Социалистическая традиция в литературе США

8. НАВСТРЕЧУ НОВОМУ МИРУ

24 января 1918 г. Таврический дворец в Петрограде. III Всероссийский съезд Советов. Только что выступил с докладом Председатель Совнаркома В. И. Ленин. Он напомнил делегатам, что Советская власть существует 2 месяца 15 дней, на пять дней дольше Парижской Коммуны. Сделаны первые шаги, осуществлены первые мероприятия.

В конце заседания председательствующий объявляет, что слово имеет американский товарищ Джон Рид, который присутствует на съезде вместе с друзьями — социалистом Борисом Рейнштейном и прогрессивным журналистом Альбертом Рисом Вильямсом.

И вот Джон Рпд на трибуне. Он взволнован, на пиджаке алеет красный бант. Когда в зале стихает овация, Рид произносит свою первую фразу по-русски, с акцентом: «Товарищи, я пришел сюда дать клятву великой русской революции…» После нового взрыва аплодисментов переходит на английский язык. Он говорит о счастье от сознания того, что в России рухнул буржуазный миропорядок и пролетариат взял власть в свои руки. Последние слова его речи вновь звучат по-русски: «Сейчас я отправлюсь в страну закоренелой реакции, в страну капитала. И я обещаю вам, что расскажу американскому пролетариату правду обо всем, что происходит в революционной России».

И Рид исполнил свою клятву. Он запечатлел увиденное и пережитое в своих статьях, очерках и знаменитой книге «Десять дней, который потрясли мир». В предисловии к ней В. И. Ленин писал: «Эту книгу я желал бы видеть распространенной в миллионах экземпляров и переведенной на все языки, так как она дает правдивое и необыкновенно живо написанное изложение событий, столь важных для понимания того, что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата»^{164}.

Пожелание Ленина осуществилось. Книгу Рида читали рабочие Парижа и сицилийские крестьяне, датские рыбаки и ткачи Лодзи, берлинские студенты и рикши Токио. Книга, рассказавшая о пробуждении революционных масс России, сама будила мысль миллионов своих читателей^{165}.

Ее автор — писатель нового типа. В нем, сыне бурного революционного XX в., органично слились мысль и действие^{166}.

Сквозь всю историю литературы начиная с «Одиссеи» и «Энеиды» проходит тема путешествий, скитаний, человек стремится познать мир, открыть для себя его тайны. Долгое время разные страны и народы, разделенные огромными пространствами, кажутся изолированными друг от друга. XX век не только «сократил любые расстояния». Он с особой отчетливостью обнажил ход исторического процесса и его направление, сделал явственной взаимосвязь социальных потрясений в разных концах планеты, неодолимый ход мирового революционного процесса. Новые, массовые средства информации сблизили народы. В литературе стала отходить на второй план, тускнеть некогда традиционная фигура путешественника. Родился новый герой, журналист, глазами которого показана жизнь.

В XX в. заметно возрастает гражданская, общественная активность писателя. Происходят многообразные процессы сближения чистой беллетристики с журналистикой, с документально-публицистическими жанрами. Появляется новый, по выражению Михаила Кольцова, тип «газетного писателя», для которого политика и искусство нераздельны.

История революционной литературы нашего столетия дает многочисленные примеры формирования писателя нового типа, писателя-борца. В годы гражданской войны происходит становление Фурманова и Фадеева. Революционная Россия становится важнейшей школой для Ярослава Гашека, творца бессмертного Швейка. На международных конгрессах звучит страстный голос Барбюса. За штурвалом самолета гибнут Сент-Экзюпери и Нурдаль Григ. Колесит по миру «неистовый репортер» Эгон Эрвин Киш. Под Мадридом на передовой линии огня в качестве военных журналистов находятся Михаил Кольцов и Эрнест Хемингуэй, а в рядах интербригадовцев воюют Ральф Фокс, Джон Корнфорд, Людвиг Ренн, генерал Лукач — Матэ Залка. Не померкнет массовый подвиг советских писателей в годы Отечественной войны.

Джон Рид, этот поистине журналист на баррикадах, воплощает лучшие традиции революционной литературы. На его долю выпало идти магистральными дорогами эпохи, чувствовать пульс истории. И потому, наверное, зоркий, острый наблюдатель происходившего, он был писателем, все глубже и органичнее вторгавшимся в жизнь. В его лучших произведениях — «Восставшей Мексике» и «Десяти днях, которые потрясли мир» — лирический герой-повествователь — это человек, находящийся в гуще событий, активно сопереживающий со своими героями, отдающий свои симпатии революционным массам.

Творчество Рида и автобиографично, и социально насыщенно. Он пишет «о времени и о себе». Поэтому в его книгах, его репортажах и публицистике неизменно ощущаешь дыхание истории.

