Солнце восходит вечером. Лотос осознания

Глава 2. Глубже ума

Вопрос первый,

Возлюбленный мастер,

Добрый вечер. Ислам предлагал ее через Коран, христианство — через Библию. Как предлагаешь ее ты?

Они предлагали, потому что хотели заполучить вас. Тем самым они оскорбили вашу человеческую сущность. Сама попытка обратить человека есть нарушение его духовной территории. Это попытка поработить вас при помощи каких-либо догматов, логики, но в основе это не духовное усилие — это политика, политика чисел.

Я не политик, я не хочу никого обращать. Я не стану обращать вас ни в какую религию. Я не могу дать вам то, чего у вас еще нет.

Поэтому мой подход в корне отличен. Я заберу у вас то, чего у вас, на самом деле, нет, но, по вашему мнению, есть: ваше эго, ваши желания, вашу зависть, ваш гнев, вашу жестокость — все, что не дает вам обнаружить ваше подлинное сокровище.

Я хочу забрать у вас эти тени, из-за которых вы не подлинны, которые были навязаны вам со стороны. Вы — жертвы. Я хочу лишь дать вам не что иное, как вашу же собственную сущность, которая у вас уже есть, но о которой вы позабыли. Я только могу помочь вам вспомнить о ней.

Мне вспомнилась одна очень известная притча...

Когда-то в Японии жил один вор, известный на всю страну как мастер воров, потому что никому еще не удавалось поймать его. Кроме того, он никогда ничего ни у кого не крал, не предупредив жертву заранее. Он подготавливал даже императоров, великих вои-нов-самураев: «Берегитесь! Сегодня я навещу вас!»

И, тем не менее, поймать его никто не мог. Более того, вскоре жертвы начали испытывать чувство гордости, когда мастер воров выбирал именно их. Это была великая честь, потому что мастер воров не грабил кого ни попадя.

Но вот мастер воров начал стареть. Его сын сказал ему:

— За свою жизнь ты прославился. Всем известно, что ты мастер воров, но никому не удавалось поймать тебя с поличным. Теперь ты состарился и скоро умрешь. Может, ты научишь меня своему искусству?

— Если бы это было искусство, я бы тебя ему обучил и без твоей просьбы, — сказал старик. — Это не ремесло и не искусство — это сноровка. Но если ты очень хочешь, я предоставлю тебе возможность попробовать. Может быть, ты и поймаешь суть.

Его сын был полон желания научиться, так что он изъявил согласие:

— Я полностью готов.

Но он и представить себе не мог, что ждало его дальше...

Той же ночью мастер воров разбудил сына и сказал ему:

— Пойдем со мной.

Старику было уже за восемьдесят, сыну — не больше тридцати, он был здоров и силен. Ночь выдалась теплой, но от страха и волнения он весь дрожал. И больше всего его поразило, что отец шел впереди обычной походкой, небрежно, как если бы он просто прогуливался с утра пораньше.

Они направлялись в императорский дворец — войти туда уже опасно, а тут еще воровать, потом скрываться... молодой человек начал отчаиваться. Тем временем старик начал разбирать дворцовую стену, причем действовал он с таким вниманием, с такой осознанностью, что не издавал ни звука. Он осторожно вынимал кирпич за кирпичом... и его сын стоял рядом, не в силах поверить, что можно вот так спокойно проделывать подобную вещь ночью в чужом жилище. Отец работал так, как будто был у себя дома.

Проем в стене был готов. Отец ступил в него и приказал сыну идти следом. Теперь молодой человек уже раскаивался, что вообще попросил отца научить его своему искусству — слишком уж велика была цена! «Не представляю, как я живым доберусь домой, — думал он. — И для тренировки он выбрал императорский дворец! Он не любит собственного сына, раз подвергает его такой опасности. Нужно было начать с чего-нибудь попроще — хотя бы с какой-нибудь нищенской хибары».

По всему дворцу была расставлена охрана, но старик продолжал свое дело. У него была большая связка ключей, так что он легко сумел проникнуть в самую потаенную комнату дворца. Он сказал сыну:

— Там внутри есть чулан-тайник. Я знаю, там он хранит свои несметные богатства, бриллиантовые россыпи, изумруды и прочие камни. Бери, сколько сможешь унести, а я подожду снаружи.

Сын мастера воров зашел в тайник. Он был восхищен — никогда ему еще не приходилось видеть такие ценности. Но пока он разглядывал сокровища, его отец выкинул неожиданный фокус. Он захлопнул дверь тайника, запер замок и завопил во все горло:

— Вор! Вор!

Затем, оставив сына запертым в чулане, он перелез через вырытый тоннель и был таков.

Можете представить, каково было парню. Он готов был убить отца! Но он уже расстался с надеждой встретить его когда-нибудь вновь. Теперь его упекут за решетку на всю оставшуюся жизнь. Как глупо он поступил, что вообще заикнулся... но теперь уже делать было нечего.

Весь дворец был на ногах. Туда-сюда сновали слуги. Был обнаружен проход в стене. Стало ясно, что вор побывал во дворце, потому что все двери были распахнуты настежь. Одну служанку отправили проверить все открытые помещения. Она дошла до потаенной комнаты, но внутри никого не обнаружила. Сидя взаперти в чулане, молодой человек видел, что в комнате светло — это горела свеча в руке служанки. Он слышал ее шаги. Вдруг, неожиданно для себя, он начал скрести по двери, так чтобы показалось, будто в чулане крыса. Он с изумлением наблюдал за собственными действиями. Служанка, в полной уверенности, что скребется крыса, отперла чулан. Как только дверь приоткрылась, молодой вор задул свечу, отпихнул служанку, стремглав выбежал прочь и мигом проскользнул сквозь тоннель в стене. Следом за ним с факелами в руках погнались полчища стражников, слуг и постояльцев во главе с самим императором.

Парень же был бегуном, победителем местных соревнований. Но, к своему изумлению, сейчас он бежал так быстро, как никогда еще не бегал ранее, даже на соревнованиях. Сейчас он мчался, по меньшей мере, в четыре раза быстрее. Сейчас для него в этом был вопрос жизни и смерти, а не просто какой-то там награды.

Но все же он боялся, что его схватят. Куда же скрыться? Если бы он побежал прямо к себе домой, его бы там и поймали. Между тем, пробегая мимо колодца, он увидел большой камень. Он остановился, поднял камень, кинул его в колодец и побежал прочь. Все это он проделал без мыслей; точно так же он действовал, сидя в чулане... ведь ум может поступать только в соответствии со своими знаниями. А сейчас ситуация была ни на что не похожа — компьютер ума не был на нее запрограммирован.

В новой ситуации ум останавливается, потому что не может найти ответ. Спросите его что-нибудь старое — и он превратится в великого ученого.

