Социалистическая традиция в литературе США

5. ПУТЬ РЭНДОЛЬФА БОРНА

XX век открыл перед писателями новые горизонты. В стране набирало силы массовое антимонополистическое, антитрестовское движение. С каждыми президентскими выборами социалистическая партия увеличивала число своих сторонников.

Общественный подъем в эти годы оказал решительное воздействие и на развитие американской литературы. Мягкие, пастельные тона, «безопасная» тематика писателей, сторонников «традиции благопристойности», — все это стало анахронизмом. Не салоны бостонских аристократов, а индустриальная Америка с ее суровыми контрастами властно притягивала к себе художников слова. Новые эстетические принципы жизненной правды, документальности, фактографической достоверности стали поистине знамением времени. Успех писателей-натуралистов был своеобразной реакцией на «бостонские» каноны. Хэмлин Гарленд, например, сделал объектом своего внимания тяжелую жизнь и труд фермеров (сборник новелл «Главные проезжие дороги»). Стивен Крейн вторгся в такую запретную с точки зрения «респектабельности» сферу, как «дно» жизни и падение женщины («Мегги — девушка с улицы»), Фрэнк Норрис, явивший, по словам Ван Вик Брукса, «образец социального мышления», создал в «Спруте» новое для американской литературы эпическое полотно, запечатлев схватку фермеров со всесильным железнодорожным трестом.

Но поистине пионерскую роль в литературе сыграл в это время Драйзер. Его знаменитая «Сестра Керри» (1900) стала вызовом не только воинствующему пуританизму и ханжеству. Это был удар по официальному оптимизму, культивирующему веру в успех, за который, однако, приходилось расплачиваться моральными уступками. Позднее, в «Финансисте» и «Титане», он бесстрашно вступил в джунгли каупервудовской Америки, создав классическую фигуру дельца, символизирующую мир большого бизнеса.

И вместе с тем тогда, в первые десятилетия XX в., в творчестве Драйзера уже намечалась тема другой Америки: об этом свидетельствовали и сцена забастовки трамвайщиков в «Сестре Керри», и ранний рассказ «Рурк и его избиратели», и пьеса «Девушка в гробу», в центре которой образ народного вожака Фергюсона, и наконец те сцены «Титана», в которых народные массы Чикаго выступают против Каупервуда.

Показательно и другое. В начале 1910-х годов Драйзер по совету своих друзей-социалистов стал готовить к печати сборник «Идиллии бедных», а социалистическая газета «Нью-Йорк колл» перепечатала его очерк «Люди во мраке», посвященный нью-йоркским обитателям ночлежек, изгоям общества. Сближение Драйзера с рабочей Америкой произойдет позднее, в 30-е годы. Но тогда, в начале века, социалистическое движение привлекло к себе Эптона Синклера, Джека Лондона, Карла Сэндберга, Эрнеста Пула. Позднее в рядах социалистической партии состоял молодой Синклер Льюис. Социалистами называли себя Юджин О’Нийл, Шервуд Андерсон, Флойд Делл.

В отличие от Беллами и Хоуэллса, писателей кабинетного склада, литераторы драйзеровской школы черпали свой материал из самой гущи американской жизни. Нередко они обращались к оружию публицистики и социологии, многие работали в газетах, писали репортажи. В начале века выступили «разгребатели грязи» во главе с Линкольном Стеффенсом, либеральные публицисты, журналисты, социологи.

Джек Лондон пришел в литературу, пройдя суровую, трудовую школу. Прочитанные им работы Маркса и некоторых радикальных социологов помогли ему сформулировать те выводы, к которым был уже подведен всем своим опытом рабочего человека. Об этом он написал в очерке «Как я стал социалистом». Вообще при всей своей жадности к чтению, Джек Лондон не наблюдал жизнь со стороны, а познавал изнутри. В героях его произведений, волевых, сильных, отразилась личность их создателя.

Уже знаменитые «Люди бездны» (1903), этот насыщенный цифровыми выкладками и фактами репортаж об ужасающем положении обитателей лондонского Ист-Сайда, предварили ту «социологическую разведку» больших тем, которая станет привычной для Э. Синклера и Т. Драйзера, Ш. Андерсона и Д. Стейнбека. Развенчание неукротимого ницшеанца Вулфа Ларсона в «Морском волке» (1904) делало закономерным переход Лондона к революционной публицистике (сборники «Революция» и «Борьба классов»), хотя писатель так до конца и не изжил ложные концепции социального дарвинизма и биологизма.