Внешняя канва жизни Джона Рида, если охватить пору его юности, мало чем отличается от обычного пути, которым шли его сверстники, американцы из состоятельных семей. Человек, похороненный в Москве на Красной площади в октябре 1920 г., родился в 1887 г. в Портленде на берегу Тихого океана в красивом большом доме судебного исполнителя, известного своей честностью и прямотой; учился в привилегированной подготовительной школе в Мористауне, затем четыре года (1906–1910) провел в Гарварде, считавшемся университетом для состоятельной, аристократической молодежи.

Он вступал в самостоятельную жизнь с ясно выраженной целью — познавать мир и писать об увиденном и пережитом. После кратковременного дебюта в журнале «Америкен мегезин», куда его направил знаменитый Линкольн Стеффенс, в те годы наставник и духовный отец юного поэта, перед Ридом гостеприимно раскрылись двери ведущих нью-йоркских редакций. Его стихи и очерки, отмеченные свежестью взгляда и юношеским темпераментом, обратили на себя внимание. Но Рид не стал бы Ридом, если бы не дал уберечь себя от услужливых соблазнов и той золотой клетки, в которую не раз манили его дельцы газетно-журнального мира.

Талантливый литератор, он обладал живым воображением, чувством слова, умел писать «запоем», мог просиживать ночи за пишущей машинкой. Человек земной, жизнелюбивый, он мечтал о славе, о любви. Личность творческая, он неизменно находился в поиске. Но, наверное, главной внутренней потребностью его натуры была потребность в правде. Он не хотел принимать на веру господствующие догмы, отвлеченные теории вызывали у него неприязнь. С жадностью вбирал он жизненный опыт, осмысляя его с решительной самокритичностью. Поразительно, что в нем, казалось бы баловне судьбы, с юных лет проявилось чувство сострадания к жертвам общественной несправедливости, нетерпимость ко всем формам социального зла и официальной лжи.

Юность Рида была связана с Гринвич-Вилле джем. Это был квартал литераторов, артистов, художников, мятежной нью-йоркской богемы. В канун первой мировой войны Гринвич-Вилледж переживал расцвет: его обитатели жили в атмосфере бурных споров и ожидания перемен. Они решительно сокрушали привычные верования, негодовали на засилье доллара и тиранию трестов, предсказывали неотвратимое обновление всего уклада жизни. В Гринвич-Вилледже формировался радикализм молодого Рида, там, по его же словам, «осмеливались вслух рассуждать на темы, запретные для всего мира», спорили о новых формах искусства, модных философских теориях вроде фрейдизма и интуитивизма Бергсона, о свободной любви, феминизме. Но главной проблемой было переустройство общества на началах справедливости.

Особой популярностью пользовался литературный салон Мейбел Додж. Среди его завсегдатаев были Билл Хейвуд, Джон Рид, литераторы, политики. Там, в кружке, по словам Ван Вик Брукса, родилась идея «союза между рабочим классом и писателями нового поколения».

Джон Рид был в числе тех, кто ратовал за объединение усилий радикально, критически настроенных журналистов с «приходящими на смену более решительными сторонниками социализма»^{167}.

И все-таки не споры гринвич-вилледжских бунтарей, а жизнь формировала Рида. Он как-то, быть может и не формулируя этого серьезно, высказал Линкольну Стеффенсу свое писательское кредо: «Я должен увидеть все сам, своими глазами». За окнами его холостяцкой квартирки сверкал и шумел Нью-Йорк, удивительный, манящий город, который захватил его воображение и посвятил в свой тайны. В Нью-Йорке он «впервые написал о том, что видел, испытав буйную радость творчества»^{168}.

Воздавая должное Риду, политическому борцу, революционеру, иногда упускают из виду вклад, который он внес в развитие художественно-документальной литературы.

А между тем Рид пробовал свои силы в разных жанрах: писал стихи, поэмы, одноактные пьесы, рассказы, статьи, очерки, книги репортажей. Но высшие достижения Рида лежат в сфере литературы факта, которая завоевывает все более прочные позиции в искусстве XX в. и которую в США называют «фэкшн» (faction). Он особенно много сделал в наиболее оперативном жанре — очерки, даже в его крупных произведениях заметна рука репортера, очеркиста. Они бессюжетны, кажутся смонтированными из более мелких элементов — отдельных сцеп, очерков, коротких новелл. Себя он считал поэтом, видел в поэзии свое главное призвание. Значит ли это, что журналистика, политика мешала поэзии, как на этом настаивают некоторые американские исследователи? Думается, что это мнимое противоречие, ибо и в статьях, и в очерках он оставался художником, мыслил образами.

Новеллы, которыми он дебютировал, «Капиталист», «Куда влечет сердце», «Еще один случай неблагодарности» и другие, посвящены Нью-Йорку, городу трущоб и ночлежек, людям «дна». Они вырастают из частного факта, эпизода, которые Рид словно бы выхватывает из потока городских будней. В этих новеллах, однотипных по структуре, построенных как беллетристически обрамленное интервью Рида со своими героями, чувствуются журналистские приемы.

