Социалистическая традиция в литературе США

1. РОМАНТИКИ И УТОПИЧЕСКИЙ СОЦИАЛИЗМ

…30–40-е годы XIX в. в Америке — эпоха Купера и Мелвилла, Готорна и Торо, время расцвета романтизма. Эпоха, получившая в критике название «американский ренессанс».

Художественный взлет, принесший столь щедрые плоды, по-своему отражал то неуемное кипение сил, ту бурлящую энергию, которые обнаружило молодое государство, еще недавно вступившее на путь независимого развития. Фронтир (граница) отодвигался на Запад, шло интенсивное освоение еще не занятых, свободных земель, все, казалось, открывало благодатное поле деятельности для людей энергичных и предприимчивых. Молодое буржуазное общество пребывало в состоянии роста, становления.

Но противоречия капиталистического прогресса уже вышли на поверхность. В конце 30-х годов разразился первый серьезный экономический кризис. Рост промышленного производства обнажил контраст между трудом и капиталом. Демократия обернулась беспринципным соперничеством политических клик. Язвы рабства стали не переносимыми, что вызвало протесты аболиционистов, которые приобретали все большую настойчивость.

Постепенно надежды сменялись разочарованием. В среде художественной интеллигенции стали распространяться различные проекты и планы, связанные с поисками иного, более разумного и правильного пути для Америки. Эта атмосфера оказалась особенно благоприятной для распространения идей утопического социализма, прежде всего Роберта Оуэна (1771–1858) и Шарля Фурье (1772–1837).

Их роль как предшественников научного социализма велика. По словам Энгельса, теоретический социализм «стоит на плечах Сен-Симона, Фурье и Оуэна — трех мыслителей, которые, несмотря на всю фантастичность и весь утопизм их учений, принадлежат к величайшим умам всех времен и которые гениально предвосхитили бесчисленное множество таких истин, правильность которых мы доказываем теперь научно»^{16}. Проницательно, с огромной силой убеждения они показали несправедливость и антигуманность капиталистического строя, который стремились заменить новой системой, справедливой и гармоничной, обеспечивающей подлинное равенство людей, всестороннее развитие каждой отдельной личности. Достижение такого общества было для них не итогом политической, классовой борьбы, а результатом целенаправленной пропаганды их идей. Особая роль в реализации этих идей отводилась деятельности утопических коммун и общин.

Утопический социализм нашел многообразное отражение в западноевропейском романтизме. Жорж Санд, разделявшая взгляды Пьера Леру, ученика Сен-Симона, ратовала за союз людей из народа и просвещенных дворян, которые усвоили дух гуманности и милосердия («Грех господина Антуана», «Мельник из Анжибо»). Беранже воздал хвалу творцам утопического социализма в знаменитом стихотворении «Безумцы». Сенсимонизм вдохновлял Гюго в «Отверженных», где его Жан Вальжан, превратившись в фабриканта Мадлена, осуществлял свои благодеяния по отношению к рабочим. Романтическая греза о наступлении «золотого века» на земле, навеянная Годвином, воплотилась в «Освобожденном Прометее» Шелли.

Идеи утопического социализма нашли в Америке ревностных сторонников среди писателей и публицистов, составлявших левое крыло литературно-философского течения, известного под именем трансцендентализма. Романтическая критика капиталистической цивилизации сочеталась у них с призывом к духовно-нравственному освобождению личности от вульгарно-деляческой буржуазной практики, к пересозданию самой человеческой природы на началах братства.

Американские последователи европейских утопистов стремились не столько к дальнейшему развитию их теорий, сколько к их практической проверке. Америка в этом смысле была удобным экспериментальным, опытным полем. На североамериканском континенте оставалась еще сравнительно дешевая, свободная земля, на которой можно было организовывать коммуны, а в самой среде американцев была устойчива та общинно-коммунальная традиция, которая сохранилась от эпохи первых пуританских поселений. Наконец был чрезвычайно силен дух пионерства, предпринимательства.

