаты, где я нахожусь, также будут замурованы. И тогда ты окажешься заживо погребен, никто и не заподозрит, что ты там, никто не сможет тебя услышать, если ты позовешь на помощь, никто не сможет проникнуть к тебе, даже я… Теперь ты понимаешь, Пардальян, что ты обречен, и ничто на свете не спасет тебя?

— Ба! Пожалуйста, нагромождайте всяческие преграды, я все равно ускользну от яда, не умру от голода и выйду отсюда живым… Единственное преимущество, которое вы извлечете из этого еще одного доказательства вашей любви, которое вам угодно было мне дать… — ведь вы хотите непременно вычеркнуть меня из числа живых, чтобы засвидетельствовать мне свою любовь, не так ли?..

— Да, Пардальян, ты должен умереть именно потому, что я люблю тебя, — прозвучал голос Фаусты.

— М-да, сударыня, — засмеялся Пардальян, — забери меня чума, если я хоть что-нибудь понимаю в этой манере любить людей… Итак, я говорил: единственное преимущество, которое вы извлечете из очередного доказательства любви, что вам угодно было мне дать, состоит в следующем: когда-нибудь нам с вами предстоит уладить наш счет… и теперь он станет немного длиннее…

Эти последние слова были произнесены тоном, не оставлявшим ни малейшего сомнения в намерениях шевалье, намерениях, как легко можно догадаться, не вполне дружелюбных.

Фауста, являвшаяся по самой своей природе гениальной актрисой, способной на самое изощренное лицедейство, в чем-то, напротив, была беспредельно прямодушна и даже наивна. Это была своего рода непосредственность ясновидящей. Однако пока она двигалась к своей цели, пылкая вера, когда-то владевшая ею, под воздействием превратностей судьбы понемногу угасала. Фауста упорствовала, но теперь ее вела вперед не вера, а гордость, стремление к господству (недаром в ней текла кровь Борджиа) — и именно это стремление направляло все ее решения.

Низвергнутая с заоблачных высот, куда ее подняла и где долго удерживала ее вера, она сумела встать на ноги, истерзанная, растерянная, бесконечно изумленная тем, как жестоко бросили ее оземь, — ее, искренне объявившую себя «Девой», ее, считавшую себя Посланницей и Избранницей Господа.

И кто же низверг ее? Пардальян.

С тех пор ею овладело суеверие и в это, дотоле неукротимое сердце вошел страх; суеверие и страх, соединившись, оказали на нее разлагающее воздействие. Долгое время она считала, будто убив Пардальяна, она тем самым убьет и эти новые ощущения, которые оскорбляли, не могли не оскорблять ее, потому что она была слишком изысканной, слишком подлинной артисткой, влюбленной во всякую красоту — пусть даже эту красоту порождал ужас.

Пардальян устоял под всеми ее ударами. Подобно птице фениксу из легенды, этот человек вновь появлялся перед ней в тот самый момент, когда она была совершенно убеждена, что убила его, убила раз и навсегда, причем самые хитроумные ее построения, долго и терпеливо возводимые ею, оказывались напрасными. Потом ее изумление уступило место страху. И поскольку к нему примешивалось суеверие, то она была недалека от мысли, что этот человек непобедим, более чем непобедим — бессмертен. От этой мысли до мысли, что Пардальян — ее злой гений и тщетно она будет изнемогать в борьбе с ним, что Пардальяну роковым образом удастся вырываться из всех ловушек вплоть до того дня, когда она сама падет под его ударами, — до этой мысли был один лишь шаг, который казался очень коротким.

Жестоко, упорно продолжала Фауста свою борьбу. Но она уже не верила в себя, в ней уже поселилось сомнение, она уже была готова решить, что все напрасно — что бы она ни предпринимала, Пардальян, этот дьявольски хитрый Пардальян, воскреснув в последний раз, выйдет из могилы, где как ей думалось, она похоронила его, и нанесет ей смертельный удар.

При таких обстоятельствах легко себе представить, какое действие произвели на нее слова Пардальяна, утверждавшего со спокойной уверенностью, что он спасется и от яда, и от пытки голодом.

А со стороны шевалье это никоим образом не было бахвальством, как можно было бы подумать. Вследствие целого ряда заключений, противоположных тем, к каким приходила Фауста, видя, что он всегда, словно чудом, разрушает все, даже самые изощренные ее планы убить его, он в конце концов и сам вполне искренне поверил, что в этой долгой и трагической дуэли именно ему, Пардальяну, суждено одержать верх над своей зловещей и настойчивой соперницей.

