Смертельные враги

Глава 11 ДОН СЕЗАР И ЖИРАЛЬДА

Опорожнив чаши единым духом, как это и полагается в подобных случаях, они вновь уселись друг против друга.

— Шевалье, — просто сказал Сервантес, — ведь мне не надо вам говорить, — не правда ли? — что я всецело вам предан.

— Я рассчитываю на это, черт побери! — ответил Пардальян так же просто.

Рукопожатие скрепило их договор о дружбе.

Тем временем дворик опять заполнился народом. Несколько кавалеров, вид которых отнюдь не внушал доверия, шумно беседовали между собой в ожидании заказанного вина.

— Клянусь Святой Троицей! — говорил один. — Знаете ли вы, сеньоры, что с некоторых пор Севилья похожа на кладбище?

— Ни развлечений, ни аутодафе, ни коррид, ничего… только смертельная скука, — говорил другой.

— Эль Тореро, дон Сезар исчез… удалился в свое имение в Сьерре, где выращивают быков для корриды… У него сейчас приступ черной меланхолии — они порой у него случаются.

— И Жиральду совсем не видно…

— Исчезли оба.

— К счастью, прибыл наш король. Теперь все наконец переменится.

— Слава Господу! Хоть повеселимся немного!

— Король организует облаву… и мы будем охотиться за евреями и маврами!.. Клянусь кровью Христовой! Будем рубить с плеча и без пощады!

— Не считая тех, кого поджарят, если по случайности они сумеют увернуться от пушек и мушкетов!

— Мы вновь увидим улыбку Жиральды!

— Эль Тореро не будет больше на нас дуться и устроит нам великолепную корриду.

— Да еще те мелочи, что перепадут нам от экспедиции!

— После короля, сеньор, после короля и придворных грандов!..

— Да полноте, как бы ни был велик аппетит нашего короля и его грандов, у проклятых еретиков столько добра, что и нам, слава Богу, достанутся кое-какие крохи.

— Вот тогда снова заживем!

Все эти реплики прорезали воздух, словно свист бича, вперемешку с громкими раскатами хохота и ударами тяжелых кулаков по столу. Эти люди ликовали и хотели, чтобы все это видели.

— Словом, — сказал Пардальян вполголоса, — судя по тому, что я слышу, этот крестовый поход, как и всякий уважающий себя крестовый поход, есть всего лишь огромная кормушка, где каждый, начиная от короля и кончая последним из этих… храбрецов, надеется получить свой кусок.

— Да, так всегда и бывает, дело привычное, — ответил Сервантес, пожимая плечами.

— А что это за Тореро, о котором они говорят?

Подвижные черты лица Сервантеса приняли серьезное и печальное выражение, поразившее шевалье.

— Его зовут просто дон Сезар, и никакого другого имени у него нет. Он никогда не знал ни отца, ни матери. Его прозвали Эль Тореро; когда говорят «Эль Тореро», это звучит так же, как когда говорят «король»; и точно так же, как для всех испанцев существует только один король, для всех андалузцев существует лишь один тореадор: Эль Тореро, и этим все сказано. Он прославился по всей Андалузии тем, как он обходится с быком — до сего дня такой способ был неизвестен. Он появляется на арене совсем иначе, чем все другие тореадоры, закованные в латы, прикрываясь круглым щитом, с копьем в руке, верхом на богато украшенной лошади… Он выходит пеший, разодетый в шелк и атлас; вместо тяжелого щита у него плащ, обернутый вокруг левой руки; в руке — парадная шпага… Острием этой маленькой шпаги он снимает букет из лент, закрепленный между рогами быка (которого он никогда не поражает насмерть), и этот букет, добытый им с риском для жизни, слагает к ногам первой красавицы… Это храбрец, которого вы наверняка полюбите, если познакомитесь с ним.

— Итак, — сказал Пардальян, возвращаясь к своей основной мысли, — король столь нуждается в деньгах, что не брезгует стать по главе армии грабителей?

Сервантес отрицательно покачал головой:

— Денежные проблемы, подавление ереси, массовые казни… если бы дело было только в них, король отдал бы все на откуп своим министрам и генералам… Но это лишь предлог, чтобы скрыть истинную цель, никому не ведомую, кроме короля и великого инквизитора… лишь я один угадываю ее…

— Черт подери! Я тоже говорил себе, что здесь должно быть нечто более серьезное! — воскликнул Пардальян.