«Истоки и традиции американского коммунизма, — читаем мы в новой программе Компартии США, — уходят своими корнями в первые годы существования нашей страны, в утопические колонии начала XIX в., в коммунистические клубы, основанные на нашей земле перед гражданской войной под влиянием марксистских идей»^{17}.

Еще в 1824 г. в Америке возникла просуществовавшая два года первая оуэнистская колония — «Новая гармония», а сам Роберт Оуэн трижды посещал Соединенные Штаты и выступал на заседании конгресса с изложением своей программы преобразования мира^{18}.

Особенно сильный резонанс имели две его речи в американском конгрессе — 25 февраля и 3 марта 1825 г. Обращаясь к конгрессменам и самому президенту, Оуэн призвал их сделать выбор между «нищетой и невежеством», с одной стороны, и «изобилием, добрыми чувствами и самой полной искренностью во всех вещах» — с другой.

Целью Оуэна было «изменить условия человеческого существования и обеспечить непрерывный рост благосостояния всех штатов, равно как и гарантировать счастливую жизнь каждому гражданину в отдельности». Много сделал по практической реализации планов Оуэна в Америке его сын Роберт Дейл Оуэн (1801–1877), организовавший несколько оуэнистских колоний.

Уже тогда, в 20-е годы, последователь Оуэна публицист Томас Скидмор, этот, по словам У. 3. Фостера, «самый знаменитый среди радикалов своего времени», в своей книге «Права людей на собственность» (1828) развивал теории своего учителя, рисуя картину кооперативного общества, в котором люди трудятся сообща, осуществляя принцип «кто не работает, тот не ест»^{19}.

Острый экономический кризис, обрушившийся на Америку в конце 30-х годов и заметно ухудшивший положение масс, оказался новым стимулом для реформаторов. В 40-е годы призывы к переустройству общества на разумных и справедливых началах и различные реформистско-утопические проекты нашли сочувственный отклик в среде художественной интеллигенции.

Так, Орестес Браунсон (1803–1876), священник, разочаровавшийся в своей деятельности и ставший публицистом, поборником социальной справедливости и последователем Р. Оуэна, предсказывал неизбежность социальной революции. В 1840 г. в журнале «Бостон Куотерли» он поместил статью «Эссе о трудящихся классах», в которой привлек внимание общественности к жестокой эксплуатации девушек-работниц на текстильных фабриках Новой Англии. Он призывал разрушить «власть трестов над правительством» и подчинить его трудящимся.

В 1844 г. О. Браунсон писал уже об индустриальной системе, превратившей бывшего крепостного в наемного рабочего и расчистившей путь для «современного феодализма». Это прозорливое сопоставление капиталистических и феодальных порядков станет весьма ходовым в Америке несколько позднее, в 80–90-е годы XIX в., в частности у Беллами, Хоуэллса и Твена.

40-е годы XIX в. иногда называют фурьеристским периодом в истории социализма в США^{20}. На это время падает расцвет деятельности Альберта Брисбейна (1809–1890), этого, по словам В. Л. Паррингтона, апостола фурьеризма. Выходец из богатой семьи, Брисбейн учился в Берлине, потом увлекся утопическим социализмом, сначала Сен-Симоном, а затем Фурье, у которого брал уроки во время пребывания в Париже (1832–1834). Впоследствии в «Автобиографии» он так писал о произведенном на него впечатлении: «Я познал идею, неведомую мне прежде, идею о том, сколь достоин и привлекателен ручной труд людей». В 1839 г. Брисбейн выпустил свою книгу «Социальное назначение человека». Познакомив с ней Горэса Грили, радикального журналиста, редактора газеты «Нью-Йорк трибюн», Брисбейн обратил его в фурьеристскую веру. С 1842 г. Грили ввел в своей газете постоянную рубрику, названную «Ассоциация или принципы истинной организации общества»; в ней систематически освещалась деятельность американских фурьеристов, ратовавших за то, чтобы «исключить нищету и все ее последствия из жизни человечества»^{21}.