И никогда прежде сын мастера воров еще не бегал так быстро. Но его ум тут был ни при чем; им руководило нечто такое, что глубже ума, больше ума, жизненнее ума — им двигала изначальная энергия. Вот что имеют в виду, говоря «бежать сломя голову». И когда он затем вдруг бросил в колодец каменную глыбу, он не понимал, что и зачем делает. Все происходило само собой, а не по решению ума.

Услышав плеск воды, преследователи остановились возле колодца, посчитав, что вор прыгнул вниз. Несмотря на факелы в их руках, разглядеть что-либо в колодце было невозможно. Колодец был очень глубок, и им не оставалось ничего иного, как лишь ждать наступления утра. Поэтому было решено, что волноваться более не о чем: вор либо утонет, либо, пережив ночь, будет схвачен наутро. Приказав страже охранять колодец, император со свитой отправился обратно во дворец.

Между тем, сын мастера воров добрался домой. К своему удивлению, он застал своего отца храпящим в глубоком сне. Он смотрел на него и думал: «Что мне ему сказать?» Он был зол и не понимал, как тот мог оставить своего единственного сына на произвол судьбы в такой опасной ситуации? А теперь он спокойно себе спит, нисколечко не переживая.

Молодой человек начал трясти отца, стянул с него одеяло... Мастер воров, не открывая глаз, сказал:

— Значит, ты вернулся. Хорошо, сын мой. Теперь иди спать. Я знаю, ты хотел бы рассказать мне, как все прошло, прямо сейчас, но это лишнее — ведь ты вернулся. Я уже и так понял, как все прошло. Ты постиг сноровку мастера воров. Главное — действовать не умом, а чем-то, что глубже ума. Теперь же отправляйся спать. А утром мы обсудим, что произошло.

Ему даже не было интересно. Он даже не открыл глаза.

Научиться вспоминать себя — это просто сноровка. Если бы это было умение, ремесло — это было бы очень просто. Но это сноровка — самая сложная и загадочная наука.

Задача мастера — создание таких инструментов, при помощи которых ученик ухватывает сноровку. Если этого не случается, он создает другие инструменты. Подлинный мастер — это не кто иной, как очень изобретательный затейник.

И рано или поздно тот или иной инструмент срабатывает, и тогда ум вдруг останавливается. Внезапно вы осознаете, что вы — не ум. Нужно ощутить это на протяжении лишь одного мгновения — и ключ уже найден.

После вы сможете возвращаться к тому же состоянию снова и снова. И мало-помалу оно станет самой вашей сущностью, самим вашим дыханием. Я не даю вам Библию, я не даю вам Коран, потому что я не верю в святость ни одной книги. Все книги написаны человеком. Святые писания — это лишь трюк, обман. Ни одно из них не написано Богом. Это даже не литература, в лучшем понимании этого слова.

Я не дам вам никакого святого писания. Мои руки пусты. В них нет меча, потому что страх не принесет вам реализацию. Страх может лишь низвести вас до рабского состояния. Страх не поможет вам вспомнить вашу сущность.

В моих руках нет также и хлеба с маслом, потому что я не хочу плодить нищету в этом мире. Религии, увеличивающие свою численность, раздавая хлеб и лекарства нищим, открывая приюты, обращая неприкасаемых, строя школы и больницы, лишь на первый взгляд осуществляют настоящее служение.

Но это не служение по двум причинам: во-первых, мотивом их действий служит стремление увеличить численность своей паствы. Они покупают вас по дешевке, и при этом вы даже не осознаете, что оказываетесь на рынке рабов, что вас выставляют на продажу. И, во-вторых, это не служение, потому что у них есть еще один мотив: чем больше новых христиан они приведут в свою церковь, тем большую благостность они обретут в ином мире. Чем больше людей они обратят в мусульман, тем ближе для них становится рай.

Так что с их стороны — это обычная алчность. И заодно политика, потому что с увеличением своей численности они все уверенней воздействуют на правительства и на народы мира.

Только что в Индии побывал папа. В своей приветственной речи в первый день в Нью-Дели он выразил крайнее разочарование. Он заметил, что это был худший из всех его дней путешествий по миру. Постойте, но ведь духовному лидеру не подобает расстраиваться только потому, что его пришли послушать всего какие-то двадцать тысяч человек. Да и те стали расходиться, не дослушав его выступление до конца. До сих пор он бывал только в католических странах, где послушать его собирались миллионы. Но эти двадцать тысяч, на самом деле, пришли вовсе не слушать — они заглянули просто из любопытства.

Но с чего бы ему расстраиваться? Разочарование наступает, только если у вас есть определенные ожидания; в противном же случае, не имеет никакого значения, придет кто-нибудь или нет.

В своей речи он очень туманно, дипломатично, в обход выступил против кастовых различий у индуистов, что, мол, все люди должны быть равны. Он сам либо не понимает, что говорит, либо просто лжет, потому что шудрам, неприкасаемым, ставшим католиками, точно так же не позволяют молиться рядом с остальными христианами — они отделены. Для них построили маленькие церквушки, чтобы они там в уединении и молились. И этот человек имеет наглость осуждать индуистов.

Шудрам обещали, что, обратившись в христианство, они получат равенство; только на этом условии они приняли крещение. Но с ними не обращаются на равных — они даже не могут молиться в других церквях бок о бок с остальными христианами. Они стали шудрами-христианами, так что разницы никакой нет. Ни в коем случае это не приобретение для них. Это, наоборот, потеря, потому что пока они оставались шудрами-индуистами, индийская конституция предоставляла им некоторые привилегии. На любом предприятии для шудр выделяли специальные квоты. Были они квалифицированы или нет — они получали свои места, зарезервированные только для них. В университетах и колледжах им давали специальные стипендии. Заслуживали они их или нет — роли не играло. Веками они страдали, и теперь для них сделали послабления. Но, став христианами, они потеряли все свои льготы, потому что теперь они больше не индуисты. Хотя, фактически, они так и остались шудрами. В общем, их подло обманули.

И папе даже не хватило смелости прямо заявить индуистам: «Ваши кастовые различия — нечеловечны». Он вообще и словом не упомянул индуизм. Критика должна быть прямой и четкой, честной и искренней. Почему он боялся критиковать открыто? Он боялся, потому что собирался объехать всю Индию, и скажи он такое прямо, везде его ждало бы лишь осуждение и протест, потому что кастовый строй — это краеугольный камень индуизма. Он уродлив, его не должно быть вообще, но даже критики трусливы.

И вы ждете, что получите духовный опыт от такого рода людей? У них у самих его нет. Их духовность определяется лишь по их старшинству; это чиновничество. Папой становится не просветленный человек — папой становится старший священник. Они не в состоянии дать вам что-либо. Да, они могут принудить или купить вас.

Что касается меня, то я не буду обращать вас ни в какую религию, я лишь поделюсь с вами моим опытом, и, может быть, вы уловите его суть. Иногда, когда вы просто слушаете меня, на вас может снизойти миг тишины, и в этой тишине вы увидите, что вы — это не только мысли, проходящие через вас, но также и сама осознанность.