Рид не только стремится наблюдать своих героев со стороны, но вступает с ними в живой контакт. Скупая, лаконичная деталь, характерная речь героя, полное отсутствие комментирующего голоса автора — все это придает его новеллам характер весьма точного, объективного снимка действительности. Но Рид умеет выделить из потока фактов главные, типические. Внешне жесткая, холодноватая проза Рида уже несет в себе заряд социального критицизма. Его новеллы обнажают изнанку американского благополучия, они вводят читателя в мир изгоев и жертв общества. О развитии его критических воззрений на буржуазное общество свидетельствуют такие его зрелые новеллы, как «Мак-американец», «Дочь революции», а также ряд новелл, написанных в годы мировой войны и пронизанных антимилитаристской направленностью («Глава рода», «Так принято» и др.).

Знаменитая стачка текстильщиков в Патерсоне в 1913 г., очевидцем которой становится Джон Рид, открывает для него новый мир, новую тему. Он приобщается к классовой борьбе пролетариев, отдает им свои симпатии. Его очерк «Война в Патерсоне» (1913), посвященный этому событию, выделяется на фоне ранних произведений Рида: в нем уже ощутимы та раскованность, преодоление объективизма, та атмосфера борьбы, драматического накала, которая лучше всего отвечала «взрывчатому» темпераменту Рида. А самый рассказчик предстает не просто как повествователь, но и как активный участник событий.

Но, может быть, в судьбе Рида заключен важный урок: революционными писателями не рождаются, ими становятся. Патерсон еще не означал, что Рид принял участие в борьбе рабочего класса, хотя он уже сделал первый и решающий шаг в этом направлении.

Важной вехой в становлении Рида-революционера стала Мексика. Если кто-нибудь из американских писателей был рожден для того, чтобы написать о мексиканской революции, то им был Рид. Четыре месяца провел он с армией крестьянского вожака Панчо Вильи. Подружился с веселыми и вспыльчивыми «компанерос». Делил с ними ночлег и стол. Танцевал искрометную «Кукаречу». Участвовал в штурме Торреона. Рисковал жизнью^{169}.

Не один Джон Рид в качестве корреспондента отправился в эту страну, охваченную пламенем крестьянского восстания. Там было немало других американских журналистов. Но только его репортажи, собранные впоследствии в книге «Восставшая Мексика» (1914), увлекательной, красочной, словно бы напоенной южным солнцем, — не потускнели от времени, вошли в историю американской литературы.

В «Восставшей Мексике» проза Рида, прежде жесткая, скупая, неожиданно засветилась целой радугой романтических красок. Синева неба, белизна глинобитных хижин, раскаленная желтизна пустыни, пестрые плащи пеонов, южная, щедрая красота мексиканского пейзажа — эти образы придают книге особый цветовой фон.

В не меньшей мере поразили читателя своей подлинностью батальные сцены книги. Редьярд Киплинг, признанный мастер изображения войны, прочитав корреспонденции Рида, присланные с полей сражения в Мексике, заявил: «С Джона Рида начинается репортаж». В книге Рида война ощущалась непосредственно, во всей грозной реальности, с кровью, страданиями раненых, визгом шрапнели, смертельной усталостью — без той ложноромантической псевдогероики, которая была характерна для корреспонденций его коллег. Рид словно бы переносил читателя в эпицентр событий, заставлял его слышать гром боя, видеть происходящее глазами солдат. Это отчетливо заметно в сцене штурма Торреона, ставшего сердцевиной книги.

«Восставшая Мексика» стала решительной вехой на пути Рида к «Десяти дням». Особое искусство Рид проявил в создании массовых сцен, исполненных динамики и движения, в которых действует его новый герой — революционный народ. Это солдаты, идущие в поход, и их жены и дети, следующие за армией со своим нехитрым скарбом в товарных вагонах, или это пеоны, встречающие их в пути, пестрый, но монолитный человеческий поток, текущий, подобно реке, в своей неодолимости. Эти люди показаны на привале и в атаке, в бою и в часы отдыха.

Так возникал в книге собирательный образ мексиканского народа, поднявшегося на революционную борьбу. Он складывался из многообразных эпизодов и сцен, из отдельных, словно бы случайно выхваченных «людей из толпы». Но этот на первый взгляд пестрый, хаотичный материал не подавляет: он выразителен и характерен. В книге сказалось присущее Риду искусство отбора типических явлений из разнородного потока фактов, что явилось результатом его верной социальной, классовой оценки событий. Как типичны, многозначительны эти безымянные «люди из толпы», нередко с такой проницательностью выражающие народную точку зрения на происходящее. Ночуя в асьенде, он слышит выразительный разговор бедняков пеонов о церкви: «У попов пет ни стыда, ни совести, раз они при нашей бедности берут десятую часть всего, что мы имеем»^{170}. Безымянный, изможденный от голода старик рассуждает: «Революция — это хорошо! Когда она победит, мы с божьей помощью никогда, никогда не будем голодать»^{171}. Этот важнейший ридовский прием получит свое дальнейшее развитие в «Десяти днях, которые потрясли мир».