Особенно активным автором этой колонки был сам Брисбейн, горячо защищавший права людей труда; его выступления и речи имели общеамериканский резонанс. Как и многие другие американские фурьеристы, Брисбейн был убежден, что люди труда, созидатели всех материальных богатств, имеют право владеть этими богатствами. Он утверждал, что труд, который обычно считается монотонным, на самом деле благороден и достоин уважения. Вместе с тем Брисбейн делал упор на мирный, эволюционный путь, на «союз, гармонию и примирение всех интересов».

Что же касается Грили, то он однажды заявил: «Если я недостаточно озабочен рабством в Чарльстоне или Новом Орлеане, то это потому, что я вижу, сколь развито оно в Нью-Йорке»^{22}. Неутомимо пропагандировавший ассоциацию (так называли систему Фурье), Грили не только привлек к сотрудничеству в своей газете видных писателей — Джорджа Рипли (1802–1880), Чарлза Дана (1819–1898), Маргарет Фуллер (1810–1850), но и принимал личное участие в организации фурьеристских фаланг, которые стали повсеместно создаваться в Америке. Ч. Дана, один из редакторов журнала «Гарбинджер», опубликовал около 250 статей в защиту фурьеризма. Вслед за Грили к движению ассоциаторов примыкает Парк Годвин (1816–1904), автор фурьеристского памфлета «Конструктивная и мирная демократия», один из первых американских социалистов, прозорливо писавший о том, что «слепая конкуренция» чревата появлением гигантских монополий. По словам историка Ч. Сазерана, в 1840-е годы «большая часть лучших американских писателей сражалась своими перьями на стороне социализма»^{23}.

Неутомимым сторонником идей Фурье был соратник Ч. Дана критик и музыковед Джон Дуайт (1813–1893). Уильям Эллери Чанпинг-старший (1780–1842), унитарианский священник, незадолго до смерти обратил свои взоры к утопическому социализму. Их статьи и выступления содержали острую критику частнособственнической системы, осуждение наемного труда, эксплуатации женщин и детей, равно как и убеждение, что «народу следует полагаться только на себя в деле защиты своих прав».

Одним из крупнейших начинаний ассоциаторов стала колония Брук Фарм (1841–1847); в числе колонистов были Теодор Паркер, У. Э. Чаннинг-младший, О. Браунсон, Ричард Дана и др. Все они были коренными американцами, излагавшими свои взгляды на родном языке, в то время как в некоторых других колониях преобладали еще не успевшие ассимилироваться в Новом Свете выходцы из Европы. Целью Брук Фарм, как явствовало из устава колонии, было «способствовать великим задачам человеческой культуры». В 1845 г. в Брук Фарм было перенесено издание журнала «Фаланга», основанного Брисбейном двумя годами раньше. Вскоре он стал выходить под названием «Гарбинджер» (1845–1849), в числе его редакторов были Ч. Дана и Джордж Рипли. Тираж журнала достигал 1000 экземпляров, на его страницах обсуждались проблемы социальных наук, литературы, искусства, в той или иной мере связанные с социальными реформами.

Колонисты Брук Фарм были, пожалуй, первые интеллектуалы-отшельники в истории американской литературы. Душой Брук Фарм был Джордж Рипли. Вот как описывал Ван Вик Брукс с присущим ему живописным даром быт колонии: «В широком вестибюле жилого здания Рипли разместил свою библиотеку; со временем, однако, колония потребовала новых вложений, и книги были проданы Теодору Паркеру. Рипли, сей мудрый кормчий, твердой рукой направлял свой утлый челн. Он вставал до рассвета, надевал синий комбинезон и грубые сапоги, доил коров, выгребал навоз, чистил башмаки колонистам, уходящим в город, отправлял на рынок телеги с овощами, руководил полевыми работами, составлял деловые письма, выступал по воскресеньям с лекциями о Канте и Спинозе или собирал в ясный зимний вечер колонистов и, держа их на морозе, разглагольствовал о созвездиях и туманностях. Ему энергично помогала жена, София Рипли… Каждый день часов по десять она шила, стирала, скребла полы, вызывая бурное негодование всей родни. Школа в колонии была организована превосходно. Математику и философию преподавал Рипли. Миссис Рипли вела уроки истории и читала по-итальянски Данте. Чарлз Дана руководил занятиями греческим и немецким. Уроки музыки давал застенчивый, обаятельный Дуайт… Геология и ботаника преподавались на открытом воздухе. Каждый волен был выбирать себе предметы, которые хотел бы изучать, «руководствуясь при этом своими склонностями». Молодежь носила блузы из сурового полотна или охотничьи рубашки с застежкой на поясе и берет с кисточкой; дамы одевались в муслиновые платья, украшенные лентами и цветами»^{24}. Художественная и педагогическая практика этих людей была весьма плодотворна, а сам Брук Фарм остался как памятный эпизод в истории американской культуры.