«Железная пята» (1907) — произведение сложной жанровой структуры — стала решительным выражением социалистических убеждений Лондона. Утопическая линия, идущая от Беллами и Донелли, соединилась в нем с социально-критической; в итоге получился роман-предупреждение о будущем Америки и одновременно взволнованное повествование о современности. Его главный герой Эрнест Эвергард — довольно типичная для лондонской характерологии фигура, сильный человек, несший в себе и новые черты. Борец, несгибаемый народный вожак, он нарисован широкими, романтическими мазками. При известном схематизме, даже плакатности ему нельзя отказать в монументальности; Эвергард стал важным звеном на пути создания образа революционера в литературе США.

Правда, утопизм романа предопределил известную условность, приблизительность нарисованных в нем картин. Панорама народного восстания выписана не во всем удачно; перед нами — взрыв доведенных до отчаяния «людей бездны». Пройдет десятилетие, и соотечественник Лондона Джон Рид, побывавший в Петрограде осенью 1917 г., запечатлеет в «Десяти днях, которые потрясли мир» революцию народа во всей ее конкретности.

Как и Джек Лондон, поэт Карл Сэндберг пришел в литературу, пройдя суровые жизненные университеты, был шахтером, разнорабочим, солдатом? Вступив в социалистическую партию, он стал ее функционером, занимался повседневной организационной партийной работой, выступал на страницах социалистической прессы. В его публицистических выступлениях настойчиво звучит мысль, что для социалиста классовая борьба «не книжное понятие», а подлинная реальность человеческих страстей, пота и слез.

В двух своих сборниках «Стихи о Чикаго» (1914) и «Молотильщики» (1918) Сэндберг не только предоставил слово новому герою поэзии — человеку труда, дорожному рабочему, горняку, лесорубу, продавцу рыбы. Продолжатель Уитмена Сэндберг выразил новую тему в органичной для нее форме свободного стиха, грубоватого, порой нарочито шероховатого.

«Большой индустриальный поэт Америки», как назвал его Маяковский, он был певцом растущего современного города, его заводов и скотобоен и, конечно, тех, кто там трудится («Землекопы», «Идлинойскии фермер» и др.). Его герой обретал черты бунтаря, борца («Динамитчик», «Памяти достойного»). В годы войны поэт был среди тех, кто клеймил милитаризм («Убийцы», «Флажки»), в знаменитом «Троесловии» Сэндберг приветствовал Октябрь, принесший надежду измученным народам.

На гребне рабочего движения в начале века появляются десятки романов, запечатлевших классовую борьбу пролетариата (Л. Скотта, Э. Бренхольца, Д. Кука, С. Гласпелл и др.). Лучшим из них был «Гавань» (1915) Эрнеста Пула, удостоенный Пулитцеровской премии; в романе была изображена стачка нью-йоркских рабочих.

В советской критике получила достаточно обстоятельное освещение литература, связанная с социалистическим движением в начале века, в частности творчество Джека Лондона, Карла Сэндберга, социалистический роман и массовая поэзия^{93}. Менее известна и изучена фигура замечательного критика Рэндольфа Борна (1886–1918)^{94}.

«…В 1913 или 1914 году появился критик, чрезвычайно меня заинтересовавший. В его проницательных статьях был слышен живой голос. Он широко смотрел на вещи, его способность проникать в сущность явлений, казалось, была обострена и прояснена жизненным опытом. Это была яркая, оптимистическая, чуткая к прекрасному критика, местами даже поэтическая по своему стилю»^{95}. Так писал Драйзер о Рэндольфе Борне.

Верно, что стиль — это человек. Борн был необыкновенной, яркой личностью. Судьба немилостиво обошлась с ним. Драйзер вспоминает о встрече с Борном, «устрашающего вида карликом», у него «искривленное туловище, тонкие ножки, широкая грудь, длинные руки, глубоко ушедшая в костлявые плечи голова». Но когда он начал говорить, Драйзер словно забыл о его внешности: «…Засверкал чуткий и обезоруживающий разум, изведавший страдания, окрыленный ими. Я пережил поистине незабываемый час…»^{96} Его ум неутомимо генерировал идеи. Те, кто были его друзьями, Ван Вик Брукс, Уолдо Фрэнк, Льюис Мамфорд, единодушно пишут о его огромном личном обаянии, бескорыстии, пытливом, ищущем уме. О его неприязни ко всем формам социальной несправедливости.