В миг, когда вы улавливаете вашу осознанность, вы находите ключ. Дальше уже вам решать, как часто его использовать. И когда у вас есть свободное время, свободное пространство, не тратьте себя на всякие глупости вроде карт, футбола по телевизору или наблюдения за парой дебилов на ринге... Бросьте вы всю эту чепуху, она не поможет вам в росте.

Все свое время и энергию направьте на пребывание в тишине, на наслаждение покоем, нисходящим на вас, когда вы просто наблюдаете. И этот покой идет глубже, он ведет вас прямо в самую вашу сердцевину. И познать центр собственного бытия — это то же, что и познать центр сразу всей вселенной.

Различаемся мы лишь внешне. В центре мы едины — едины с далекими звездами, едины с крохотным листиком травы. В существовании не бывает неравенства.

Познав это, пережив это, вы не станете мусульманами, вы не станете христианами, вы не станете индуистами. Вы просто станете религиозными — без определения. Я против любых определений; быть религиозным — уже достаточно. Не бывает индуистской химии, или мусульманской математики, или буддийской географии... это был бы полный бред.

Не бывает индуистской любви, или мусульманской любви, или христианской любви... Любовь — это просто любовь. Она не требует определений. Как не требует их духовность и религиозность.

Я просто хочу, чтобы вы стали религиозными.

Вопрос второй,

Возлюбленный мастер,

Я озадачена, почему я отождествляю себя именно с этим телом и этим эго. И если моя сущность заключается во вселенском сознании, то что мешает мне видеть глазами других существ?

Умирал один старый делец... Вечерело, солнце садилось, и вокруг сгущались тени. Внезапно старик раскрыл глаза и обратился к жене, которая сидела возле него, держа его за руку:

— Где мой старший сын?

Жена изумилась: впервые в жизни с такой заботой он поинтересовался насчет старшего сына. Он вообще никогда не заботился о детях — у него на них не было времени.

Жена ответила:

— Не волнуйся. Он здесь, сидит справа от тебя.

Тогда старик спросил:

— А где мой второй сын?

— Он тоже сидит справа от тебя, рядом с твоим первенцем, — ответила жена.

На мгновение умирающий, которому оставалось сделать в жизни всего несколько вздохов, вдруг воспрянул. Он уже много месяцев не садился — настолько он был болен и слаб, — но тут он вдруг сел в постели и спросил:

— А где мой младший сын?

— Не волнуйся ты, — сказала жена. — Они все здесь, младший сидит у тебя в ногах.

— И ты еще говоришь мне не волноваться!.. — гневно просипел старик. — Если они все здесь, то кто присматривает за лавкой?!

И он упал замертво от сердечного приступа.

Кем, по-вашему, станет этот человек в следующей жизни? Закон бытия говорит, что ваше предсмертное желание станет семенем вашей следующей жизни. Понять это можно следующим образом — можете даже попробовать... Ложась спать, запомните, какой будет ваша последняя мысль, прежде чем вы уснете. А проснувшись, не пропустите вашу первую мысль. Вы изумитесь: мысль будет одной и той же.

Мысль, с которой вы засыпаете, — это та же мысль, с которой вы и пробуждаетесь. То же самое истинно в отношении смерти, потому что смерть — это продолжение жизни, это немного более глубокий сон, но принцип остается тем же. Желание, нависающее над вашим умом и вашей сущностью в момент вашей смерти, встретит вас первым делом, когда вы очнетесь в новой жизни. Оно сформирует путь и форму вашего рождения.

Ты спрашиваешь, что если сознание едино для вселенной, то почему тогда ты не можешь видеть глазами других людей.

Сознание действительно едино для вселенной, но для тебя это просто теория, а не опыт. Теории хороши, когда ты сдаешь экзамены, но совершенно бесполезны, если говорить о существовании. Если бы ты на собственном опыте почувствовала, что обладаешь вселенским сознанием, то ты действительно смогла бы видеть глазами других людей. Более того, в таком случае других людей больше не было бы вообще.

Я расскажу вам один эпизод из жизни Рамакришны. Это не притча, это факт...

Рамакришна умер от рака горла. Опухоль настолько разрослась, что все его горло перекрылось. Он не мог ни есть, ни пить. Для его учеников это было настоящее горе. Все они убеждали Вивекананду, ближайшего ученика Рамакришны, чтобы тот уговорил его попросить Бога об исцелении: «Если ты попросишь, то опухоль тут же рассосется».

Вивекананда пытался неоднократно. Рамакришна закрывал глаза, экстатичные слезы счастья текли по его щекам, но когда его глаза вновь открывались, он лишь произносил:

— Как это прекрасно!

Ученики спрашивали:

— Ты попросил? Ради чего ты вообще уходил в медитацию?

Но он отвечал:

— Все не так просто. Когда я глубоко погружаюсь в медитацию, я забываю о своем теле, об опухоли. Я забываю даже о Боге. Это такой экстаз и такое блаженство!

Тогда ученики напали на жену Рамакришны, Шарду, убеждая ее:

— Теперь только ты можешь вразумить его. Нас он не слушает.

Шарда за всю свою жизнь никогда ничего не просила. Рамакришна не раз заговаривал с ней об этом: «Ты никогда ничего не просишь. Странная ты жена. Каждая жена чего-нибудь да просит, без конца канючит, и ее ничем не удовлетворишь». Но Шарда отвечала: «Обретя тебя, я обрела все, но если ты так настаиваешь, то пообещай мне, что когда я однажды тебя о чем-то попрошу, ты выполнишь эту мою единственную просьбу». И он дал ей свое слово.

И теперь ученики настаивали:

— Самое время попросить его. Чего еще ты ждешь? Он умирает, и за ним еще остается невыполненное обещание. Иди и попроси его!

И она попросила. Рамакришна закрыл глаза. В этот раз больше не было слез, не было экстаза. Он просто оставался тихим и спокойным, и, открыв глаза, он сказал:

— Шарда, тебе придется простить меня, но я не могу выполнить твое требование. Понимаешь, я попросил у высшей реальности избавить меня от этой опухоли, потому что мои люди напрасно страдают из-за того, что я не могу ни есть, ни пить. И я получил ответ: «Рамакришна, не будь ребенком. Пришло время принимать пищу через рты других людей! Пришло время утолять жажду через рты других людей!» Так что, прости меня, но таков был ответ. Теперь все людские рты — мои, так что не переживай за меня. Я больше не личность. Скоро это тело исчезнет. Но я един со вселенной, даже пока тело живо. Ваши рты — мои, ваши глаза — мои, и просить было, определенно, глупо. Но раз я дал тебе слово, мне пришлось попросить.

Спустя три дня Рамакришна умер. Но незадолго до своей смерти он всем дал ясно понять:

— Помните: когда будете есть, не ешьте ничего из того, что не нравится мне, не пейте ничего из того, что я вам запретил, потому что теперь я буду пить и есть через ваши рты.