И с любопытством осведомился:

— Неужто Елизавета Английская грозится завоевать Испанию?.. Да, это было бы весьма на руку королю Генриху!.. Нет? Жаль! Проклятье!.. Или несколько человек, исполненных решимости сбросить наконец стальное ярмо, под которым задыхается целый народ, задумали какой-нибудь хорошо организованный мятеж?..

— Не гадайте, шевалье, все равно не отгадаете!..

Этот поразительный поход, во время которого будут принесены тысячи безвинных жертв, направлен против… одного-единственного человека!

— О дьявол! — вскричал ошеломленный Пардальян. — Наверное, это какой-нибудь великий хвастун? Или неистовый заговорщик? Или какая-нибудь могущественная личность?

— Это молодой человек лет двадцати двух, без имени и состояния — ибо если его опаснейшая профессия и приносит ему очень приличный доход, то все заработанное им принадлежит скорее людям неимущим, нежели ему самому. Этот человек, если он не выходит на арену, проводит свою жизнь в имении, где укрощает быков для собственного удовольствия. Так что сами видите — он не заговорщик и не важная особа.

— Итак, это тот самый тореадор, о котором вы мне рассказывали с такой душевной теплотой?..

— Он самый, шевалье.

— Теперь я понимаю почему вы говорили, что когда я с ним познакомлюсь, он мне понравится… Но скажите-ка — он, стало быть, происходит из знатной семьи? Этот молодой человек без имени?

Сервантес подозрительно огляделся, сел совсем рядом с Пардальяном и прошептал:

— Это сын инфанта дона Карлоса, убитого двадцать два года назад.

— Внук короля Филиппа!.. И значит, наследник испанской короны?

Сервантес молча кивнул.

— И вот дед, всесильный монарх, организует и возглавляет поход против своего внука, безвестного бедолаги… Тут кроется какая-то мрачная семейная тайна, — задумчиво прошептал Пардальян.

— Если бы принц — беседуя между собой, мы можем давать ему этот титул — если бы принц знал, и если бы он захотел… Андалузия, обожающая его в облике тореадора, завтра же восстала бы; завтра же у него были бы тысячи сторонников; завтра же Испания, расколотая на две партии, стала бы раздирать самое себя… Теперь вы понимаете? Поход преследует две цели: избавиться от нескольких еретиков и, накинув на принца огромную сеть святой инквизиции, избавиться и от него, да так, что никто не заподозрит правды.

— Но он?..

— Ничего!.. Он ни о чем не догадывается.

— А если бы он знал? Ведь вы вроде бы проникли в его характер — что бы он стал делать?

Сервантес пожал плечами:

— Король напрасно вбил это себе в голову. Во-первых, потому, что принц ведать не ведает о своем происхождении, а во-вторых, даже если бы он и знал, корона его совершенно не волнует.

— Ага! — вскричал Пардальян, и в его глазах мелькнул огонек. — А почему?

— У принца душа художника, пылкая и великодушная; к тому же он без ума влюблен в Жиральду.

— Разрази меня гром! А он мне нравится, ваш принц!.. Но если он так страстно влюблен в эту Жиральду, почему он на ней не женится?

— Ха! Да он только об этом и мечтает!.. К несчастью, Жиральда, непонятно почему, не хочет покидать Испанию.

— Ну так пускай он женится на ней здесь… Чтобы благословить сей союз, в монахах недостатка не будет, что же до согласия семьи, то раз он не знает ни своего отца, ни своей матери…

— Вам, наверное, неизвестно, что Жиральда — цыганка, — пояснил Сервантес.

— Ну и что?

— То есть, как ну и что? А инквизиция?..

— Ох, милый друг, да скажите мне на милость, при чем тут инквизиция?

— Как! — произнес изумленный Сервантес. — Жиральда — цыганка, вы понимаете, цыганка!.. Иными словами, завтра, сегодня вечером, через минуту инквизиция может схватить ее и бросить в костер… И если это еще не произошло, то лишь потому, что севильцы ее обожают и власти опасаются, как бы из-за нее не начался бунт.

— Но принц-то не цыган, — настаивал Пардальян, никак не желающий отступать.

— Да!.. Но если он женится на еретичке, он может быть предан той же казни, то есть — сожжению!