Борн родился в интеллигентной семье, в его роду были священники и юристы; с ранних лет он пристрастился к чтению, но, пожалуй, девятая святых» оставалась для него музыка, находившая отзвук в его тонком внутреннем мире. Впрочем, интересы у него были самые широкие. И это проявилось уже в пору учебы в Колумбийском университете, который он называл своим «духовным домом».

Деятельность Борна совпала с общим подъемом демократической социалистической критики в США, которая стремилась поддержать все живое и оригинальное, что рождалось в горниле острых художественных споров. А тем временем консервативная университетская наука и критика, устремленная в прошлое, к образцам классическим и апробированным, упрямо отгораживалась от современности.

В 1901 г. на страницах социалистического журнала «Кэмрид» формулировалась следующая задача, стоящая перед художниками слова: «Запечатлеть социалистическую мысль, так как она отражается в литературе и искусстве… развить эстетический импульс в социалистическом движении»^{97}.

Какие же проблемы волновали критиков-социалистов? Особым вниманием пользовались произведения Джека Лондона, Эптона Синклера, Карла Сэндберга и других писателей, последовательно антикапиталистической тенденции. Уолт Уитмен, и это знаменательно, рассматривался как один из предтеч социалистической литературы. Шли споры вокруг творчества Л. Н. Толстого: его социальный критицизм и реализм приветствовали, но философия непротивления не находила поддержки в радикально настроенных литературных кругах. Приезд Горького в США явился мощным стимулом, способствовавшим углублению интереса к его произведениям^{98}.

Рецензируя «Фому Гордеева» Горького, «Спрута» Норриса, «Джунгли» Э. Синклера, Джек Лондон с большой проницательностью усмотрел в этих произведениях принципиально новый дух в искусстве. А поэт Эдвин Маркхэм, автор знаменитого стихотворения «Человек с мотыгой», выражал убеждение: «…мы стоим на пороге расцвета литературы не только у нас в стране, но и в других странах. У нее будет более широкая основа, чем у литературы прошлого, она даст более глубокую концепцию жизни»^{99}. Правда, на многих ранних выступлениях радикальных критиков лежала печать прямолинейности, известного схематизма и социологизма, проистекавших из упрощенного понимания связи между литературой и экономической структурой общества.

Новый этап был ознаменован появлением радикального журнала «Мэссис» (1911–1917), который стал центром всего подлинно активного и живого, что было в американской культуре. Вокруг редакции сформировался широкий авторский актив писателей — от Джона Рида, Арта Янга, Рэндольфа Борна до Шервуда Андерсона, Юджина О'Нийла, Карла Сэндберга. Журнал провозглашал своей задачей «непрекращающуюся атаку на устарелые системы, мораль, предрассудки, на тот обветшалый духовный груз, защищаемый мертвецами, который должен быть заменен новыми ценностями»^{100}. Критика намеревалась «поражать цель острой рапирой, а не грубым топором». Поэт Артуро Джиованитти назвал журнал «Мэссис» «хроникером нарастающей революции». В статье «Молодые голоса Америки» (1917), написанной в пору вступления США в войну, Ромен Роллан высоко оцепил антимилитаристскую позицию журнала, деятельность «горсточки независимых умов», смелых выразителей «оппозиции». Он особо выделил такие ее черты, как «свободу, ясность мышления, мужество, юмор»^{101}.

Наиболее видным критиком «Мэссис», а затем сменившего его «Либерейтора» был Флойд Делл (р. 1887), который, еще в юности сблизившись с рабочим движением, вспоминал: «Мне кажется, что, приобщившись к социализму, я обрел сильнейший интеллектуальный стимул. Он дал мне направляющую идею, которая объяснила мое отношение к миру и к обществу»^{102}. На страницах «Мэссис» Делл отстаивал искусство жизненной правды, он, в частности, поддерживал Драйзера, автора «Сестры Керри», «поразительной книги», открывшей новый этап художественного развития в Америке. С большой энергией защищал он роман «Гений», когда на него ополчилась буржуазная критика, обвиняя писателя в аморальности. Делл также поддержал литературный дебют Шервуда Андерсона и его роман «Марширующие люди», одним из первых он обратил внимание на художественный талант молодого Джона Рида. Позднее, в 1928 г., Делл издал антологию рассказов Джона Рида «Дочь революции», к которой написал предисловие.