Рельефен образ народного вожака Панчо Вильи, обрисованный многогранно. Рид делает экскурс в его прошлое, показывает Вилью в бою, в момент смертельной опасности, и на привале, в общении с компанерос, мы узнаем о его заветной мечте — сделать Мексику счастливой и убеждаемся в том, как любят его солдаты. Рид не идеализирует своего героя: Вилья неграмотен, грубоват, по-крестьянски угловат, простодушен. Но этот пеон, поднятый на гребень истории, вобрал в себя здравый смысл и талантливость народа. Образ Вильи, вождя крестьянско-демократического крыла революции, оттеняется у Рида очерченной с сатирическим нажимом фигурой Каррансы, лидера либеральных кругов, самовлюбленного человека, склонного к позерству. Позднее, в книге об Октябре, Рид даст столь же острые, язвительные портреты русских меньшевиков.

Рид был непохож на своих коллег, буржуазных журналистов, ловцов сенсации, охотящихся за выигрышным броским материалом. Его проза не только подкупала своей взволнованностью, искренностью. Взгляд на события «изнутри», солидарность с восставшими массами дали ему верное понимание смысла и значения крестьянской революции. Есть немало общего в изображении народной войны у Рида и Серафимовича («Железный поток»), Вс. Иванова («Партизанские повести») и Бабеля («Конармия»): это сходство имеет типологический характер, объясняется известной общностью исторических условий. В целом же в «Восставшей Мексике» были видны зерна того революционного эпоса, каким стали его «Десять дней»^{172}.

В Патерсоне перед Ридом был лишь один эпизод классовой борьбы. В Мексике на его глазах развертывалось народное восстание против угнетателей. А когда по возвращении в США он узнал о трагедии в Ладлоу, в Колорадо, расстреле бастовавших угольщиков наемными охранниками, уничтожившими зимний лагерь из палаток, в которых ютились забастовщики со своими семьями, он поспешил на место событий. Как следователь, он собирал документы и факты, которые затем легли в основу его очерка «Война в Колорадо» (1914). Это было решительное обвинение, брошенное в адрес «железной пяты» монополий. Все явственней открывалась перед Ридом глубокая пропасть, разделявшая две Америки. И сам писатель все больше отходил от того класса, к которому принадлежал по рождению.

Четыре месяца спустя после событий в Ладлоу в Европе разразилась мировая война. Тогда в обстановке всеобщей растерянности Рид выступил со статьей спокойной и трезвой: «Война торговцев». В это время он уже называл себя социалистом. Патерсон, Мексика, Ладлоу дали ему неоценимый опыт социального анализа. Он не позволил себя оглушить шовинистической пропаганде; уже в первых очерках он обнажил империалистическую, милитаристскую подоплеку чудовищной бойни. В этом убедила его поездка в Европу осенью 1914 г. Он побывал в Англии, Франции, Германии, столицах воюющих государств и в прифронтовой полосе. И больше, чем зрелище братских могил и разрушений, поразило его другое: покорная безропотность, с которой обманутые люди шли на убой, в то время как социал-демократы, вчера еще шумно декларировавшие свои антивоенные принципы, послушно превратились в социал-патриотов. Тем притягательней был для него пример тех, кто нашел в себе гражданское мужество пойти против течения. В их числе были Карл Либкнехт, Ромен Роллан.

Весной 1915 г. Рид вторично отправился в Европу: побывал в Греции, Сербии, России, Болгарии, Турции. Итогом этой поездки стала книга «Война на Восточном фронте» (1916), построенная как серия путевых очерков, исполненных горечи и боли. Рид-романтик, каким он был в «Восставшей Мексике», уступил место хладнокровно-суровому наблюдателю, запечатлевшему безысходную трагедию «убиваемых пародов». Правда, в этой книге, несколько фрагментарной и рыхловатой, не было той крепкой цементированности, внутренней цельности, которые отличали полотно о мексиканской революции. Это был как бы монтаж страшных «путевых картин», открывшихся Риду: он писал о беженцах, согнанных с насиженных мест, об умирающих в госпиталях, разрушенных городах, о страшном трупном запахе, висящем над полями сражений.

В книге был заметен недостаток обобщений. Казалось, пороховой дым, стлавшийся по полям Европы, зрелище страданий и бедствий заслонили от Рида перспективу.