И Сервантес продолжал тоном человека, отвечающего затверженный урок:

— Всякий, кто поддерживает отношения с еретиком, дает ему убежище и не доносит на него… всякий, будь то дворянин или погонщик мулов, кто отказывается помочь представителю инквизиции, совершает преступление такое же страшное, как и сама ересь, и должен подвергнуться той же казни: сожжению на костре. Огонь! Опять огонь, всегда огонь!.. Так гласят предписания инквизиции.

— Да, вы, я чувствую, еще и не такое можете мне порассказать!.. К черту инквизицию! Жизнь с этим учреждением становится просто несносной!.. Предупреждаю вас — у меня от ваших рассказов уже разливается желчь!.. Что до вашего юного принца, то мне отчаянно хочется чуть-чуть вмешаться в его дела… А иначе он никогда не выпутается!

— До чего отважен! Отважен! — Сервантес в восторге захлопал в ладоши. — Дон Кихот выступает в поход!

— Чтоб вашего Дон Кихота замучила болотная лихорадка! — пробурчал Пардальян. — Лучше расскажите-ка мне историю с сыном инфанта дона Карлоса; по-моему, вы знаете всю подноготную.

— Это мрачная и ужасная история, шевалье, — прошептал Сервантес, нахмурившись.

— Догадываюсь. Но смотрите — у нас еще осталось вино, да и времени предостаточно.

Сервантес огляделся, желая убедиться, что никто не может его подслушать.

— Прежде всего имейте в виду: все, кто был хоть как-то, даже в самой малой степени, связан с этой историей, умерли насильственной смертью… Все, кто просто-напросто знали ее или же неосторожно показали, что им что-то известно, исчезли таинственным образом, и никто так никогда и не узнал, что с ними стало.

— Ну а поскольку мы не хотим, чтобы нас постигли та же участь, мы сделаем так, что никто и не заподозрит, что мы ее знаем.

Они не обратили внимания, как во дворик незаметно вошла парочка.

Мужчина надвинул шляпу на глаза, часть его лица закрывал плащ. Женщина не менее старательно куталась в свою накидку; лица ее не было видно из-под опущенного капюшона.

Бесшумно, словно тени, они прошли к аркадам, где полумрак защищал их от нескромных взглядов, и сели там; по-видимому, это были влюбленные, жаждущие одиночества и тайны.

Не успели вновь прибывшие сесть, как другой персонаж, вошедший сразу вслед за ними, осторожно пробравшись по двору, спрятался за двумя пальмами, так что никто его и не заметил, в нескольких шагах от влюбленных, за которыми он, вероятно, следил.

Однако, хотя шпион проделал все очень ловко, его маневр не ускользнул от бдительного ока Пардальяна.

«Ух, — подумал шевалье, — вот мерзкий паук, забившийся в щель и готовый наброситься на свою жертву!.. Но кого, черт возьми, он подстерегает?.. А, понял!.. Его мишень — те двое влюбленных… А я-то их и не заметил!.. Это ревнивец… соперник…»

И обращаясь к Сервантесу, сказал:

— Продолжайте, друг мой, я вас слушаю.

— Вы знаете, шевалье, что одна из статей договора Като-Камбрези между Филиппом II и Генрихом II, королем Франции, оговаривала женитьбу инфанта дона Карлоса, тогда пятнадцатилетнего мальчика, на Елизавете Французской, старшей дочери короля Генриха II, четырнадцати лет от роду.

— И король Филипп сам женился на девушке, предназначенной в жены его сыну… Я знаю.

— Но чего вы не знаете (потому что люди, знавшие это, как я вам и сказал, исчезли), так это того, что инфант Карлос воспылал страстью к своей красивой невесте… Это была одна из тех диких, сокрушительных, неодолимых страстей, на какие способны только юноши и старики. Принц был красив, изящен, остроумен и безумно влюблен… Принцесса тоже полюбила его. Да и могло ли произойти иное? И разве он не должен был вот-вот стать ее супругом?.. Однако роковому случаю было угодно, чтобы король, недавно ставший вдовцом после смерти Марии Тюдор, увидел невесту своего сына…

— И влюбился в нее… это в порядке вещей.

— К сожалению, да, — продолжал Сервантес. — С того мгновения, как король почувствовал, что в нем бушует страсть, он, вопреки тем чувствам и законам, по которым живет простой народ, с поразительным бесстыдством потребовал для себя ту, кого он сам предназначал своему сыну… Принцесса любила дона Карлоса… Но она была ребенком… а ее матерью была Екатерина Медичи… Она подавила свои чувства и легко сдалась. Но принц…

— Конечно, ему было нелегко!.. И что же он сделал?