Перу Делла принадлежит и первая американская монография об Эптоне Синклере. В книге «Интеллектуальное путешествие. Апология интеллигенции» (1926) он характеризовал те духовные истоки, которые сформировало современное ему поколение писателей-радикалов; он, в частности, обратил внимание на ту роль, которую сыграл в этом плане роман Беллами «Взгляд назад».

Среди своих собратьев, критиков и журналистов Борн выделялся ярким и самобытным талантом, проницательным умом.

Еще в пору учебы в Колумбийском университете он сближается с социалистически настроенными студентами и преподавателями, принимает участие в работе Социалистического общества колледжей. Он с жадностью поглощает новейшую философскую, историческую, социологическую литературу. Его мысль устремляется за пределы «ужасной капиталистической системы». По словам его биографа Л. Филлера, как раз в это время происходит его «интеллектуальное и духовное обращение в социализм», а в переписке Борна этих лет появляются упоминания о приверженности к «религии социализма», т. е. теории, «целью которой является наиболее совершенное общество на земле».

В ранней книге «Юность и жизнь» (1913) он характеризует социализм как «философию, дающую глубокую интерпретацию современности, освещающую будущее и предлагающую четкий план действий». В это время он уже знаком с тремя «коренными положениями» Маркса — «экономической интерпретацией истории, классовой борьбой, эксплуатацией рабочих капиталистами». В его статьях звучит мысль о необходимости преодоления узости «политической демократии» и установления «промышленной демократии», т. е. общества социалистического в своих основах. Вспомним, что к этому убеждению приходили уже на исходе века наиболее дальновидные американские писатели, например Уильям Дин Хоуэллс.

Это был канул первой мировой войны, время бурного взлета радикального движения. Одним из его центров был Гринвпч-Вилледж, знаменитое в ту пору средоточие нью-йоркской художественной богемы, по преимуществу бунтарей-интеллектуалов. Появлялись на свет новые журналы, клубы, театральные объединения, колонии художников. Казалось, в самой атмосфере носилось ощущение грядущих перемен.

Борн (как и молодой Рид, также вращавшийся в кругах Гринвич-Вилледжа) явился одним из самых ярких выразителей этих оптимистических надежд. Он был убежден, что молодежь, сверстники — это люди свободной мысли, не отягощенные грузом буржуазных предрассудков, на плечи которых должна быть возложена задача не частных реформ, а глубокой перестройки всей системы.

В книге «Молодежь и жизнь» он высказывал надежду на «изменение социального порядка», «преодоление отживших философий и экономических норм». Он задался знаменитым толстовским вопросом: «Так что же нам делать?» и отвечал на него в духе великого русского писателя: «Облегчать тяжелую ношу, которую несет ближний». Для интеллектуала наиболее полезным было бы обращение к радикальной журналистике. Она позволила бы сделать свои идеалы достоянием широкого круга людей, «находиться в самом пекле сражения, на передовой линии огня»^{103}.

Однако Борн никогда не был, конечно, научно мыслящим марксистом. Его, как и некоторых его коллег, справедливо можно было бы назвать «социалистами чувства». При этом он не претендовал на роль политического борца, признавая «плохое знание жизни рабочих». Да и себя он чаще называл радикалом, чем социалистом. Многое в его воззрениях питалось идеями, почерпнутыми у Шоу, Уэллса. Веблена, чрезвычайно популярных в Америке в те годы.

Натура активная, Борн не мог замыкаться в мире книг. Его влекла жизнь. Он жаждал дела, действенных контактов с людьми. В это время он все острее ощущал неудовлетворенность университетской наукой с ее академизмом.

В 1913–1914 гг. Борн совершил поездку в Европу, побывал во Франции. Англии, Германии, встречался с писателями, критиками, философами. Интересовало его и рабочее движение; при этом реформистско-либеральная политика некоторых лидеров европейской социал-демократии, уповавших лишь на парламентские средства борьбы, вызывала у него откровенную неприязнь: «Фабианцы сделали социализм слишком респектабельным, — писал он из Англии, — …но лично я гораздо решительней, чем они, и приветствую любую действенную акцию, когда речь идет о спасении общества…»^{104} На берегах Альбиона его поразили и резкий контраст между богатством и бедностью, и либеральное словоблудие иных интеллектуалов, прятавшихся от острых вопросов в тенетах бесконечных дискуссий. Все это, по его же словам, лишь «способствовало укреплению его радикализма».