Своей смертью он преобразил тысячи своих учеников, которые до тех пор тайком покуривали и время от времени баловались спиртным. Отныне это было невозможно. Более обманывать Рамакришну было никак нельзя, потому что теперь он жил в каждом.

Твой вопрос очень важен, но всего лишь теоретичен. Ты спрашиваешь, почему ты не можешь видеть глазами других людей. Ты все еще окружена своим эго, своими желаниями. Ты живешь в крохотной клетке, построенной твоими же собственными руками. Тебе необходимо выбраться из нее. Ты должна прежде раствориться в существовании, и лишь тогда ты, возможно, найдешь ответ на свой вопрос. Я не могу на него ответить, потому что это всего лишь теория.

Еще один эпизод из жизни Рамакришны поможет тебе понять...

Как-то раз Рамакришна примерно с тридцатью своими учениками перебирался на лодке на противоположный берег Ганга. Внезапно посередине реки Рамакришна начал кричать:

— Зачем вы меня бьете?! Не бейте меня, мне больно!

Ученики заволновались:

— Что случилось? Мы все здесь — твои ученики, мы посредине Ганга. Кто тебя здесь может бить?

Но из глаз его текли слезы. Он показал им свою спину. Они приподняли его одежды и увидели на спине кровавые следы, как если бы его сильно избили прутом. В случившееся невозможно было поверить. Когда же они доплыли до противоположного берега, то увидели толпу. Оказалось, что шудра, неприкасаемый, дотронулся до брамина, и брамин от души его отхлестал.

Но по-настоящему все удивились, когда с шудры сняли его одежды и сравнили его спину со спиной Рамакришны — ссадины были идентичны, кровь текла из них совершенно одинаково.

Рамакришну спросили:

— Что это было? Били этого человека, но откуда же взялись следы на твоей спине?

Рамакришна объяснил:

— Хоть этот человек и шудра, но он куда более развит, нежели тот брамин. Он часто приходил ко мне, и я с ним очень сблизился.

В английском языке есть слова «сочувствие», «антипатия» и «сопереживание». Сочувствие означает осознание чувств другого человека, его печали; антипатия означает радость при виде печали другого человека; и третье слово, сопереживание, означает не просто осознание чувств человека, но действительное переживание тех же чувств, которые испытывает другой человек. Если другой человек ранен, то, сопереживая, вы получите его рану, а если он умрет, то умрете и вы — настолько будет сильна ваша связь.

И Рамакришна сказал:

— Пусть это будет вам уроком. Вы все мои ученики, но такое бы не случилось, если бы отхлестали одного из вас. Этот человек приходил ко мне, только когда вокруг никого не было и никто не видел, что пришел шудра. И постепенно между нами установилась такая связь, что когда побили его, я на себе испытал его боль.

В тот день, когда умер Рамакришна, умер и тот шудра.

Это все исторические факты, в подтверждение которых есть тысячи свидетельств. И случилось это не так давно — всего около ста лет назад...

Можно видеть глазами другого человека, можно жить сердцем другого человека, но для этого тебе придется избавиться от препятствий твоего эго. Тебе придется настолько глубоко погрузиться в медитацию, что ты станешь единой со вселенной.

Вопрос третий:

Возлюбленный мастер,

Вопрос от женщины, которая живет здесь в гостинице...

А где она сама?

Она ушла, она ушла с беседы.

Отложите ее вопрос. Я чувствовал это, я чувствовал, что эта женщина ушла. Я не стану отвечать на ее вопрос.

Вопрос четвертый:

Возлюбленный мастер,

Может ли наблюдатель, сознание делать суждение о том, что оно видит, или, в таком случае, это просто эго делает суждение об эго, ум осуждает самого себя?

Сознание никогда не делает суждений. Сознание — это просто зеркало. Зеркало отражает, а не строит выводы. Стоит ли перед ним красавица или дурнушка — оно отразит обеих, не проводя различий. В нем нет суждений. Его задача — ясно и доподлинно отражать всех, кто бы ни оказался перед ним — грешник или святой...

Во времена Будды жил один очень злобный, дикий человек, убийца, который по какой-то причине дал себе клятву, что непременно убьет тысячу человек, отрубит тысячу голов. И чтобы не сбиться со счету, у каждой своей жертвы он отрезал палец. Из этих пальцев он сделал себе венок на шею — так он не забывал, скольких уже убил. Он был слабоват в знаниях. Тысяча для него было просто очень большим числом. И чтобы убить тысячу человек, потребовалось много лет.

Он жил за городом и там и творил свои зверства, пока не убил девятьсот девяносто девять человек. Его стали называть Ангулимала — «человек, носящий венок из пальцев».

Страх перед ним был настолько велик, что дорога, на которой он бесчинствовал, теперь пустовала — никто больше не ходил по ней. Даже короли со своими армиями не рисковали на ней появляться. Один человек навел ужас на всю провинцию.

Руководил этой провинцией Прасенджита. И как-то, направляясь как раз от Прасенджиты в соседнюю провинцию, Будда обнаружил эту прекрасную пустынную дорогу и решил идти по ней.

Ученики испугались:

— Ты в своем уме? Разве ты не слышал об Ангулимале? Раньше его навещала его мать, но теперь и она напугана, потому что ему не хватает только одного пальца, чтобы закончить свой венок. Этот даже не посмотрит, что перед ним родная мать — враз свернет шею и ей. Так что даже его собственная мать больше не видится с ним. Куда же тебя несет?

Но Будда сказал:

— Я думал было пойти другой дорогой, но теперь, когда вы все это мне рассказали, менять свои планы не стану. Этот человек страдает, потому что ему не хватает всего одного пальца, потому что ему не хватает всего одной головы. У меня есть голова и целых десять пальцев, и если никто не пойдет этой дорогой, то как тогда этот несчастный достигнет своей цели? Так что в путь. Если я не могу пойти этой дорогой, то никто больше не сможет.

Никто не мог понять его логику, никто не видел, что он имел в виду, когда по собственной воле отправлялся прямо в пасть к смерти.

Но раз Будда сказал, что он идет, то пришлось идти и остальным. Среди его учеников всегда шла горячая борьба за место поближе к мастеру, но в тот день все было иначе! В тот день борьба шла за место подальше! Поэтому между Буддой и его последователями сохранялся существенный отрыв, чего никогда не наблюдалось до тех пор.

Между тем, Ангулимала точил о камень свой меч. Уже давным-давно никто не ходил этой дорогой, но в тот день он еще издалека увидел приближавшуюся группу людей. И он начал свои приготовления. Его переполняло счастье от мысли, что наконец его цель будет достигнута. Но когда Будда подошел ближе и Ангулимала разглядел его, то увидел в этом человеке великую красоту, огромный покой, любовь и сострадание. Даже убийца девяти сотен девяноста девяти человек — и то задумался: «Такого человека нельзя убивать. Миру все больше и больше нужны такие люди. Пусть я грешник, пусть я убийца, но я еще не пал так низко, чтобы убить эту невинную душу».