— Он умолял, рыдал, кричал, угрожал… Он говорил о своей любви в таких выражениях, которые тронули бы любого, но только не его отца — ибо это была борьба двух соперников. Тогда в качестве решающего аргумента он торжественно сообщил королю, что его любовь не осталась неразделенной… Этот шаг стал для него губительным.

В своей гордыне, простирающейся так далеко, что Филипп считает себя сотворенным из другого материала, нежели все остальные смертные, и видит в собственной персоне проявление могущества самого Творца, король даже не допускал мысли, что ему могли предпочесть его сына.

Простодушная доверчивость инфанта жестоко поразила короля и разбудила в нем всех демонов мрачной ревности, которая переросла в ярую ненависть… Между двумя соперниками происходили ужасные сцены, тайну которых верно хранят огромные деревья в садах Аранхуэса — только они и были их свидетелями… Принцесса Елизавета стала королевой Изабеллой, как мы здесь ее называем… но отец и сын навеки остались непримиримыми врагами.

Минуту Сервантес помолчал, опорожнил одним глотком только что наполненный Пардальяном стакан, и продолжил свой рассказ:

— Инфанта дона Карлоса постоянно отстраняли от дел правительства и дворца. Впрочем, так было даже лучше, потому что всякий раз, как король и инфант оказывались лицом к лицу, в налитом кровью взгляде того и другого читались одни и те же мысли об убийстве, одно и то же чувство ненависти, одно и то же буйство неистовых страстей, способных бросить их друг на друга с зажатым в руке кинжалом. Так длилось месяцы, годы, пока однажды, словно удар грома, не пришла весть о том, что инфант арестован и приговорен к смерти…

— И суд действительно был?

— Да! Нашлись три человека, которые, превратив себя в орудие низкой мести отца, осмелились осудить сына на смерть: кардинал Эспиноза, великий инквизитор; Рюи Гомес де Сильва, принц Эболи; лиценциат Бирвиеска, член Малого совета.

— И под каким же предлогом?

— Сговор с врагами государства, интриги во Фландрии — так было заявлено вслух. Но истина, еще более ужасная, заключается в следующем: за доном Карлосом неотступно следовали десятки шпионов; за королевой следили и того строже, и все-таки двое влюбленных, разлученных страстью короля, нашли способ встретиться и дать друг другу доказательства своей любви. Где?.. Как?.. Это одно из тех необъяснимых чудес, какие может совершить пылкая и преданная любовь. Одним словом, дон Карлос стал возлюбленным королевы, королева должна была стать матерью, и отцом ребенка, которого она ждала, был возлюбленный, а не супруг. Быть может, они совершили какую-то неосторожность?.. Или их предал сообщник? Это навеки осталось тайной… Так или иначе, королева предупредила своего возлюбленного, что король, охваченный подозрениями, велел тайно переправить ее в монастырь. Она увидела во внезапном и неожиданном решении своего августейшего супруга угрозу для жизни ребенка. Дон Карлос тотчас же принял меры, чтобы спасти свое дитя, и когда явились королевские эмиссары, чтобы завладеть новорожденным принцем, того не было, он исчез… На следующий день инфант был арестован.

— Бедняга! — прошептал взволнованный Пардальян. — Вот кому бы следовало вовремя услышать советы моего батюшки, который всегда говаривал: берегитесь женщин!

— Как я вам сказал, инфанта судили и приговорили к смертной казни. Но этот процесс был лишь комедией, призванной скрыть драму, которая разыгралась за кулисами. И эта драма превосходила все ужасы, какие может себе представить человеческое воображение. Король в своей гордыне не мог поверить, что его позор оказался столь велик… Он сомневался и все-таки хотел знать… А чтобы узнать, он не побоялся прибегнуть к пыткам!..

— Пытать?.. Собственного сына?.. И он осмелился?!