Рид вернулся в Америку убежденным антимилитаристом. А когда в апреле 1917 г. США вступили в войну, это означало для него не только крушение надежд на «миролюбие» Вильсона, но и веры в американскую демократию. Отныне Джон Рид клеймит «вильсоновско-уолл-стритовскую войну», агитирует против воинской повинности. В ответ «патриоты» подвергают травле «антипатриота» Рида. Двери крупных журналов, некогда печатавших талантливого писателя, теперь наглухо для него закрыты.

Он печатается на страницах единственно прогрессивного в ту пору, антимилитаристского журнала «Мэссис», в том самом, где был опубликован его очерк «Война в Патерсоне».

Это было время нелегких, порой мучительных раздумий для Рида, о которых свидетельствует его оставшаяся неоконченной, исповедальная автобиография «Накануне тридцатилетия». В ней он подводил итоги прожитому и увиденному и вглядывался в «неясные очертания будущего». Сочувствуя трудящимся «всем сердцем», Рид не скрывал тревоги относительно перспектив революционной борьбы. Видя разобщенность рабочего класса Америки и Европы, предательство социал-демократии, он сомневается в способности пролетариата «осуществить мирную или какую-нибудь иную революцию». И все же пока еще смутное предчувствие грядущих перемен не покидало Рида, он писал о том, что из «демократии родится новый мир, который будет богаче, лучше, будет прекраснее существующего».

Тем большей радостью было для Рида известие о падении царизма в России. И уже тогда, весной 1917 г., в своих статьях он прозорливо расценил это событие лишь как первую фазу революции, которая должна привести к более глубоким социальным преобразованиям. Летом 1917 г. в качестве корреспондента «Мэссис» он отправляется в Петроград. Он прибыл туда вскоре после разгрома корниловского мятежа.

Россия открыла самый плодотворный этап в его биографии.

В Петрограде он сделал решающий в жизни выбор — открыто принял сторону большевиков. II уже не как наблюдатель, сочувствующий, а участник русской революции.

Он едет в окопы 12-й армии под Ригу. Присутствует на рабочих митингах и конференциях в канун Октября. Бывает в большевистском штабе — Смольном. Вслед за первыми цепями красногвардейцев входит в Зимний вскоре после его падения. Слушает Ленина, провозглашающего с трибуны II съезда Советов декреты о мире, о земле, о власти. Затем сотрудничает с большевиками, работая в качестве переводчика в Бюро революционной пропаганды при Наркоминделе.

Его жизнь после возвращения в Америку весной 1918 г. стала вдохновенным исполнением клятвы, данной им на III съезде Советов. Смысл происходящих в России событий он определил словами: «Я видел рождение нового мира».

И здесь он не был одинок. Тогда, в ночь с 7-го на 8-е ноября 1917 г., вслед за цепями красногвардейцев, ворвавшимися в Зимний дворец, резиденцию Временного правительства, прошли четыре американских корреспондента: Джон Рид, Альберт Рис Вильямс, Луиза Брайант, Бесси Битти.

Они были первыми, кто рассказал своим соотечественникам правду об Октябре, Ленине, Советах^{173}. Их оружием был очерк, публицистический, социологический, документальный, боевая газетная статья. Очерки образовывали циклы, из них вырастали книги. С их деятельностью связан взлет художественно-документальной литературы.

Эти люди действовали в духе лучших национальных традиций. Они прорывали «блокаду правды», как назвала одна из западных газет тот своеобразный идеологический карантин, которому подверглась молодая Советская республика с первых же недель существования. Среднему бэббитообразному американскому обывателю внушали чувство страха, ему прививали «антибольшевистский комплекс», связанный с понятиями «большевики», «красные», «революция»… Пресса монополий методично фабриковала стандартные шаблоны «антибольшевистской мифологии».

Джону Риду, А. Р. Вильямсу, Луизе Брайант, Бесси Битти и другим друзьям повой России было нелегко. Их штрафовали, им угрожали. Их вызывали в разные комиссии вроде комиссии сенатора Овермена, которая в феврале 1919 г. вела свои расследования, вылившиеся в нелепое судилище над Октябрем и его идеями. И они выступали на митингах и собраниях, с церковных и университетских кафедр, они писали везде, где осмеливались печатать правду о России, — от самых левых изданий типа «Революшнери эйдж» до умеренно-либеральных типа «Нейшн» и «Нью рипаблик».

В эти годы тема Октября занимает важное место в прогрессивной американской литературе.

В книге «Ленин. Человек и его дело» (1919) Альберт Рис Вильямс (1883–1962) первым в Америке рисует многогранный образ вождя Октября. Ленин для Вильямса (и об этом будут писать и Брайант, и Майнор, и Стеффенс) прежде всего величайший реалист, гибкий и решительный, непреклонный и дальновидный, способный безошибочно оценить самую запутанную ситуацию, отыскать верный путь в самом трудном положении.