И он крикнул Будде:

— Слушай меня! Ни шага ближе! Иди обратно. Первый раз я позволяю кому-либо уйти живым. Может, ты не знаешь, кто я, но я Ангулимала, вот мой венок из пальцев! Я убил без одного тысячу человек, и если ты приблизишься еще хоть на один шаг, я не посмотрю, кто ты такой. Я вижу, что ты необычен. Я убивал королей, но никогда еще я не видел такой красоты и такого света; никогда я еще не встречал такого проникающего взгляда. Ты особенный. Прошу тебя, послушайся меня и иди своей дорогой. Не вынуждай меня убивать тебя.

Тогда Будда сказал:

— Ангулимала, ты заблуждаешься. Я уже остановился почти тридцать лет назад. В день, когда остановился мой ум, остановилось все движение. Людьми движет желание. Но у меня нет желания, так как же я могу двигаться? Я не двигаюсь, Ангулимала, двигаешься ты. В твоей голове столько мыслей, столько желаний, что ты движешься постоянно, даже во сне. Так что остановись ты! Я не остановлюсь, потому что уже остановился тридцать лет назад.

— Ты не только невинен, прекрасен и особ, но ты еще и безумен! — рассмеялся Ангулимала. — Ты приближаешься ко мне, а я стою на месте, но ты утверждаешь, будто это я двигаюсь, а не ты.

— Я вовсе не шучу, — сказал Будда. — Пойми меня.

Ангулимала закричал:

— Видишь, как этот меч сверкает на солнце? Скоро он снесет голову с твоих плеч. Поверь мне!

— Я ничего не могу поделать, — сказал Будда. — Остановиться дважды невозможно. Прости меня. Остановилось все. Время, ум... для меня остановился весь мир. Тридцать лет я не знаю движения.

И Будда все ближе подходил к Ангулимале, пока наконец не оказался совсем рядом с ним. Тогда Будда сказал:

— Если хочешь, руби мою голову, ведь я пришел только ради тебя. Я услышал, что ты годами ждешь только одной головы, и мне показалось, что это уже чересчур и что кто-то должен наконец проявить сочувствие. А мне как раз голова ни к чему, и тело мне не нужно. Я могу жить и без него. Руби мою голову, отрезай пальцы... отрезай все что хочешь... Но прежде не исполнишь ли ты мое предсмертное желание?

— Исполню, — сказал Ангулимала. — Обычно я никого не слушаю, но ты очень смелый человек. Признаться, ты даже меня напугал. Я исполню все, что ты пожелаешь.

— Тогда отсеки ветку дерева, под которым ты стоишь, — сказал Будда.

Ангулимала взмахнул мечом и во мгновение ока отрубил ветку.

— Ты ведешь себя все загадочнее и загадочнее, — удивился он. — Что это за желание такое?

Но Будда сказал:

— Это была лишь половина желания. А вот другая половина: теперь присоедини ветку на место.

— О боги, мне повстречался ненормальный! — воскликнул Ангулимала. — Как же я, по-твоему, ее присоединю?

— Если ты не можешь присоединить ветку, — сказал Будда, — то какое право ты имеешь ее отсекать? Кроме того, неужели ты полагаешь, что, отсекая, ты становишься великим воином? Это под силу любому ребенку. Если у тебя есть немного разума и смелости — присоедини ее. Именно так ты докажешь свою зрелость, а не когда будешь рубить все подряд.

Ангулимала возразил:

— Но это невозможно!

— Тогда выброси свой венок из девяти сотен и девяносто девяти пальцев — выброси его! — сказал Будда. — Выброси свой меч. Все это не для храбрецов; все это для трусов, скрывающих свою трусость. Я сделаю из тебя по-настоящему смелого человека.

— Я понимаю, — сказал Ангулимала. — Ты — самый смелый человек из всех, кого я встречал в своей жизни.

Он выбросил меч, выбросил венок из пальцев, припал к ногам Будды и взмолился:

— Прошу тебя, посвяти меня. Я понял, что ты не кто иной, как сам Гаутама Будда. Я слышал об этом человеке, и я вижу, что передо мной стоит именно он.

И Будда посвятил Ангулималу.

Вот кого я называю осознанным человеком: в нем нет ни тени пристрастности. Он не сказал: «Ты бесстыдный грешник. Ты лично убил стольких людей, что ни одному убийце за всю историю человечества с тобой не потягаться... И ты еще хочешь стать святым?»

Нет же, напротив — он дал ему посвящение.

Ученики Будды не верили собственным глазам. Он отказал великим ученым, он отказал известным пандитам, но не отказал такому грешнику.

Было уже запоздно, когда они возвратились в столицу провинции Прасенджиты. Прасенджите доложили о случившемся. Он сам настолько боялся Ангулималы, что давно уже не ходил по той дороге. И теперь его охватило беспокойство, потому что Ангулимала, этот безумец, находился в такой близости от дворца.

Наутро Прасенджита пришел посмотреть на Ангулималу собственными глазами. Он уважал Будду. Он часто приходил послушать его. Но впервые он пришел с мечом — нельзя идти слушать просветленного человека вооруженным. И Прасенджита сказал Будде:

— Прости меня, но я принес свой меч, потому что до меня дошли слухи, будто ты посвятил Ангулималу, — говоря это, он весь дрожал и покрылся потом.

— Это правда, — сказал Будда. — Но меч тебе не нужен. Ангулимала отныне саньясин, бхиккху. Нечего тебе его бояться.

— Хорошо, — сказал Прасенджита. — Но, все же, где он? Я хочу взглянуть на его лицо. Этот человек пугал меня всю мою жизнь.

Ангулимала же сидел возле Будды. И Будда сказал:

— Посмотри на него — это и есть Ангулимала!

Услышав имя Ангулималы и увидев его воочию, Прасенджита немедленно вынул свой меч. Одно его имя несло страх, наводило ужас.

Будда рассмеялся. Ангулимала тоже рассмеялся и сказал:

— Спрячь свой меч. Если ты так хорошо им орудуешь, чего ж ты не пришел ко мне, пока я был Ангулималой? Теперь же я саньясин. Спрячь свой меч!»

И сказал он это так, что Прасенджита вынужден был подчиниться. Ангулимала, как ни крути, оставался Ангулималой. Даже королю пришлось выполнить его приказ. И Будда сказал:

— Ангулимала, будь повежливее. Ты стал саньясином, и теперь тебе стоит подумать над своими манерами. Сегодня ты отправишься за подаянием, и случиться может все что угодно, ведь ты так долго держал этот город в страхе. Когда ты будешь просить подаяние, скорее всего, ни одна дверь не откроется перед тобой... люди боятся... Но ты не обижайся на них, эти несчастные не видят перемен. Наверняка они пожелают отомстить, и тогда тебе придется доказать, что теперь ты саньясин.