Фурьеристские колонии, которые в отличие от оуэнистских являлись не микромоделями, а уже готовыми элементами будущего общества, были столь же многочисленными, сколь и недолговечными; одновременно ассоциаторы подвергались острым нападкам, а то и травле со стороны консервативной прессы.

Начавшееся столь бурно движение почти иссякло к концу 40-х годов. Как отмечал У. З. Фостер, утопические колонии и движения, появлявшиеся в канун гражданской войны, были обречены на гибель, поскольку представляли собой «искусственные создания посреди широкого капиталистического моря»^{25}.

По-разному сложились судьбы его участников. Альберт Брисбейн, проживший долгую жизнь, провел последние десятилетия полузабытым, время от времени выступая со статьями в пользу фурьеризма, но оставаясь равнодушным к новому подъему социалистического движения. Горэс Грили стал в дальнейшем одной из ведущих фигур аболиционизма. Для Ч. Даны и П. Годвина фурьеристская эпоха оказалась наиболее плодотворной; в дальнейшем они занялись журналистикой — Дана в качестве редактора «Нью-Йорк сан», Парк Годвин как сотрудник «Нью-Йорк ивнинг пост».

И все же время утопических надежд и самый пример первых американских социалистов надолго остались в памяти соотечественников. Р. У. Эмерсон, выдающийся философ и писатель, писал о своем глубоком уважении к благородным идеям социалистов, которые были для него новым классом людей, одушевленных, с чисто пуританской страстностью, идеалом общественного процветания^{26}. Историк Джон Нойес выражал убеждение, что «изменяется душа народа, пережившего увлечение социализмом», что «дух социализма остается в жизни нации»^{27}.

Впрочем, тяга американцев к этим своеобразным «робинзонадам», как формам внебуржуазного существования, никогда не иссякала. Еще в 1906 г. Эптон Синклер организовал коммуну Геликон-Холл, недолго просуществовавшую. В ней жили писатели, художники, в том числе Синклер Льюис. Но особенно знаменательны тенденции новейшего времени. Налицо стремление радикальной молодежи вырваться за пределы истеблишмента, бросить вызов идеалам. Своеобразным островком «богемного» протеста был долгое время Гринвич-Вилледж — квартал художественной интеллигенции, находившийся рядом с фешенебельной Пятой авеню. Но эти формы протеста обнаруживали свою иллюзорность, а некоторые внешние проявления бунтарства, например экстравагантные одежды, становились модой и интегрировались буржуазным истеблишментом.

Осознание молодежью бесперспективности подобного анархического бунта стимулирует ее растущий интерес к подлинно научной идеологии — марксизму, в котором она ищет устойчивых положительных ценностей.

Что же касается утопического движения 30–40-х годов XIX в., то оно не могло не найти отзвука у целой плеяды писателей-романтиков, таких, как Купер, Готорн, Мелвилл и Торо. Правда, все они стояли несколько в стороне от фурьеристского движения. Но именно оно позволило им, очень разным художникам, углубить свою критику капиталистического прогресса, побуждало задумываться над возможными формами подлинно справедливого общественного устройства.