— Да, это гнусно, это невообразимо: отец повелевает пытать свое дитя; но эта чудовищная жестокость свершилась!.. О, жуткая, кошмарная сцена!.. Представьте себе, шевалье, мрачную темницу, чьи толстые стены заглушают стоны истязаемого; зловещий свет дымящихся факелов освещает дыбу, на которой растянута жертва… Рядом с ней палач с невозмутимым спокойствием раскаляет железо, раскладывает пыточные инструменты. А напротив — король… единственный свидетель, он же одновременно судья и палач… И в то время как деревянный молот дробит руки и ноги инфанта, в то время как под раскаленными докрасна щипцами потрескивает плоть, мерзавец-отец, склонясь над трепещущей в агонии жертвой, повторяет голосом, в котором уже нет ничего человеческого:

— Говори же!.. Признавайся!.. Признавайся, негодяй!..

Бьющийся в смертных муках инфант откусил себе во время конвульсий язык; он презрительно выплюнул этот кровавый ошметок в лицо отцу, словно говоря ему:

— Я ничего не скажу!

И отец-палач, быть может побежденный этим беспримерным мужеством, раздавленный постыдным оскорблением, машинально отер запачканное лицо и взмахом руки остановил пытку… Вот что произошло в той темнице, шевалье.

— Проклятье! Жуткая история!.. Но откуда у вас есть столь точные подробности?

Сервантес продолжал, словно не слыша:

— Было объявлено, что король помиловал сына и смертная казнь заменена пожизненным заключением. А несколько дней спустя, в июле 1568 года, сообщили о смерти инфанта. К сему было добавлено, что несчастный принц вел весьма беспорядочную жизнь, что он поедал в несметном количестве фрукты и другие яства, гибельные для его здоровья, что он огромными стаканами пил натощак ледяную воду, спал под открытым небом, невзирая на росу или сильную жару, и что все эти излишества подточили его здоровье и вызвали преждевременную кончину.

— Но королеву, королеву пощадили?

— В Испании королеву не трогают… Королеву не беспокоили… Только два месяца спустя после смерти дона Карлоса она умерла своей смертью, двадцати двух лет от роду… как говорят, от последствий родов…

— Да, совпадение и впрямь достаточно красноречивое, — сказал Пардальян.

И безо всякого перехода добавил:

— Скажите, заметили ли вы, поэт, что безмолвие бывает подчас выразительнее всяких слов?

И уголком глаза он указал на кавалеров, которые еще мгновение назад вели себя столь шумно.

— Да, что-то эти храбрецы внезапно замолкли.

— Тихо! — прошептал Пардальян. — Видно, здесь затевается нечто такое, от чего на целое лье разит подлостью.

Пока Сервантес рассказывал внимательно слушавшему его Пардальяну трагическую историю дона Карлоса, личность, прятавшаяся за двумя пальмами, украдкой проскользнула к столу шумных кавалеров. Там незнакомец произнес несколько слов, показывая предмет, зажатый у него в руке.

Молодые люди тотчас же склонились с почтением, в котором явно сквозило чувство страха.

Тогда человек быстро, повелительным тоном отдал приказание, и все не колеблясь кивнули в знак повиновения… Все, кроме двоих — те, по-видимому, возражали, впрочем, весьма робко. Тогда шпион выпрямился с грозным видом и, подняв указательный палец к небу, угрожающе произнес несколько слов, после чего те двое, укрощенные, тоже согнулись в поклоне.

Уже не обращая на них внимания, человек схватил за руку пробегавшую мимо служанку и прошептал ей на ухо какой-то приказ. Служанка, как и посетители трактира, поклонилась, выказывая тот же страх и то же почтение, быстро вышла, почти тотчас же вернулась, положила на стол связку веревок и исчезла со стремительностью, которая выдавала ее неодолимый ужас.

Человек невозмутимо сел у двери и стал ждать.

Над двориком, еще недавно столь шумным и оживленным, нависла тревожная тишина — предвестница грядущей бури, готовой вот-вот разразиться.

Тем временем двое влюбленных, поглощенные своей беседой, ничего не замечали и собирались уйти так же незаметно, как и пришли.

Когда они были в двух шагах от калитки, таинственный человек встал прямо перед ними и, выбросив руку вперед, провозгласил со зловещим спокойствием:

— Во имя нашей святой матери-инквизиции я арестую тебя, девушка!

Проворным и вместе с тем мягким жестом влюбленный отстранил свою подругу; видя перед собой лишь невооруженного человека, он даже не стал вытаскивать шпагу, висевшую у него на боку, всецело положившись на силу своих мускулов.