Ангулимала отправился за подаянием. Будда шел за ним на расстоянии, наблюдая за происходящим. И все действительно было так, как он предсказал: двери не открывались, никто не давал ему пищи. Вскоре в Ангулималу полетели камни — люди все еще боялись подойти ближе, поэтому кидали из окон, с крыш. Они запаслись целыми грудами булыжников, залезли на крыши, вышли на веранды и кидали оттуда. В конце концов Ангулимала упал на землю, но камни продолжали лететь. Он истекал кровью.

К тому времени, когда подошел Будда, Ангулимала лежал в луже собственной крови, весь заваленный булыжниками. Когда Будда вытащил его из-под кучи камней, Ангулимала уже был при смерти. Будда сказал:

— Ангулимала, ты доказал, что теперь ты саньясин. Ты доказал, что грешник может стать саньясином за одно мгновение. Ты жил как грешник, но умираешь как святой.

Ангулимала коснулся ног Будды и умер.

С тех пор Будде сотни раз задавили один и тот же вопрос:

— Почему ты посвятил такого грешника?

И Будда снова и снова отвечал:

— В моем сознании нет различий. Пускай общество называет одного грешником, другого святым — это общественное различие. Но мое сознание лишь отображает истину, спрятанную за маской. И я увидел огромный потенциал в этом человеке, который всего-то пошел не той дорогой. Его нужно было лишь слегка повернуть в сторону сострадания, в сторону любви. Он оказался более святым, чем когда-либо станут многие из моих учеников. И при этом останется самым моим молодым учеником. Я посвятил его лишь накануне вечером. Он был со мной только одну ночь.

Сознание не делает суждений. Поэтому помните: когда вы начинаете судить, судит ваш ум. Помните: когда вы начинаете судить, судит ваша обусловленность, а ваша обусловленность далеко не совершенна.

(ВНЕЗАПНО ИЗ ГЛУБИНЫ ЗАЛА ДОНОСИТСЯ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС.)

Это та самая женщина, про чьи вопросы я говорил, что отвечу на них только когда она будет спрашивать о самой себе. Сегодня она спросила о себе — возможно, что из-за желания получить ответ.

Я выбрал сегодня ее вопрос, но прежде чем отвечать на него, я должен был поговорить о папе, и она тут же ушла...

(СНОВА СЛЫШЕН ЖЕНСКИЙ ГОЛОС.)

Ну так иди же сюда.

(ЖЕНЩИНА ПРОБИРАЕТСЯ ВПЕРЕД, СОПРОВОЖДАЕМАЯ СМЕХОМ АУДИТОРИИ.)

Я ждал тебя. Задавай свой вопрос.

(ЖЕНЩИНА ЗАЧИТЫВАЕТ СВОЙ ВОПРОС.)

Вопрос пятый:

Когда ты заговорил со мной пару дней назад, ты сказал, что я приблизилась к настоящему вопросу. Я была безумно рада, что ты заговорил со мной. Эта радость помогла мне понять, что когда я задавала вопросы о твоих репликах, кажущихся оскорбительными, то спрашивала я от страха. Я боялась, что ты не любишь — что если ты не любишь поляков, то, может, не любишь и меня. Тогда я поняла, что я лишь хотела спросить: любишь ли ты меня? Но какая разница — ответишь ли ты «да» или «нет»? Не состоит ли настоящий вопрос в том, люблю ли я саму себя? И здесь ответ «нет». И мой подлинный страх заключается в том, что я никогда не сумею найти эту любовь в глубоком колодце, из которого я должна черпать энергию и любовь к самой себе. Я просто завязла в грязном болоте.

Я слышала, как ты говорил, что мы должны идти в одиночестве — но мне очень страшно. Начав путешествие по реке бытия, я врезалась в огромные валуны, и теперь я боюсь продолжить свой путь. Временами мне кажется, что этот страх — мое собственное творение, но он так силен, что у меня захватывает дух. Я не хочу сдаваться. Можешь ли ты чем-нибудь мне помочь?

Садись...

(СЛЫШЕН СМЕХ АУДИТОРИИ.)

Я вижу искренность твоего вопроса. Мне также ясно, почему ты оскорбляешься, когда я критикую некоторых людей. Тебе показалось, что раз я неуважительно отзывался о так называемых великих личностях, то наверняка не буду дружелюбен и по отношению к тебе. Здесь ты меня не поняла.

Я еще никогда не оскорблял и не подвергал критике обычных людей. Конечно, я обрушивался на притворщиков, скрывающих свои подлинные лица за масками превосходства. Кто-то же должен сорвать с них их маски. Это не оскорбление, это не неуважение. Более того, однажды они сами будут благодарны, что кто-то сорвал с них эти маски и открыл их подлинные лица, потому что расти могут лишь ваши подлинные лица. Маска не растет, она мертва. А ваше подлинное лицо почти забыто. Вы обманывали не только окружающих, но заодно и самих себя.

Ваша подлинная сущность была забыта вами так глубоко, как ничто другое, и именно от этого происходит весь ваш страх. Подлинная сущность не ведает страха. Но беда в том, что наша подлинная сущность остается неразвитой, наши тела неумолимо стареют, а мы сами продолжаем изображать из себя то, чем мы не являемся.

Я бью только когда вижу, что чье-то эго раздуто донельзя — его нужно проколоть. Но у тебя нет никакого эго — тебе нечего бояться. Я никогда не трону человека, если не увижу, что он несет в себе опасное, злокачественное эго. Такое эго я обязан вырезать. И понятно, что работа духовного хирурга — неблагодарна.

Твой страх происходит от обусловленности. Я обрушился на папу и христианство, но твоя обусловленность кроется именно здесь. Где-то глубоко-глубоко в душе тебе было больно, твоя обусловленность была потрясена. Именно она создает все твои несчастья, а ты ее защищаешь.

Ты говоришь, что боишься, будто я тебя не люблю, будто я не отвечу утвердительно на твой вопрос о любви. Повинуясь своему страху, ты уже защитила себя в своем же вопросе. Тебе надо увидеть — тебе не хватает лишь видения. Тебе необходимо увидеть, что, с одной стороны, ты желаешь быть любимой — а кто же не желает быть любимым?.. Ты хочешь быть любимой, но при этом ты опасаешься получить отрицательный ответ, и поэтому ты заранее строишь себе защиту. Ты продолжаешь свой вопрос, говоря, имеет ли значение, скажу я «да» или «нет»? Если это не имеет значения, то зачем вообще об этом говорить? Это имеет значение — смотрите глубже в собственные вопросы — потому что иначе ты бы и не затронула эту тему. Это для тебя безумно важно, но ты боишься получить мое «нет». Ведь наперед ничего не знаешь, поэтому лучше заранее подумать о защите. И твоя защита видна в следующей фразе: играет ли роль, что я скажу — «да» или «нет»? Так вот, я говорю тебе — и это для тебя важно — и говорю я: «да».