Утопические искания 40-х годов не прошли мимо внимания Фенимора Купера (1789–1851); в поздние годы у писателя нарастало ощущение огромной пропасти между ним и его страной. Горькие размышления Купера о путях развития американского общества весьма полно отразились в его весьма сложном по замыслу романе «Кратер» (1847). Его позиция была противоречивой: осмеивая погоню за долларами, захватившую его соотечественников, продажность вульгарных демагогов, опошливших высокое понятие «народовластия», негодуя на то, что он назвал в «Моникинах» «великим моральным затмением», Купер оставался в рамках буржуазно-демократических понятий, питая недоверие, а то и просто неприязнь к утопическим, «уравнительским» теориям и экспериментам.

В «Кратере», романе синтетической жанровой структуры, оригинально соединились увлекательная «морская история», робинзоновская утопия и аллегория, прямо обращенная к современной Америке. Жизнь главного героя Марка Вулстона, история основанной им на необитаемом острове колонии, едва не ставшей «современным Эдемом», — все это содержало прозрачные намеки на исторический путь, пройденный американским обществом. Однако развитие колонии, почти достигшей гармонии «как в сфере общественных, так и личных интересов», оказалось подорванным изнутри вторжением духа наживы, «обожествлением идола коммерции»^{28}. В манере наиболее острых социально-критических произведений, романа «Моникины» и книги «Американский демократ», Купер, рисуя фигуры законника, журналиста и священника, прибывших на остров, осуждает столь ненавистную ему буржуазную прессу и господствующие в «политике нравы.

Герой Марк Вулстон, ставший жертвой интриг со стороны демагогов, выражает близкие самому Куперу мысли о том, что народ «просто дает немногим ловким управляющим ту самую власть, которую он, исполненный тщеславия, приписывает себе». В. Л. Паррингтон писал: «Купер питал недоверие не к народу, а к тем, кто, стремясь к собственной выгоде, старался встать во главе народа»^{29}.

В то же время гибель колонии в финале в результате извержения вулкана воспринималась как символический горький прогноз писателя относительно перспектив, ожидающих его страну. «Кратер» явился своего рода антиутопией, отразившей пессимистическое миросозерцание позднего Купера. Оспаривая представления об Америке как о «земле обетованной», утратив веру в ее особый, исключительный путь, Купер одновременно отрицательно относился к теориям американских фурьеристов, в которых ему виделись призывы к уравниловке, опасность того, что «индивидуальные особенности окажутся подогнанными под одну мерку»^{30}.

Наиболее интересным непосредственным художественным откликом на эпоху фурьеристских экспериментов стал «Роман о Блайтдейле» Натаниэля Готорна (1854). Он был написан писателем уже в пору зрелости, в свете приобретенного жизненного опыта. Готорн трезво оценивал увлечения юности, в частности пору своего кратковременного пребывания в колонии Брук Фарм. Это было для него, рафинированного интеллигента, жившего чисто книжными интеллектуальными интересами, полезным приобщением к «материальному миру» и «трудовому братству». Несмотря на скорое разочарование Готорна в фурьеризме, брукфармский опыт наложил отпечаток на его последующие идейные и нравственные искания.

Обстоятельства его кратковременного пребывания в среде колонистов подвергаются художественной трансформации в романе Готорна, произведении типично романтическом, в котором реальное причудливым образом сплетается с иллюзорным, фантастическим.

В романе встречаются картины и описания, хорошо знакомые колонистам: старая ферма, леса, поля и луга, ее окружающие. За главными персонажами романа легко угадываются возможные прототипы: в Зенобии узнают Маргарет Фуллер, выдающуюся трансценденталистку, поборницу женского равноправия, натуру необычайно одаренную, яркую и независимую; в Присцилле усматривают сходство с женой Готорна, Софией Пибоди. Холлингсворт с его фанатической одержимостью идеей исправления преступников вызывает в памяти священника Теодора Паркера, одного из членов кружка Эмерсона.