В 1921 г. выходит новая книга Вильямса «Через русскую революцию», которая по праву стоит рядом с «Десятью днями» Джона Рида; эти очень близкие по духу произведения по-своему дополняют друг друга. Если Рид дает «сгусток истории», драматическую кульминацию октябрьских событий в Петрограде, «сердце восстания», то Вильямс, проделавший путь в 12 тыс. километров от Москвы до Владивостока, показывает размах революции, захватившей самые глухие утолки страны. Художественная манера Вильямса внешне проста, деловита, но отнюдь не бесстрастна. Он располагает события в исторической последовательности, разъясняет смысл отдельных фактов и образов авторскими комментариями, но делает это ненавязчиво.

Победа большевиков рассмотрена Вильямсом в широкой исторической перспективе. Через всю жизнь пронес Вильямс любовь к нашей стране, многолетнее пребывание в СССР сделало его выдающимся знатоком «советского образа жизни».

«Шесть месяцев в Красной России» (1918) — так назвала свою книгу Луиза Брайант (1890–1936), прогрессивная журналистка, жена и единомышленник Джона Рида, находившаяся вместе с ним в революционной России. Драматизированные сцепы — взятие Зимнего, уличные бои в городе, похороны жертв революции на Красной площади в Москве — перемежаются у нее с историко-публицистическими экскурсами и зарисовками деятелей революции. Предмет ее особого интереса — это русские женщины-революционерки, особенно Коллонтай. С симпатией пишет Брайант о руководителях Октябрьского восстания — Подвойском, Антонове-Овсеенко, Дыбенко.

Итогом ее второй поездки по России (1920–1921) становится книга «Зеркала Москвы» (1923), состоящая из серии портретов деятелей революции (Луначарского, Калинина, Дзержинского и др.). В нее вошел очерк о Лепине, основанный на личных впечатлениях; Брайант с волнением писала о простоте, доступности, ясном уме, поразивших ее в вожде Октября.

Бесси Битти (1886–1947), журналистка и публицист, также из «группы Рида», приехавшая в Петроград ранней весной 1917 г., была свидетелем первых шагов Советской власти. Ее книга «Красное сердце России» (1919) — рассказ о пребывании автора в революционном Петрограде, отмеченный симпатией к нашей стране. Многое в России вызывало восхищение Битти: героизм красногвардейцев, гуманность революции, забота новой власти о детях, рождение новых отношений товарищества между людьми. «Мне довелось пережить знаменательный час, — суммировала она свои наблюдения. — И я знала, что он был великим…»^{174}

Пребывание в России в пору революции, встречи с В. И. Лениным оставили глубокий след в жизни Реймонда Робинса (1873–1954), руководителя американской миссии Красного Креста в России в 1917–1918 гг.; об этом рассказывается в книге журналиста Уильяма Харда «Подлинная история Реймонда Робинса» (1920). Богач, бизнесмен, он, человек трезвого, проницательного ума, отрешившийся от предвзятости, увидел, что русская революция совершена не кучкой заговорщиков, а массами, руководимыми большевиками, выражающими их волю. «Миллионер, который любил Ленина», как прозвали Робинса в США, конечно, не стал ни большевиком, ни марксистом. Но то, что он наблюдал в России, тот политический опыт, который он оттуда вынес, позволили ему по-новому взглянуть на «американскую систему», «чреватую безжалостным ужасом безработицы и нужды», и стать поборником ее реформы в духе «альтруизма и свободной кооперации»^{175}. До конца своих дней Робинс ратовал в пользу сотрудничества между пародами двух стран.

В 1918–1920 гг. в США появляются книги, содержащие достаточно объективную картину того, что происходит в России. Это книги Э. Пула (1880–1950), автора известного романа «Гавань», «Темный народ» (1918) и «Деревня» (1918), построенные как серии очерков о русском крестьянстве в пору революции. В 1917 г. Пул находился в России и мог убедиться, что страна становится «центром революционной бури». В иной публицистической манере были написаны книги профессором Э. Россом «Россия на подъеме» (1919) и «Русская большевистская республика» (1921), в которых также воссоздавалась панорама массовой народной революции, сломавшей старую прогнившую систему. Другом нашей страны становится публицист Пакстон Гиббен (1880–1927), автор книги «Реконструкция в России» (1925), которого в США даже привлекали к суду за «пробольшевистские симпатии». В ряде статей и выступлений писатель и общественный деятель Джером Дэвис (р. 1891) подчеркивал «гуманистическую» деятельность большевиков. Среди друзей Советской России и противников интервенции была и Элен Келлер (1880–1968), известная общественная деятельница.

Октябрь, Ленин оказали решающее воздействие на настроения целой группы левых рабочих лидеров, революционных публицистов, например на Эллу Рив Блур, Уильяма З. Фостера и Роберта Майнора. Прогрессивный художник и журналист, сотрудник «Мэссис» Р. Майнор (1884–1952) прибыл в Россию в 1918 г.; встречи с Лениным помогли ему самокритично пересмотреть некоторые заблуждения анархистского толка, а позднее стать сознательным революционером, одним из руководителей американской коммунистической партии и ее главного органа — газеты «Дейли уоркер».