С тех пор, каким бы безвыходным ни казалось положение, в какое загоняла его Фауста, он свято верил, что в нужный момент выйдет из него — ведь в конечном счете именно ему суждено одержать верх.

Услышав заверения Пардальяна, что он останется в живых и вырвется из своей нынешней могилы, Фауста содрогнулась и принялась с тревогой спрашивать себя — все ли необходимые меры она приняла, не ускользнула ли от нее, несмотря на всю тщательность приготовлений, какая-нибудь возможность бегства для Пардальяна. И потому она неуверенно спросила его:

— Так ты думаешь, Пардальян, будто ты спасешься, как и в предыдущих случаях?

— Разрази меня гром! — заверил шевалье.

— Почему же? — произнесла Фауста, задыхаясь. Язвительным тоном, от которого у нее заледенело сердце, он ответил:

— Потому что, как я вам уже сказал, нам предстоит свести счеты… Потому что я наконец понял: вы — не человеческое существо, но извращенное, вредоносное чудовище; щадить вас, как я это делал до сих пор, было бы не просто безумием — это было бы преступлением… Ваши злость и коварство переполнили чашу моего терпения, и я наконец решил сокрушить вас… Я вижу — самой судьбой предначертано, что Пардальян усмирит Фаусту и победит ее… Так что вы видите — вам не удастся меня убить, как вы того желаете, и мне суждено выйти отсюда живым. Теперь, когда я осознал, что вы не женщина, а чудовище, порождение ада, я предупреждаю вас: берегитесь, сударыня, берегитесь, ибо я говорю вам правду — в тот день, когда эта рука опустится на плечо Фаусты, настанет ее последний час, она искупит все свои преступления, и мир будет избавлен от бедствия по имени Фауста!

Пока Пардальян ограничивался объяснением, почему он был так уверен, что избегнет всех ее ударов, Фауста слушала, трепеща, и суеверно, точно заклинание, повторяла:

— Да, да, он спасется, как он и говорит, это предначертано, это неотвратимо… Фаусте не удастся нанести удар Пардальяну, ибо ему самому суждено убить Фаусту!..

Однако когда Пардальян, не без причины разъяренный, со все большим и большим ожесточением стал говорить, что близок тот час, когда он отплатит ей и заставит ее искупить все грехи, неукротимая натура этой женщины одержала верх.

Угрозы такого человека, грозившего крайне редко и никогда — попусту, эти угрозы, которые совершенно обоснованно поселили бы ужас в самом мужественном и твердом сердце, Фаусту, напротив, вовсе не обескуражили и не напугали, а лишь вернули уверенность ее воинственной натуре.

Она тотчас же вновь обрела трезвость ума и хладнокровие и потому очень спокойно ответила:

— Не волнуйтесь, шевалье, я поберегусь и сделаю так, что вы никогда больше не сможете принести мне вред.

— Однако, — пробурчал Пардальян, — я вновь призываю вас остерегаться… И извините, сударыня, но я буду с вами несколько бесцеремонен… Не знаю, быть может, это действует яд, которого вы для меня не пожалели, но суть дела в том, что я безумно хочу спать. Прервем же эту интересную беседу; с вашего позволения, я лягу на эти плиты, хотя они вовсе не напоминают пуховики; и все же придется мне довольствоваться ими, раз уж Ваше Святейшество не изволило даровать приговоренному к смерти даже жалкой охапки соломы — так-то было бы, не в упрек вам будь сказано, все же менее бесчеловечно… Засим — спокойной ночи!..

И Пардальян, чувствуя, как под действием тлетворных миазмов, порожденных отравленной пастилкой, силы покидают его и все кружится в раскалывающейся от боли голове, укутался в свой плащ и постарался устроиться поудобнее на холодных плитах.

— Прощай, Пардальян, — тихонько сказала Фауста.

— Нет, не прощай, клянусь всеми чертями! — еще смог насмешливо воскликнуть шевалье, уже наполовину спавший. — Нет, не прощай, а до свидания… Проклятье! Мы еще свидимся… нам еще нужно кое-что уладить…

Последние слова замерли у него на губах; теперь он лежал неподвижно, застывший, словно труп, заснувший… может быть, умерший.