В центре произведения — история интеллигента Ковердейла, фигуры в известной мере автобиографической, который, отправляясь на ферму Блайтдейл, стремится «показать человечеству пример жизни, основанной на принципах лучших, чем те лживые и жестокие принципы, которые во все времена управляли жизнью человечества». При этом действие разворачивается в двух планах — реально-бытовом и аллегорико-символическом. Главные герои, Холлингсворт и две женщины, влюбленные в него, Зенобия и Присцилла, кажутся то живыми людьми, то носителями вечпых нравственно-этических начал.

В романе с его иносказательным подтекстом, насыщенном сложными драматическими коллизиями, констатируется неудача эксперимента, предпринятого в Блайтдейле. Ковердейл вспоминает о нем с очевидной иронией, как о незрелой попытке «обновления мира»^{31}. Ведь герои романа предстают как жертвы своих собственных страстей, нередко эгоистических и разрушительных по отношению к ближним; они явно не созрели нравственно для построения идеального коллективистского общества. Наблюдая своих коллег, предчувствуя недолговечность их предприятия, Ковердейл размышляет о том, что «люди с яркой индивидуальностью похожи на сучья, а потому их нелегко связать в одну вязанку»^{32}. В «Романе о Блайтдейле» экспериментаторов-фурьеристов критикуют не за их цели, благородные и высокие, а за утопизм, наивность, непрактичность их методов и проектов перестройки самой природы человека, проектов, игнорирующих многообразие и противоречивость жизни.

Другой великий романтик, Герман Мелвилл (1819–1891), также держался в стороне от движения трансценденталистов, а буйная, смелая фантазия уносила его, казалось, бесконечно далеко от политической злободневности в мир романтико-мистических грез и аллегорий. И все-таки споры и дискуссии, сопутствовавшие фурьеристскому движению, находили своеобразный отзвук в его книгах. Заманчивая руссоистская идиллия, изображенная в ранних повестях Мелвилла «Тайпи» (1846) и «Ому» (1847), образы «естественных людей», беспечных и счастливых, живущих на лоне щедрой природы тихоокеанских островов, — все это приобретало у него характер общественного идеала, остро противопоставленного «цивилизованному варварству» и современному ему колониализму^{33}.

Писатель-демократ Мелвилл имел в виду конкретные преступления белых колонизаторов, англичан и французов, грабивших туземцев, принесших им болезни, разорявших их посевы, и особенно ненавистных ему миссионеров, сеятелей «невежества, лицемерия и ненависти ко всем другим вероисповеданиям». Мелвилл, например, прямо писал о моральном превосходстве тайпийцев над своими соотечественниками, погрязшими в пороках, жестокостях, извращениях, которые «пышным цветом расцветают в болезненной атмосфере нашей цивилизации»^{34}.

Правда, для писателя было очевидно, что уклад тайпи со всем его патриархальным очарованием уже безнадежно принадлежит прошлому. И все же мечта Мелвилла о внеклассовом обществе оказалась созвучной настроениям его соотечественников в те годы. Повестью заинтересовались колонисты Брук Фарм, например Джордж Рипли, которого привлекло описание уклада жизни у тайпийцев. У некоторых из его единомышленников даже возникли планы перенесения фурьеристских колоний на острова Тихого океана, столь красочно описанные Мелвиллом.

Еще отчетливей связь с современностью, в частности отклики на революцию 1848 г. в Европе, находим мы в его повести «Марди» (1849), произведении сложном, стилистически многослойном и неровном. Если первые главы «Марди» представляют собой реалистический путевой дневник героя-рассказчика Таджи, то в дальнейшем преобладают аллегории, а порой пышная, но туманная символика. Сам Мелвилл в письме к издателю объяснил свой переход к новой художественной манере тем, что он был «стеснен необходимостью брести вслед за скучной действительностью»^{35}.