Таково было окружение Рида. Роль, которую он сыграл в эти годы, трудно переоценить. Своим творчеством, личной судьбой он олицетворяет ту новую эпоху мировой литературы, начало которой было положено Октябрем.

Вернувшись в США в мае 1918 г., Джон Рид ездит по стране, читает лекции, выступает на митингах, терпеливо разъясняя сущность «большевистского эксперимента». Его выступления в прессе в 1918–1919 гг. не были чисто пропагандистскими. Это был своеобразный пролог к знаменитой книге «Десять дней, которые потрясли мир».

Это новаторское произведение часто рассматривают как ценнейший исторический, иллюстративный документ. Это справедливо, конечно. Но не менее важно увидеть в этом «сгустке истории», книге, не укладывающейся в привычные жанровые рамки, художественное мастерство Рида, провидевшего важнейшие идейно-эстетические искания XX в. История, творимая массами, была героем его произведения. Темперамент, страсть, способность видеть мир в образах позволили ему дать живой художественный образ великого исторического перелома. Интерес к познанию социального смысла происходящих событий, трезво исследовательский склад ума и романтический, мятежный характер Рида, поистине «лед и пламень», составлявшие натуру автора «Десяти дней», — все это счастливо воплотилось в его удивительной книге.

Сама тема диктовала смелую, новаторскую художественную форму. Рид хотел, чтобы читатель увидел происшедшее, поверил в него, опираясь на документы, понял его смысл. Это и определило наличие в «Десяти днях» трех планов — изобразительного, публицистического и документального. Произведение занимает «пограничную зону» между литературой художественной и публицистической: это оригинальный, новаторский сплав. В «Десяти днях» во весь рост встал Рид-художник. Под его пером вновь ожили и обрели силу образы русской революции: Петроград в канун штурма Зимнего; Смольный, штаб восстания, «центр бури»; вечерний Невский, запруженный людьми; колонны красногвардейцев, растекающиеся по коридорам Зимнего дворца; женщины и дети, идущие на защиту своего красного Питера от банд Керенского; навсегда врезающаяся в память сцена похорон на Красной площади. Точными, экономными, вдохновенными словами выписан незабываемый образ: Ленин на трибуне II съезда, «необыкновенный народный вождь, вождь исключительно благодаря своему интеллекту»^{176}. Неоценим вклад Рида в мировую Лениниану.

Как и в «Восставшей Мексике», мимолетные сцены, образы «людей из толпы», словно бы случайные разговоры, выражающие на самом деле народный глас, народную точку зрения на события, — весь этот пестрый материал на самом деле расположен целесообразно, внутренне упорядочен. Как правило, он подчинен принципу контраста, столь характерному для манеры Рида в «Десяти днях», и помогает художественно оттенить столкновение двух миров, двух классов. Контрастирование пронизывает образную систему книги: Ленину противопоставлен Керенский, колеблющийся, утративший контроль над событиями, впадающий в откровенную истерику; Смольному, «излучающему энергию как заряженная током динамомашина», — Зимний; Военно-революционному комитету — Комитет спасения, прибежище контрреволюционеров^{177}.

Огромная заслуга Рида в том, что он показывает сложный процесс созревания новых идей, захвативших массы. Такова одна из сильнейших сцен книги, митинг солдат бронедивизиона в Михайловском манеже. Один за другим поднимаются ораторы, большевики и меньшевики, стремясь склонить солдат на свою сторону: «Мне никогда не приходилось видеть людей, с таким упорством старающихся понять и решить. Совершенно неподвижно стояли они, слушая ораторов с каким-то ужасным, бесконечно напряженным вниманием, хмуря брови от умственного усилия. На их лицах выступал пот»^{178}. Понять и решить, сделать выбор — это были новые идейные задачи, которые поставила революция едва ли не перед каждым человеком. И здесь восторжествовала правда большевиков.

Этот процесс иллюстрируется на многих эпизодах. Один из них стал поистине хрестоматийным. Безымянный солдат спорит со студентом-меньшевиком. Солдат малограмотен, он говорит трудно, противопоставляя изощренной «аргументации» своего оппонента всего одну фразу, которую он повторяет с непоколебимым упрямством: «Есть два класса: буржуазия и пролетариат». Его ответы наивны, он усвоил пока азы революционной теории. Но он уже сделал свой выбор, как и другой солдат, у Казанского собора, который кричит: «К черту Керенского! Не хотим его! Хотим Ленина!..»^{179}

Наряду с изобразительным планом в книге присутствует план документальный: это вмонтированные в повествование тексты речей, призывов, декретов, объявлений, сухие социологические выкладки. Наконец, в стиле книги есть и публицистический элемент, голос очевидца: это прямые высказывания самого автора, оценивающего происходящее, помогающего читателю от частного факта, события прийти к верным выводам, заключениям. В «Десяти днях» сказался многогранный талант Рида-очеркиста, публициста, документалиста, драматурга и, конечно же, поэта, автора уитменовского по духу, по размаху поэмы «Америка 1918». И пусть в «Десяти днях» нет стихов: здесь клокочет поэтический темперамент Рида!