В это время Борн начинает интересоваться борьбой рабочих. Забастовки служат для него свидетельством «социальной солидарности пролетариев». С вниманием следит он за знаменитой стачкой текстильщиков в Патерсоне (1913), репортаж о которой пишет Джон Рид. Потрясением становится для него известие о расстреле бастующих горняков на принадлежащих Рокфеллеру шахтах в Колорадо весной 1914 г. Критик Карл Ван Дорен вспоминает об одном из заседаний литературного общества при Колумбийском университете, на котором Борн читал написанную в «уитменовской манере» поэму «Саботаж». В ней он отождествлял себя с «рабами», подавленными капиталистической машиной. Он также сочувствовал ИРМ. Биограф Борна Луис Филлер свидетельствует: «Его симпатии к борьбе рабочих не угасли, они окрашивали его мировоззрение вплоть до последних дней жизни»^{105}. А когда разразилась война и лидеры европейской социал-демократии поспешили выразить свои верноподданнические и «патриотические» чувства перед лицом «общего врага», их предательство явилось тяжелым ударом для Борна.

В эти годы Борна увлекла новая идея — обновления духовной жизни Америки. Ключ к этому виделся ему в широкой реформе образования. Свои надежды он возлагал на молодежь, горячую, динамичную, способную сокрушить закостеневшие общественные институты. Недаром его называли «пророком молодого поколения». Главным врагом Борна был «интеллектуальный склероз», тот самый, с которым позднее так неутомимо воевал Линкольн Стеффенс. В своих статьях Борн доказывал необходимость перестройки системы образования в университетах^{106}.

Но, конечно, самой острой проблемой в эти годы оставалась для Борна война; постепенно раскрывался перед ним ее классовый характер. В этом отражался общий процесс «полевения» Борна. В пору своих педагогических увлечений он истово поклонялся Джону Дьюи как деятелю в области образования, так и философу-прагматисту. Но когда в годы войны Дьюи поддержал шовинистическую истерию, Борн порвал с ним. Дело выходило за пределы личных отношений: Борн подверг развернутому, критическому анализу философию Дьюи в своей статье «Сумерки идолов». В прагматизме видел он оправдание политического конформизма и оппортунизма.

После вступления США в войну в апреле 1917 г. положение Борна и его единомышленников становится особенно тяжелым. Требовалось гражданское мужество, чтобы выдержать демагогические обвинения в антипатриотизме, в том, что они чуть ли не пособничают «бошам». Некоторые журналы, ранее публиковавшие его статьи, например «Нью рипаблик», теперь возвращали Борну рукописи.

В своей книге «1919» Дос Пассос, рисуя портрет Рэндольфа Борна, так передает сущность потрясения, пережитого американскими радикалами: «Вместо новой свободы — всеобщая воинская повинность, вместо демократии — война до победного конца, вместо реформы — выручайте моргановы займы». О самом Борне в это время он так писал: «Друзья избегали показываться с Борном, отец молил его не позорить семьи. Радужная будущность реформированной демократии лопнула как проколотый мыльный пузырь»^{107}.

В 1916 г. Борн опубликовал под своей редакцией сборник статей, посвященных проблемам мирного урегулирования конфликта, начав как пацифист, Борн переходит на антимилитаристские позиции.

В 1916–1917 гг. Борн — автор и сотрудник журнала «Севен артс» («Семь искусств»), который явился в ту пору средоточием литераторов, стоявших на антивоенных и демократических позициях. Там печатались Джон Рид, Уолдо Фрэнк, Шервуд Андерсон, Джеймс Оппенгейм, Ван Вик Брукс, Поль Розенфелд. Это было интересное, смелое издание, просуществовавшее, однако, около года: его закрыли, в основном за публикацию антивоенных статей Борна. В манифесте нового издания говорилось: «Наш символ веры заключается в том, что мы живем в начале периода возрождения… В такие эпохи искусство перестает быть частным делом… Оно не только выражает национальную жизнь, но и способствует ее развитию… «Севен артс» не только предоставляет свои страницы мастерам искусств, он стремится, чтобы они воздействовали на общество»^{108}.

Журнал сразу же заметили в Европе. Ромен Роллан возлагал на него большие надежды. В статье «Писателям Америки» (1916) он призывал его «защищать свободу, политическую и интеллектуальную», следуя гуманистическим заветам Уитмена^{109}. И действительно, образ автора «Листьев травы» незримо присутствовал во всех выступлениях журнала, ему посвящались статьи, стихи. В то время как мир был ввергнут в катастрофу братоубийственной бойни, Уитмен воплощал дух интернационализма и гуманизма.