Я еще никому не сказал «нет», потому что для меня любовь — это не отношения. Любовь — это, скорее, состояние моей сущности. Я не умею ничего, кроме как любить. Я люблю даже тех, на кого нападаю — в противном случае, они бы меня вообще не волновали. Я нападаю на них не потому, что я их не люблю. Я люблю их, и мне хотелось бы видеть их более подлинными, потому что, будучи подлинными, они могут неизмеримо помочь человечеству.

Если папа забудет про свое эго, то тем самым он поможет забыть свои эго миллионам католиков. Но если он будет по-прежнему притворяться непогрешимым Божьим представителем, то так он, наоборот, будет раздувать эго своих людей, которые возгордятся, что их вождь напрямую общается с самим Господом. Раз велик глава их религии, то велики и они сами.

Велик мастер — велик и его ученик. Каждый ученик хочет, чтобы его мастер был величайшим мастером в мире — просто потому, что так он сам превратится в величайшего ученика. На мастера ему наплевать! Но, стоя за ним, стоя в его тени...

Как-то я был на приеме у одного из шанкарачарий, индуистских лидеров. Он сидел на высоком пьедестале. Рядом с его троном — а шанкарачарья всегда сидит на троне, — рядом с его троном, но на более низком уровне стоял небольшой столик, за которым сидел старик-саньясин.

Когда я зашел в то помещение, там уже толпились две сотни людей, собравшихся посмотреть, что произойдет между мной и шанкарачарьей. Шанкарачарья сказал мне:

— Я рад представить тебе этого скромного старика; он настолько скромен, что, садясь рядом со мной, он всегда ставит свой стол немного ниже моего трона.

Я ответил на это:

— Если он так скромен, тогда люди, сидящие здесь на полу, еще более скромны. Если так определяется смирение, то этот старик находится в середине. Первоклассные скромники сидят на полу. Но если он хочет быть еще более скромным, то пусть выкопает себе канаву и сядет в нее — и чем глубже будет канава, тем лучше! Это будет подлинная скромность. И, кстати, если он скромен уже только потому, что сидит на пару сантиметров ниже тебя, то как же насчет тебя самого? Ты представляешь мне этого старика, забыв, что сам сидишь выше него, выше всех остальных. Если определять качества людей просто по их более высшему или низшему месторасположению, то...

Тут я заметил паука прямо над его головой и сказал:

— Похоже, что этот паук и есть самый великий гуру на свете. Он сидит прямо на твоей макушке!

Шанкарачарья смутился, но продолжал в том же духе:

— Этот человек раньше был главным судьей верховного суда. Это необыкновенный старик.

— Отрекшись от мира, отрекшись от всего на свете, он все еще помнит, что когда-то был главным судьей верховного суда? — удивился я. — И, похоже, что независимо от того, помнит он или нет, сам ты гордишься, что твой ученик — бывший главный судья верховного суда. Тебе это приятно. Это приятно ласкает твое эго. И я тебе вот что скажу: пойми, этот старик, сидящий здесь на пару сантиметров ниже тебя, ждет твоей смерти. Ты умрешь, и он займет твое место. Всем ясно, что преемник — именно он, ведь он сидит ближе к тебе, чем кто-либо еще.

Затем я обратился к отставному судье:

— Если у тебя есть хоть чуточка понимания, сойди со своего места и сядь на пол.

Но он и не шелохнулся.

— В чем дело? — спросил я его. — Тебе помочь? Ты парализован? Или глух? Ты слышишь меня или нет?

Потом я сказал шанкарачарье:

— Ты создаешь иерархию даже во имя религии. Ты переносишь в религию политические порядки. Но в этой иерархии ты занял себе неплохое место, и ты не хочешь его потерять. И, кроме того, ты все время жаждешь забраться еще выше. Но это то же самое эго, та же игра, та же уловка.

Я обрушился на папу ради тебя, а не ради него. Потому что, хоть его здесь и нет, но в твоем уме сидит христианская обусловленность, которую необходимо разрушить.

Бесстрашие — это основное качество религиозного человека. Но все религии, наоборот, пытаются запугать вас как можно сильнее, заставить вас бояться поступать неправильно, и особенно в этом преуспевает христианство. Во всех мировых религиях ад предусмотрен для тех, кто не следует правилам, заповедям — таких ждет преисподняя. Но только лишь в одном христианстве ад вечен. Будет спокойнее обратить себя в какую-нибудь другую религию и попасть в другой ад, потому что любой другой ад лишь на время, до тех пор, пока не будут искуплены все ваши грехи. После этого вы выходите на свободу.

Но из христианского ада нет пути назад. Попав в него однажды, остаешься там на веки вечные. Это просто глупо, настолько глупо, что, находясь под впечатлением от этой глупости, один из ярчайших европейских умов, Бертран Рассел, написал свою книгу, названную так: «Почему я не христианин».

Рассел родился в христианской семье, но по мере проникновения в суть вещей... это такая глупость... Он был математиком, одним из величайших математиков в истории. Ему принадлежит работа, озаглавленная «Основы математики», которая считается самой важной книгой из всех книг, когда-либо написанных о математике. Никто ее не читает — ее невозможно прочесть, потому что просто чтобы хотя бы понять, почему два плюс два будет четыре, нужно осилить целых сто шестьдесят пять страниц. И в заключение этой части он делает вывод, что, разумеется, два плюс два — всегда четыре. И такой мелочи он посвятил сто шестьдесят пять страниц своей книги, полных запутанной и сложнейшей аргументации. Всего же в книге тысяча страниц.

Но что же заставило Бертрана Рассела написать книгу, названную «Почему я не христианин»? В числе прочих его объяснений, есть такое: у христиан есть только одна жизнь, в то время как у индусов, джайнов, буддистов в запасе миллионы жизней. Если индус будет грешить в течение миллиона жизней, то он будет заключен в ад на миллион лет. Но в отношении христиан, в чьем распоряжении есть только одна жизнь, длящаяся семьдесят — восемьдесят лет, Бертран Рассел говорит следующее: «Даже если я буду безостановочно грешить, денно и нощно, все восемьдесят лет моей жизни, то и тогда вечный ад будет слишком суровым наказанием. В качестве наказания справедливо было бы поместить меня в ад на восемьдесят лет, раз я грешил именно восемьдесят лет. Заточите меня в ад на восемьдесят лет, в крайнем случае, на все сто шестьдесят, но не навечно же. Неужели я могу совершить такое число грехов, чтобы заслужить вечный ад?»

Ни один папа, ни один христианский теолог не дал ответ на этот вопрос, потому что на него нет ответа — ведь все настолько очевидно.

Бертран Рассел говорит: «Если, к примеру, взять меня, то даже сосчитав все грехи, когда-либо мною совершенные, включив все грехи, о которых я только помышлял, но так и не совершил, то и тогда даже самый жестокосердный судья сможет отправить меня за решетку не более чем, скажем, на четыре года или пять лет — и это, заметьте, включая мои помыслы. Тогда что уж говорить о бесконечных миллионах лет адского огня!..».