Стиль книги, словно бы написанной на одном дыхании, пронизан метафорами, метко выражающими сущность социальных процессов. Так возникает образ России, которая «корчилась в муках, вынашивая новый мир», и «поглощала печатный материал с такой же ненасытностью, с какой сухой песок впитывает воду»; Смольный «сверкает огнями и жужжит, как улей»; армия «бурлила, как морской прилив». О делегатах II съезда сказано, что они несли по России «пылающие факелы революции». Как лейтмотив проходит сквозь книгу тема народного восстания, которое сравнивается с «подземным огнем», с лавой, «рвущейся на поверхность». «Неистовый репортер» Эгон Эрвин Киш сказал об этой книге: «Правда, преломленная через революционный темперамент»^{180}.

После выхода «Десяти дней» Рид много сил отдает революционной работе, становится членом редколлегии левого еженедельника «Коммунист», организует левое крыло, отколовшееся от социалистической партии, зараженной реформизмом. Осенью 1919 г. Рид становится одним из организаторов Коммунистической партии США.

Знаменитый писатель, он жил жизнью профессионального революционера: нуждался, скрывался от полиции под чужим именем. Осенью 1919 г., после путешествия, драматичного и отчаянно рискованного, Рид тайно пробрался в Россию, чтобы работать в Коминтерне и писать новую книгу. Он хотел посвятить ее России 1920 г. Она должна была стать частью большого эпического замысла о русской революции, одной из частей которого были «Десять дней». «Он на себе познал, что значат недоедание, стужа, тифозные теплушки; он ездил по стране, добирался до самых глухих углов, собирая материал для так и оставшейся ненаписанной книги, он полюбил народ, с которым «вдвоем голодал».

Рид не раз встречался в Москве с Лениным, которому нравился этот прямой, мужественный американец, работал в комиссиях II конгресса Коминтерна, был на съезде народов Востока в Баку. Творческие планы переполняли его, он стоял на пороге больших начинаний, когда смерть от тифа сразила его на боевом посту. Он умер в октябре 1920 г., не дожив пяти дней до своего тридцатитрехлетия.

Американские критики консервативного толка вроде Б. Вулфа, Д. Уолкера и Р. О’Коннора, авторов тенденциозной книги «Потерянный революционер» (1967), пытаются представить Рида одинокой, не типичной для США фигурой, прекраснодушным романтиком, «завороженным» революцией, который, не умри он молодым, неизбежно бы в ней «разочаровался».

Факты решительно опровергают эти «тезисы». Автор «Десяти дней» вырос на американской почве, нашел себя в русской революции, с его именем связано важнейшее звено в развитии социалистической традиции в литературе США. Художник-новатор, основоположник социалистического реализма в литературе США, Джон Рид провидел важные художественные тенденции XX в. Сам предложенный им принцип сплава «чистого» документа, а также публицистического комментария с художественным повествованием получил широкое развитие у целого ряда американских писателей, особенно в 30-е годы, например у Стейнбека в «Гроздьях гнева», у Дос Пассоса в трилогии «США», в некоторых образцах пролетарского романа и др.

Рид многого не успел сделать, но само направление его художественных поисков глубоко значительно^{181}. Поэт, драматург, очеркист, историк, он стремился найти новую синтетическую форму, в которой ярко, органично воплотилась революционная эпоха.

Плодотворен художественный опыт Рида, ставшего главой целой школы художественной документалистики в США (М. Голд, А. Р. Вильямс, М. Куин, Д. Норт). Притягательной силой обладает и самый его пример писателя, гражданина и бойца. Проживший короткую жизнь, Рид явил пророческий пример для мастеров культуры Запада. Он стал коммунистом, и по его пути пошли потом Линкольн Стеффенс, Теодор Драйзер, Уильям Дюбуа. Не иссякло «ридовское направление» в литературе США, с особой силой заявившее о себе в пору «красных тридцатых». Тогда, в первые послекризисные годы, в США были созданы клубы Джона Рида, объединявшие революционно настроенных литераторов.

В принципиальном споре о том, каково назначение писателя, как соотносится художественность и идейность, «пропаганда» и «искусство», Джон Рид высказался самой своей жизнью. У него будут учиться не только мастерству репортажа, очерка, публицистики. Его судьба всегда будет напоминать, что писатель должен быть гражданином, правдоискателем и сыном своего времени.