Борн успел опубликовать в «Севен артс» одну из главных своих статей — «Война и интеллигенция». В ней он открыто выразил свою ненависть к империалистической бойне, к конформизму, осудил тех интеллектуалов, которые безропотно служат преступному правительству. За двадцать лет до брехтовской драмы «Матушка Кураж и ее дети» он предостерегал о губительных последствиях капитуляции перед злом мира. Антимилитаристским духом были пронизаны и другие его статьи в «Севен артс» — «Крах американской стратегии», «Военный дневник», «Сумерки идолов». Ван Вик Брукс называл его «неутомимым бойцом, появлявшимся всюду, где шла битва за социальную революцию».

После кончины Борна в его бумагах осталась неопубликованная рукопись, озаглавленная «Государство». Это горячее и страстное выступление, заставляющее вспомнить Торо, автора «Гражданского неповиновения», — свидетельство углубившегося социального критицизма Борна. Буржуазное государство предстает у Борна как инструмент классового господства, как террористическая сила, обретающая зловещие контуры «железной пяты». Оно преследует пацифистов, социалистов, всех «еретиков» и недовольных, требуя всеобщего единомыслия и повиновения. В этих условиях «революционный пролетариат все в большей мере оказывает сопротивление этой унификации… Его авангард, Индустриальные рабочие мира, беспощадно подавляется, несмотря на то что его деятельность — это симптом, а отнюдь по причина конфликта. Эти преследования лишь усиливают враждебность рабочих и усугубляют раскол вместо того, чтобы его смягчить»^{110}. В то же время, как это явствует из письма Борна к Бруксу, его тревожил разброд в рабочем движении, а также отсутствие единства в рядах социалистов по вопросу о воине; ведь часть из них встала на позиции поддержки правительства. И если Торо уповал в свое время на стойкость независимого противостоящего обществу индивидуума, то Борн возлагает надежды на интеллектуалов, на людей радикального образа мыслей.

Он нащупывает контакты и с рабочими организациями. По словам Брукса, у Борна зрела идея «наступательного и оборонительного союза между молодой интеллигенцией и пробудившимися представителями рабочих групп». В последний период жизни у него заметно нарастало разочарование в буржуазно-демократических идеалах и он обращал свои взоры к новым горизонтам. Для него становится все более очевидным: «политической демократии плутократической Америки» противостоят теперь «освободительные идеи социалистической России», вызывающей у него все большую симпатию^{111}. По свидетельству Брукса, Борн «понимал тот естественный эмоциональный, позитивный призыв, который исходил от революционной России»^{112}. К осени 1917 г. относятся его контакты с американскими левыми социалистами, которых он называет «большевиками». «Журналы, для которых я пишу, закрыты насильственным образом, — сообщает он в одном из писем. — Мои мысли явно не предназначены для печати»^{113}. В это время за Борном устанавливается полицейская слежка. Как свидетельствует его биограф Моро, «Борн симпатизировал русской революции, а также красным в развернувшейся гражданской войне. Те же чувства испытывал он к борющейся Ирландии»^{114}.

Демократические, социалистические убеждения Борна во многом определяли и его эстетические позиции. Эта связь, ясно им осознанная, прослежена в автобиографической заметке «История литературного радикала», где Рэндольф Борн прозрачно скрыт под именем молодого человека Миро. Долгие поиски подводят его к убеждению, что «литературная пропаганда» может и должна стать «на службу радикальным идеям». Формулой веры для Борна, по словам его биографа Л. Филлера, были «реализм, симпатия к угнетенным, антивикторианизм». Он был чужд прямолинейному детерминизму некоторых радикальных критиков. Но зависимость литературы от социально-экономической структуры общества ясно им осознавалась.

Борн ратовал за новую, свободную литературу, способную стимулировать прогрессивное развитие общества и оздоровить его духовную жизнь. В январе 1916 г. Борн писал на страницах журнала «Нью рипаблик»: «Рабочее движение в нашей стране нуждается в философии, литературе, конструктивном социалистическом анализе и критике отношений между трудом и капиталом…»^{115} Мысль о большой литературе, отвечающей потребностям времени, никогда не оставляла Борна: она пронизывает его высказывания по конкретным литературным вопросам, оценки писателей и произведений.