В фантастических сценах «путешествия без карты» главного героя по островам сказочного архипелага Марди Мелвилл использует прием фантастико-сатирического обозрения в духе Лукиана, Рабле и Свифта, чтобы обрушиться на пороки современной ему Америки и Европы. Изображение отдельных островов дает возможность осудить конкретные социальные явления: религиозный фанатизм (Марамма), крепостничество (Медия), милитаризм прусского типа (Диранда), угнетение ирландцев (Одо). Путешественники посещают Порфиру (Европу), Колумбу (Южную Америку), Ориенду (Азию) и Хамору (Африку), и всюду они наблюдают социальное зло: в Доминоре (Англия) их поражает народная нищета, Вивенце (Америка) — рабство. Что касается общественного идеала писателя, то он просвечивает в описании сказочного острова Серении, живущего по законам Амы (Христа) и приверженного идеалу всеобщего братства в духе христианского социализма. Однако для Мелвилла он скорее отвлеченный теоретический пример, чем достижимая практическая цель.

«Революцией одного человека» назвал как-то Синклер Льюис уолденский эксперимент Генри Торо (1817–1862). И хотя Торо занимал упрямую позицию сторонника одиночных действий, его было бы неверно расценивать как анархиствующего индивидуалиста, чудака, не принимавшего любые государственные институты, технический прогресс, равно как и безусловного апологета примитивных «руссоистских» форм жизни. Взгляды Торо, высказанные и в его прославленном «Уолдене», этом своеобразном памятнике утопических исканий 1840-х годов, и в его статьях и очерках, убеждают в том, что их автор, безусловно, заглядывал за пределы частнособственнического миропорядка. Правда, Торо никогда не употреблял слова «социализм» и вряд ли был знаком с социалистической литературой. Завороженные эксцентричностью отдельных поступков уолденского отшельника, исследователи порой недооценивают того, что писатель в сущности мечтал о подлинной свободе и равноправии для всех людей, о раскрепощении человеческой личности, освободившейся от антигуманных общественных и экономических условий капиталистического мира. Не разделявший коллективистских принципов и методов вдохновителей Брук Фарм, он высказывал свои утопические представления о путях достижения этого идеала. Как и другие романтики, например Эмерсон, он ставил во главу угла нравственное совершенствование каждой отдельной личности; это он считал отправным пунктом для последующей широкой социальной реформы. Избрав жизнь в лесу, добровольное отшельничество, уклоняясь» от всяких коллективных действий, Торо хотел показать своим соотечественникам лишь пример «справедливой, хорошей жизни», но отнюдь не сделать ее неким всеобщим образцом для подражания.

Предвосхищая У. Морриса, замечательного английского писателя-социалиста, а отчасти и своего соотечественника У. Д. Хоуэллса, автора утопических романов, Торо высказывал убеждение, что подлинное творческое наслаждение может принести лишь созидательный труд, свободный от погони за долларами. Его нападки на современные технические достижения, будь то железная дорога пли телеграф, не были реакцией ретрограда; они диктовались его симпатиями к труженикам, страдающим от капиталистического гнета. «Думали ли вы когда-нибудь о том, что за шпалы уложены на железнодорожных путях?» — спрашивал он в «Уолдене». Его ответ невольно вызывает в памяти «Железную дорогу» Некрасова: «Каждая шпала — это человек, ирландец или янки. Рельсы проложили по людским телам, засыпали их песком и пустили по ним вагоны»^{36}. Любопытно, что к той же теме уже много лет спустя, в 30-е годы, вернулся Арчибальд Маклиш в стихотворении «Кладбище у шпал». Это монолог мертвых, тех, что «проложили сталь в самую толщу гор»; теперь их могилы отмечены телеграфными столбами.

Торо восставал не против технического прогресса как такового, а против той цены, которую приходится за него платить. Поэтому для него наилучшим правительством было то, которое «меньше всего правит», а наилучшим законом тот, который гарантирует наибольшую свободу гражданам. Отметим при этом, что общественные воззрения Торо эволюционировали: в последние годы жизни, когда в стране усилилось аболиционистское движение, он стал пересматривать свою непротивленческую концепцию. Приветствуя подвиг Джона Брауна, он склонялся к необходимости активного противодействия социальному злу — рабству.