Он стремительно подался вперед, занеся кулак, но в тот же миг почувствовал какую-то возню у своих ног; его поднятая рука, внезапно опутанная веревкой, была резко отведена назад, шпага сорвана. В одно мгновение он был связан с ног до головы, но, не в силах даже пошевелить пальцем, кипя от ярости, все же смог стряхнуть кучу нападавших, которые повисли на нем сзади.

— Трусы!.. О, подлые трусы! — прорычал он.

Опустившись до роли альгвасилов[4], кавалеры неохотно, но надо признать, с замечательной быстротой и сноровкой, исполнили то, что задумал и приказал им тайный агент инквизиции.

Мы не зря говорим, что они повиновались неохотно. Действительно, отвечая на оскорбления влюбленного, один из них проворчал:

— Клянусь Господом, такая служба нам не по вкусу!.. Да что поделаешь?.. Нам было сказано: «Приказ инквизиции!» Уж очень не хочется гнить в «святом доме», вот и приходится делать, что велят… Берите с нас пример, сеньор.

Тем временем влюбленный, связанный по всем правилам, был уже опрокинут на землю, однако же и четырем здоровым молодцам, всем своим весом навалившимся на него, с трудом удавалось его удерживать. Теперь, когда дело было уже более или менее сделано, они смогли наконец разглядеть благородные черты того, кто своей необычайной силой вызвал их восхищение; у них вырвался крик:

— Дон Сезар!.. Эль Тореро!..

А за этим последовало другое восклицание:

— Жиральда!

Дело в том, что девушка мужественно пыталась помочь своему защитнику, и в свалке кто-то сдернул с ее головы капюшон, так что теперь ее сияющая красота была открыта любопытным взорам.

Все произошло с молниеносной быстротой; агент, по-прежнему бесстрастный, неподвижный, словно каменное изваяние, мрачно созерцал все происходящее.

Когда он увидел, что дон Сезар, обессиленный своими собственными попытками вырваться, хрипит в тисках четырех пар сильных рук, он крепко схватил Жиральду за локоть и закричал в порыве бурной, неистовой радости:

— Наконец-то! Теперь ты от меня не уйдешь!

Девушка с отвращением отпрянула от этого прикосновения, вздрогнув, как от ожога; извиваясь, чтобы избежать его грубых объятий, борясь изо всех сил, она озиралась с отчаянием утопающего, который тщетно ищет, за что бы уцепиться.

Бедняжка мужественно защищалась, но что она могла сделать со своим обидчиком — ведь судя по легкости, с какой он удерживал ее одной рукой, шпион был наделен недюжинной силой.

— Ну, — пробурчал он, явно желая покончить с малоприятной сценой, — ну же, ступай за мной!

И твердым шагом направился к выходу, безжалостно волоча девушку за собой.

Однако здесь он был вынужден остановиться.

Лениво прислонившись к калитке и скрестив руки на широкой груди, на него невозмутимо смотрел Пардальян.

Инквизитор бросил быстрый взгляд на этого незнакомца, который, по-видимому, желал преградить ему путь.

Но Пардальян выдержал этот взгляд с таким простодушным спокойствием, а на губах его играла столь наивная улыбка, что, право, его никак нельзя было заподозрить в дурных намерениях.

К тому же разве можно было предположить, что найдется безумец, который осмелится выказать непочтительность представителю власти, перед коей покорно склоняются абсолютно все? Эта мысль была настолько сумасбродна, что агент инквизиции тотчас же отмел ее; сознавая, какое превосходство над всеми дает его грозная должность, он даже не изволил сказать что-либо; повелительным жестом он приказал чужаку посторониться.

Но чужак даже не шевельнулся и, по-прежнему улыбаясь, смотрел на него глазами, в которых теперь читалось некоторое изумление.

Инквизитор произнес сухо и нетерпеливо:

— Уступите мне дорогу, сударь. Вы же видите — я хочу выйти.

— Так что же вы раньше не сказали? Вы хотите выйти?.. Выходите, выходите, я ничего не имею против.

Тем не менее, произнося эти слова, Пардальян не сдвинулся с места.

Инквизитор нахмурился. Улыбчивая флегматичность этого незнакомца начинала его раздражать.

Тем не менее он сдержался и глухо сказал:

— Сударь, я выполняю приказания святой матери-инквизиции, и даже для чужеземца вроде вас смертельно опасно противиться исполнению этих приказов; проявлять непочтение к представителю святой инквизиции также смертельно опасно.