Человек ищущий, чуткий ко всему новому, он был врагом затхлости и бескрылого академизма. С первых же шагов Борн вступил в спор с официальной университетской наукой, подымавшей на щит «бостонцев» и других эпигонов европейской литературы. За два десятилетия до Драйзера, Синклера Льюиса и других он выступил против консервативной группы так называемого неогуманизма, возглавленного Ирвингом Бэббитом (статья «Самоубийство критики», 1911).

Принципиальную значимость имеют выступления Борна в защиту всего того ценного, живого, что было создано американскими писателями XIX в. Важно помнить, что в те годы недооценка национальной культуры, ориентация на европейские образцы были обычными явлениями в среде академической, университетской науки. С ней Борн полемизировал в статье, названной «Наше культурное смирение». В «смирении перед европейскими цивилизациями» видел Борн «главную препону, мешающую создать истинную, подлинно национальную культуру»^{116}. Солидаризируясь с Ван Вик Бруксом, он писал о необходимости всемерного изучения «полезного прошлого», т. е. широкой национальной гуманистической традиции. Пока еще в общем виде Борн уже предвосхищал ту проблематику, которая позднее привлечет Ван Вик Брукса, Паррингтона, Матиссена.

Главным врагом американской литературы Борн считал отнюдь не «натурализм» (на который ополчились консервативные критики, ведя в сущности атаку против искусства жизненной правды, а «традицию благопристойности». Поэтому он выдвигал в качестве центральных фигур литературного процесса в XIX в. Уитмена, Эмерсона, Торо и Твена, которые «выражали дух подлинной Америки, ее идеалы и национальные особенности», воплощая «неодолимую традицию жизненности и моральной свободы, которая помогает созидать будущее».

Позднейшие исследования показали, что эта традиция была шире и сильнее, чем это представлял тогда Борн. Литературные явления прошлого в свете истории, в результате работ исследователей обрели новую значимость. Открывались новые имена, переосмыслялось наследие некоторых мастеров. В 20-е годы американцы впервые осознали величие Мелвилла, в 30-е — силу антикапиталистического протеста у Хоуэллса, Лондона, Рида. Потребовалось немало времени, чтобы за Твеном, который рассматривался по преимуществу как юморист, закрепилась репутация сурового сатирика. Важно помнить, что именно Борн прочертил ту магистральную линию, которая определила высшие достижения национальной литературы.

В своих статьях и рецензиях Борн воевал с консерватизмом и мертвой книжностью. Новые, живые явления в литературе находили в нем не только проницательного интерпретатора, по и неутомимого защитника. Викторианская робость, мелкотравчатость, следование стерильным догмам «хорошего топа» — все это таило в себе препятствия для развития реалистической литературы (статья «Ловушки для неосторожных»).

Как и многие деятели американской культуры, например Хоуэллс и Генри Джеймс, Борн с надеждой обращался к опыту русской классической литературы, к Льву Толстому, Тургеневу, Чехову. В статье «Вечный смысл Достоевского» им уловлена динамика художественного развития, отразившаяся в эволюции читательских вкусов у его соотечественников. Когда-то американцам импонировал Диккенс с его несколько статичной концепцией личности. Достоевский, по мысли Борна, знаменовал шаг вперед, он открыл неведомые прежде тайники души, обнажил внутренний мир человека во всей его сложности и поразительной противоречивости. И Борн был убежден, что Достоевский, верно и серьезно понятый, может стать «могучим стимулом развития творческого сознания в Америке». Рост авторитета русской литературы в США явился для него свидетельством «расширения и углубления американского воображения». «Наша высокая оценка Достоевского и других современных русских писателей, — резюмировал Борн, — свидетельство того, как далеко мы ушли в своем духовном развитии»^{117}.

Художником национального масштаба, сумевшим запечатлеть Америку в процессе становления и роста, был для Борна Драйзер. От проницательного взгляда Борна не ускользнула известная философская противоречивость автора «Каникул уроженца Индианы». Но Драйзер притягивал его своей смелостью и честностью. Вторгаясь в сферу интимного, Драйзер бросал вызов тем пуританским канонам, которые довлели над поколениями американских писателей, когда речь шла об изображении человеческой природы. Ему претили ханжество и лицемерие собственников, которые под флагом защиты «нравственности» налагали узду на творческую свободу художника, подавляли его критическую мысль (статья «Пуританин рвется к власти»). Он вступил в спор с известным консервативным критиком Стюартом Шерманом, который в печально известной статье «Варварский натурализм Драйзера» повел настоящую атаку на автора «Гения» (статья «Культ общепризнанного»). Статью Борна «Искусство Теодора Драйзера» отличала убежденность критика в том, что писатель несет своими книгами долгожданное обновление литературы.