Как можно заметить, всех четырех писателей-романтиков сближает активное неприятие капиталистического прогресса, закрепляющего противоположность бедности и роскоши, возвышение одних за счет других. Мелвилл, Торо, Готорн, а также Купер (в цикле романов о Кожаном Чулке) стремятся противопоставить существующим антигуманным отношениям не столько конкретную общественную форму или организацию, сколько нравственно-этический идеал, систему духовных ценностей, в основе которых лежат принципы свободы личности, равноправия людей, их материального и духовного процветания.

Не остался глухим к спорам о социальном преобразовании мира и уже упоминавшийся Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882), философ, эссеист, один из лидеров трансцендентализма, сыгравший выдающуюся роль в культурной жизни Америки. Страстный почитатель Платона, он словно бы бежал от реального, практического мира, уносясь в сферы чистых философских спекуляций. Современники огорчали его своей приземленностью, увлеченностью сиюминутными заботами; как гуманист, он ратовал за духовное возрождение человека, ибо верил в равенство людей, в их общую духовную природу. Его не покидало горькое сознание, что человек в современном мире, в котором господствует дух практицизма, деградировал, превратился в «машину, добывающую деньги», в «придаток к имуществу» (статья «Американский ученый»). Он чувствовал, что в воздухе носятся новые идеи, а в обществе зреют надежды на лучший порядок вещей. Как и для молодого Уитмена, Америка была для Эмерсона «страной будущего, страной начинаний, проектов, планов, ожиданий».

Вместе с тем, будучи лично знаком с многими реформаторами, он с неодобрением воспринимал их проекты: утопические колонии оказались не только искусственными, доказавшими свою неэффективность созданиями (здесь он был близок к взглядам Уитмена); они представлялись ему попытками навязать людям некую новую форму регламентации и «узды» (здесь он солидаризировался с точкой зрения Торо). Эмерсон не был намерен «перебираться из нынешней тюрьмы в другую, более обширную». В этом сказались индивидуализм Эмерсона, неодобрение им коллективных действий и усилий. Но вместе с тем гуманист и аболиционист Эмерсон воздавал должное личному благородству первых социалистов, величию их целей. В статье «Богатство» Эмерсон роняет многозначительное замечание о том, что социализм «сослужил добрую службу», поскольку показал возможность для всех людей «пользоваться плодами наук и искусств»^{37}. В статье «Молодой американец» есть слова о «благодетельном социализме»: Эмерсон называет его «добрым признаком», значительнейшим идейным движением 1840-х годов. Свидетельством новых веяний было для Эмерсона и появление утопических коммун в Америке. Но, оставаясь на идеалистических позициях, Эмерсон делал акцент на духовном освобождении личности, на моральном возрождении американцев в рамках сохранившихся неизменными социально-экономических отношений.

Романтики оказали решительное воздействие на весь последующий путь американской литературы. В ней получили дальнейшее развитие такие излюбленные ими мотивы, как неприятие капиталистической цивилизации, бунт одинокой личности против сковывающих норм частнособственнического общества, поиски различных форм внебуржуазного существования. Сама поэтика романтизма обогащала словесное искусство нового, XX в. У Хемингуэя и Фолкнера, Томаса Вулфа и Фицджералда, Апдайка и Сэлинджера, конечно же очень разных художников, многие излюбленные романтиками приемы и формы получили творческое преломление: здесь ирония и гротеск, символика и аллегория, культ природы и пронизывающее повествование субъективное, лирическое начало. Все это способствовало формированию идейно-стилевого течения, которое можно условно назвать романтической разновидностью реализма; другое, контрастное к нему течение, — социологическая разновидность реализма — с особой наглядностью представлено творчеством Синклера Льюиса, Дос Пассоса, Эптона Синклера.

Судьба романтического наследия убеждает в преемственности традиций, нерасторжимой связи времен. Так, прочные нити протянулись от Эмерсона к Уитмену. Его поэзию «конкордский мудрец» назвал «самым самобытным из всего, что доселе создавала Америка»,