— Ну, это дело другое!.. Проклятье!.. Уж я бы поостерегся противиться приказам этой святой… как там бишь ее?.. святой матери-инквизиции, да, да… И хоть я и чужеземец, я непременно выкажу вам все почтение, какое подобает агенту… вроде вас.

Он по-прежнему не двигался, и на сей раз инквизитор смертельно побледнел: было невозможно более заблуждаться относительно оскорбительного смысла слов, слетавших с этих уст.

— Чего вы в конце концов хотите? — крикнул он дрожащим от ярости голосом.

— Сейчас я вам скажу, — мягко ответил Пардальян. — Я хочу, — и он подчеркнул это слово, — я хочу, чтобы вы оставили в покое эту девушку, с которой вы так грубо обращаетесь… я хочу, чтобы вы вернули свободу этому молодому человеку, которого вы приказали предательски схватить… После чего вы сможете выйти отсюда… Я даже буду настаивать, чтобы вы сделали это как можно быстрее.

Шпион выпрямился, бросил мрачный взгляд на этого бесноватого и пробурчал:

— Берегитесь! Вы рискуете головой, сударь. Стало быть, вы отказываетесь повиноваться приказам святой матери-инквизиции?

— А вы?.. Вы отказываетесь повиноваться моим приказам? — холодно спросил Пардальян.

Инквизитор потрясенно молчал.

— Предупреждаю вас, я не слишком терпелив.

Тревожная тишина нависла над всеми зрителями этой необычайной сцены.

Неслыханный поступок Пардальяна, осмелившегося противопоставить свою волю высшей власти этой страны, мог восприниматься лишь как поступок умалишенного или же как чудо мужества и отваги. Он был способен внушить либо жалость, либо восхищение.

Посреди всеобщего смятения Пардальян один оставался неколебимо спокоен, словно он сказал и совершил нечто самое простое и самое естественное. Прервав тишину, в которой сгущалась угроза, звонкий голос вдруг зычно прокричал:

— О, блистательный Дон Кихот!

То был Сервантес, в очередной раз потерявший представление о реальности и выразивший свое восторженное восхищение этим образцом для своего будущего героя, которому благодаря его гению суждено было стать бессмертным.

Инквизитор наконец оправился от изумления, повернулся к кавалерам и, дрожа от ярости, еле слышно приказал:

— Схватить этого еретика!

И указал пальцем на Пардальяна.

Кавалеров было шестеро, и четверо из них были заняты тем, что удерживали пленника, дона Сезара. Те двое, к кому относился приказ, в нерешительности переглянулись.

Видя эту нерешительность, агент инквизиции перешел к угрозам:

— Повинуйтесь же, а не то, клянусь Господом…

Смирившись, эти двое тронулись с места. Но физиономия шевалье по-видимому не сулила им ничего хорошего, ибо они внезапно схватились за шпаги. Однако вынуть их из ножен они не успели. Стремительный, как молния, Пардальян сделал шаг вперед и выбросил вперед два кулака. Оба кавалера упали как подрубленные.

Тогда шевалье подошел к инквизитору так близко, что почти касался его одежды, и, глядя ему прямо в глаза, сказал ледяным тоном:

— Оставьте эту девочку.

— Вы применяете силу против служителя инквизиции, сударь; вы дорого заплатите за подобную дерзость! — проскрежетал тот, с ненавистью уставившись на Пардальяна.

— Ты, негодяй, кажется позволяешь себе угрожать дворянину?! Повторяю: оставь эту молодую особу в покое!

Инквизитор свирепо вскинулся:

— Только посмейте поднять на меня руку!

— Клянусь честью, я бы предпочел избавить себя от этого мерзкого прикосновения, но раз так надо…

В то же мгновение Пардальян наклонился, схватил инквизитора за пояс, приподнял его, невзирая на сопротивление, словно перышко, донес в вытянутой руке до калитки, толкнул ее ногой и безжалостно выбросил шпиона на улицу со словами:

— Коли дорожишь своими ушами, не вздумай появляться здесь до моего ухода!

Не обращая более на мерзавца никакого внимания, шевалье вернулся во дворик и резко сказал потрясенно смотревшим на него четырем кавалерам:

— Развяжите этого сеньора!

Они поспешно повиновались и, разрезая веревки, пытались объяснить:

— Извините нас, дон Сезар, ваше сопротивление инквизиции неминуемо стоило бы вам жизни… Мы бы очень горевали, потеряв Эль Тореро.