Как критик Борн не замыкался в национальных рамках. Оп приветствовал новые социально-критические, революционные тенденции, которые нарастали в мировой литературе в 1910-е годы. И здесь он не был одинок. В 1914 г. Синклер Льюис опубликовал статью «Отношение романа к социальным противоречиям наших дней. Закат капитализма», широкий критический обзор; в поле зрения автора попала важнейшая тенденция современной англо-американской литературы, она отражалась в романах Лондона и Синклера, Уэллса и Голсуорси и многих других писателей.

В сходном направлении развивалась мысль Борна. Рецензируя роман английского пролетарского писателя Р. Трессела «Филантропы в рваных штанах» (1914), Борн особо отметил художественную смелость автора, вторгшегося в малоизученную сферу — жизнь рабочих; при этом он опирался на личный опыт. Сожалея, что автобиографический жанр не получил пока достойного развития в Америке, Борн был, однако, уверен, что у него есть будущее. И он не ошибся. В 30-е годы, в пору взлета пролетарского романа, появился целый ряд произведений, в которых отразился жизненный путь их авторов, выходцев из рабочей среды: «Еврейская беднота» М. Голда, «Обездоленные» Д. Конроя, «Дочь земли» А. Смедли, «Некто в сапогах» Н. Олгрена и др.

Новая тематика, мир классового конфликта, запечатленные в литературе, способствовали ее жанровому обогащению. Она приобретала отчетливо документальную окраску, вбирая в себя публицистические, очерковые приемы. Это новое качество художественного развития было уловлено Борном в статье «Социологическая литература». «Король Уголь» Эптона Синклера был решительной приметой «социологического романа», ставшего, по убеждению Борна, знамением времени. Он отзывался на больные вопросы общества и обладал отчетливой пропагандистской установкой; само изображение «промышленного рабства» у Синклера отличалось несомненной убедительностью и силой. Но книги этих писателей страдали схематизмом, материал иллюстрировал заранее данный тезис, а психологический мир их героев оказывался явно обедненным. Уже тогда Борн был озабочен вопросом, столь актуальным для передовой литературы, — художественным воплощением новой, революционной темы, предвосхищая те критические споры, которые разгорелись в пору «красного десятилетия».

Тем отрадней был для критика успех Мартина Андерсена-Нексе, автора «Пелле-завоевателя». В этом романе его привлекла не только «беспристрастно-безжалостная оценка жизни», но и лиризм, окрашивающий повествование. Ярким представителем новой литературы был для Борна Горький. В рецензии «В мире Максима Горького» он рассматривал две первые части его автобиографической трилогии — «Детство» и «В людях», отмечая силу писательского реализма и отчетливо выраженную симпатию к своим героям.

И здесь обращает на себя внимание одна замечательная тенденция. Писатели, одушевленные социалистическими идеями, оставляли глубокий след в развитии национальной культуры, сохранялись в памяти поколений, Так было с первыми поборниками утопического социализма в Америке — с Уолтом Уитменом, Эдуардом Беллами, Джеком Лондоном, а позднее с Джо Хиллом, Джоном Ридом, Теодором Драйзером. Так было и с Рэндольфом Борном. Он умер 32 лет, в самом начале пути, многое не успел сделать, но многое успел предвосхитить.

Так воспринимали его современники. Поэт Джеймс Оппенгейм в стихотворении его памяти пишет о Борпе как о человеке, заглянувшем в будущее. Дос Пассос так отозвался о нем: «Еслвг правда, что у человека есть дух, то дух Борна остался на земле». Уолдо Фрэнк называл его «атлетом духа». В 1930 г. Льюис Мамфорд призывал осознать «подлинное величие Рэндольфа Борна как живого человека и как символа», продолжить начатое им дело.

Но он притягивает не только как личность. Борн был одним из предтеч прогрессивной критики 30-х годов. Он одним из первых использовал термин «пролетарская литература», о котором столь остро спорили в пору «красных тридцатых». Именно тогда, в 30-е годы, Лига американских писателей учредила медаль его имени. И позднее, в 60-е годы, в пору широкого антивоенного движения, особенно в среде студенчества и молодежи, пример Борна, непримиримого антимилитариста, приобрел новую значимость.