В христианском аду предусмотрен только вход; выхода — нет. Если вы попали туда, то вам конец! Жизнь длится семьдесят лет — но как же за такой короткий срок можно совершить такое количество грехов? Бертран Рассел был математиком, поэтому с его математической точки зрения такое было невероятно.

Нужно понять, что весь твой страх в основе христианский. Христианин живет в страхе, и чем искреннее человек, тем в большей он оказывается беде, потому что воспринимает вещи всерьез. Неподчинение — грех, отлынивание от исповеди — тоже грех. У вас на счету уже есть грехи, но вы согрешите еще больше, если не исповедуетесь.

Один католический священник был дружен с раввином, и оба они были страстными футбольными болельщиками. Как-то священник принимал исповедь. И тем же вечером на местном стадионе проходил футбольный матч, так что раввин заглянул в церковь, чтобы подбросить своего приятеля-священника.

Священник сказал:

— Подожди пару минут, ладно? Мне осталось только закончить с этими людьми. Нужно принять у них исповедь и назначить искупление.

Но тут вдруг зазвонил телефон, и оказалось, что жену священника ни с того ни с сего хватил удар — или что-то в этом роде. И священник сказал раввину:

— Посиди-ка за меня. Там есть занавеска, за ней обычно сидит священник. А с другой стороны — исповедующийся прихожанин. Пожалуйста, выручи меня, — взмолился священник. — Ты ведь знаешь, что я говорю людям: приходить в церковь каждое воскресенье, читать Библию каждый день... ну, тому подобное. Ты справишься. А я мигом — одна нога здесь другая там.

Поскольку раввин еще никогда не занимался ничем подобным, то сразу же оказался в затруднении. В исповедальню зашел какой-то мужчина и сказал:

— Отец мой, прости меня, я совершил грех прелюбодеяния.

Раввин подумал и спросил:

— И сколько раз ты уже его совершал?

— Четыре раза, — ответил мужчина.

— И что я говорил тебе раньше?

— Раньше каждый раз вы говорили, чтобы я пожертвовал доллар в церковную кассу.

Раввин сказал:

— Легко отделался. В этот раз пожертвуешь десять долларов.

— Но ведь с последней исповеди я согрешил только один раз, — удивился мужчина.

— Ну, теперь у тебя будет девять прелюбодеяний про запас, — объяснил раввин. — Зачем бегать туда-сюда девять раз? Просто давай десятку.

Когда священник вернулся, раввин сказал ему:

— Вы, ребята, понятия не имеете, как нужно вести дела. Вы ловите парня и берете с него всего доллар?..

— К чему ты клонишь? — спросил священник.

— Я взял с парня десятку за одно прелюбодеяние — девять долларов авансом. Плати за девять интрижек вперед и свободен!

— Да ты в своем уме? — возмутился священник. — Католики так не делают!

— Я не знаю, как делают ваши католики, зато я знаю, как делают бизнес!

Страх рождается благодаря осуждению вашего естества, вашей физиологии, вашей любви... осуждается все, что приносит вам радость. И естественно, что вы становитесь несчастными. С одной стороны, вы несчастны, с другой стороны — ваше естество требует удовлетворения. Оно хочет быть любимым, оно хочет любить, но оно упирается в страх.

Любовь не приветствуется церковью. Можно любить Иисуса Христа, но нельзя любить человека, нельзя любить нормальным, естественным образом. Духовной любви берите, сколько влезет, но духовной любви вам не будет достаточно.

Духовная любовь приходит только тогда, когда естественная любовь достигает своей вершины, когда ваша естественная любовь несет вам такое блаженство, что вы идете за ее пределы. Духовная любовь не противопоставлена естественной любви — просто она выше естественной любви. Поймите это, и страха не будет. Поймите это, и этот мир и иной мир более не будут разделены.

Ваше тело и ваша душа не будут более разделены. Исчезнет само понятие греха. Я еще ни разу не встречал что-либо такое, что можно было бы назвать грехом. Существуют лишь ошибки, оплошности, которые можно исправить. Незачем бояться. Помните, что одна из первоочередных нужд человека — любить и быть любимым. Если эту нужду не удовлетворить, вы будете островом в океане — одинокими, совершенно одинокими, заброшенными, мучаемыми болью, которой не с кем поделиться; не с кем делиться... не с кем танцевать, не с кем петь, не с кем посидеть в тишине.

Я учу человеческой любви, потому что именно в удовлетворении человеческой любви расцветает любовь божественная — не вопреки ей, а вследствие ее.

Если вы хотите вечно пребывать в раю, будьте в нем прямо с этого мгновения. Будьте в раю еще при жизни, а не после нее. Если всю свою жизнь вы будете глубоко печальны и несчастны, если всю жизнь вы будете страдать, то, когда вы доберетесь до врат рая, не думаю, что вас туда пустят!

Танцуйте для Бога. Но если ваша жизнь не есть танец, то как вы намереваетесь танцевать для Бога потом?

Пойте для Бога, но пойте самой вашей жизнью.

Я — язычник, не знающий религий. Моя наука — естественность и спонтанность. И я уже видел в тысячах приблизившихся ко мне людей, как исчезли их страхи, как исчезли их рай и ад, как исчез даже их Бог.

У них осталось лишь их собственное вечное сознание, и познать его означает испытать такое благословение, такое блаженство, которым вы сможете делиться хоть со всем миром — оно все равно не иссякнет.

Но ваша обусловленность глубоко сидит в вас с самого детства. Чтобы извлечь ее, вам потребуется недюжинное мужество. Никто в мире не подавлен так, как дети.

Учительница в одной христианской школе рассказала детям о троице — о Боге-отце, о его единородном сыне Иисусе Христе и о Святом Духе. Затем она дала классу задание нарисовать троицу, как кто ее себе представляет. Спустя какое-то время она обошла всех учеников — каждый постарался на славу. Но рисунок одного мальчика ее озадачил... Он изобразил самолет с четырьмя иллюминаторами.

Учительница спросила:

— Что это? Что ты нарисовал? Где здесь, по-твоему, троица?

— Разве не видите? — удивился мальчик. — Вот этот дядя в иллюминаторе — это Бог-отец.

— Хорошо, — согласилась учительница.

— Дядя в другом иллюминаторе — это единородный сын.

— Угу, — промычала учительница.

— В третьем иллюминаторе — Святой Дух. Он тут на себя не похож — ведь никто не знает, как он выглядит, так что я тут нарисовал чего-то такое...

— Это все понятно, но кто же у тебя в четвертом иллюминаторе? — спросила учительница.

— Тетя, вы какая-то глупая! — возмутился мальчик. — Это же Понтий-пилот. Без него самолет бы давно разбился.

Смейтесь над вашей обусловленностью, и пусть она себе разбивается.

Будьте свободны для любви, для танца, для песни.

Будьте свободны, чтобы быть человеком — это ваше право по рождению.

Хорошо?