Когда Тореро был развязан, Пардальян пальцем указал им на калитку:

— Уходите!

— Мы — кавалеры! — надменно ответствовал один из них.

— Я не знаю кавалеры вы или нет, но действовали вы как полицейские ищейки… А потому уходите, если не желаете, чтобы я обращался с вами соответственно…

И он многозначительно взглянул на носок своего сапога.

Все четверо, пристыженные, согнулись и едва слышно бормоча проклятья, бешено вращая глазами, направились к выходу.

— Не так быстро, — крикнул им Пардальян, — вы позабыли избавить нас от этого.

Под «этим» подразумевались те двое, что были наполовину оглушены.

У четверых приятелей был довольно жалкий вид; они образовали нечто вроде упряжки: одни держали своих потерявших сознание сотоварищей за плечи, другие — за ноги, и так они двинулись к калитке; надо признать, что их уход оказался гораздо менее внушительным, нежели их приход.

Когда посторонние удалились, во дворе остались лишь хозяин, его дочь и служанки, внезапно возникшие из разных темных закутков; они разрывались между восхищением, которое им внушал этот необыкновенный человек, и страхом, что их обвинят в сообщничестве — к несчастью, это было весьма вероятно.

— Черт подери! Насколько легче здесь теперь дышится! — спокойно произнес Пардальян.

— Великолепный, блистательный, замечательный Дон Кихот! — возликовал Сервантес.

— Послушайте, милый друг, — обратился к нему Пардальян с тем кисло-сладким видом, что возникал у него в определенных обстоятельствах, — объясните мне наконец, кто этот Дон Кихот, о котором, не в упрек вам будь сказано, вы мне прожужжали за этот час все уши?

— Он не знает Дон Кихота! — сокрушенно воскликнул Сервантес, с комическим отчаянием воздевая к небу свои длинные руки.

Заметив малышку Хуану, он попросил ее:

— Послушай, красавица, поищи-ка хорошенько у себя в комнате, ты наверняка найдешь там осколок зеркала.

— Так далеко ходить нет надобности, сеньор, — со смехом ответила Хуана.

Порывшись за вырезом платья, прекрасная андалузка вытащила оттуда плоскую ракушку, покрытую каким-то блестящим, словно серебро, веществом.

Сервантес взял зеркало-ракушку и, отдавая ее с серьезным видом Пардальяну, отвесил ему низкий поклон.

— А ну-ка, шевалье, взгляните-ка вот сюда, и вы познакомитесь с этим замечательным Дон Кихотом, о котором я прожужжал вам все уши за последний час.

— Да, так мне и показалось, — пробормотал Пардальян, став на миг таким же серьезным, как Сервантес.

А потом заметил, пожав плечами:

— Говорил же я вам: ваш Дон Кихот — настоящий безумец.

— Почему? — изумленно спросил Сервантес.

— Да потому, — строго продолжал Пардальян, — что человек, наделенный здравым смыслом, никогда бы не совершил здесь все те безумства, которые только что натворил этот сумасшедший… Дон Кихот.

Эль Тореро и Жиральда подошли к шевалье, и дон Сезар сказал дрожащим от волнения голосом:

— Я стану благословлять тот миг, когда мне выпадет счастье умереть за храбрейшего из рыцарей, какого я когда-либо встречал.

Жиральда же не сказала ничего. Она лишь взяла руку Пардальяна и грациозно-простодушным жестом быстро поднесла ее к губам.

Как всегда в случаях открытого проявления благодарности или восхищения Пардальян на секунду неловко застыл: этот взрыв искренних чувств явно приводил его в большее замешательство, чем острые клинки нескольких шпаг сразу, направленные ему прямо в грудь.

Он бросил взгляд на эту восхитительную в своем очаровании и в своей юности пару, которая глядела на него откровенно восторженными глазами, и произнес с насупленным видом, присущим ему в минуты нежной взволнованности:

— Черт побери! Да разве дело в том, чтобы умереть!.. Напротив, надо жить, жить ради этого очаровательного ребенка… ради любви, которая, поверьте мне, всегда торжествует, если на ее стороне два таких могучих помощника, как молодость и красота. А пока присядьте-ка оба и, попивая вино моей страны, поищем вместе способ, как избегнуть грозящей вам опасности.