Сонгоку

Глава 11

2.11

Во что веришь ты?

Очнулся от боли. Пальцы на руках болели так, будто по ним прошлись молотком. Затылок казался мягким, а язык превратился в ссохшийся кусок поролона.

Глаза почему-то не открывались, а когда он попытался протереть их — ничего не вышло. Руки были связаны за спиной.

Он замычал, попытался встряхнуться — и задохнулся: на лицо, на голову, обрушился поток холодной воды.

Помотав головой, Мирон отфыркался и наконец-то смог открыть глаза. Сфокусировал взгляд… Слова, адресованные Карамазову, застряли в горле.

Красный мотоциклист, вспомнил он. А затем дополнил воспоминание узнаванием: Амели Карамазова. В последний раз он видел её без сознания, на дороге. Капля крови вытекала из тонкой ноздри, на скуле — ссадина.

Ни ссадины, ни крови сейчас, конечно же, не было. Только чёрные, подстриженные ступеньками волосы, бледная кожа и свирепый пронзительный взгляд.

Дав рассмотреть себя как следует, девушка протянула руку и наотмашь ударила его по лицу. Голова мотнулась, из глаз посыпались искры. Во рту возник стойкий вкус крови — от удара щека порезалась о зубы.

Но, как ни странно, пощечина помогла окончательно прийти в себя.

В пустом, но одновременно производящем впечатление захламлённости помещении, были только они. Мирон сидел на стуле, девушка стояла, сложив руки на груди и постукивая носком высокого, по бедро, сапога, по бетонному полу.

Мирон проследил взглядом снизу вверх, от острой металлической шпильки до полоски гладкой кожи между голенищем и подолом короткой кожаной юбки.

Интересная девчонка, — усмехнулся он про себя. — Как бисонён из детских комиксов… Впрочем, она может выглядеть, как ей захочется. Главное, что этой стерве от него нужно.

— Где твой брат?

Он впервые слышит её голос. Мягкий акцент, бархатные обертона — таким голосом нужно рекламировать дорогой парфюм, а не вести допрос.

— Я не знаю.

Снова удар. Мирон чувствует, как щеку рассекает о кромку зубов и обещает себе в следующий раз хорошенько сжать челюсти.

— Если ты не скажешь, я убью тебя.

Она говорит так обыденно, словно произносит эти слова каждый день. Ни дрожи в голосе, ни единой искорки в глазах.

— Ты по-любому меня убьёшь, — говорит он. Язык ворочается плохо, и слова выходят какими-то беспомощными. Жалкими.

— Но если ты всё расскажешь, твоя смерть будет лёгкой.

Он смеётся.

— Так трудно удержаться от клише, правда?

Она пожимает плечами. Её грудь при этом волнующе вздымается и Мирон с удивлением понимает, что всё ещё может замечать такие вещи.

— Смерть — это всегда клише, — говорит девушка, но он чувствует, как тон Амели чуть заметно меняется. — У нас, японцев, смерть — это такой фетиш. Как у русских — погода. Когда не о чем поговорить, говорят о смерти. Я спрашиваю еще раз: где Платон?

— Не знаю, — с вызовом говорит Мирон. И продолжает, не дав ей себя ударить: — В Плюсе, в Нирване, на сервере в Германии, Швейцарии или Дании… Где угодно.

Амели бессильно садится на корточки. Учитывая высоченные шпильки и коротенькую юбку, выглядит это очень вызывающе.

Девушка достаёт пачку сигарет, зубами вытягивает одну и щелкнув пальцами, прикуривает.

Пьезо-элемент прячется в ногте, — понимает Мирон. — Эффектно, но скорее всего, чертовски больно.

— Будешь? — спрашивает она, показывая пачку.

А какого чёрта? — думает Мирон и кивает.

— Давай.

Она вынимает коричневый фильтр из своих губ, вставляет ему в уголок рта…

Дым оказывается на удивление пряным и терпким. Марихуана, — догадывается Мирон и затягивается еще раз. Намного глубже.

Некоторое время они курят. Амели выпускает дым из тонких изящных ноздрей, Мирон иногда покашливает — всё-таки курить он так и не научился…

Между парнем и девушкой, пусть даже чужими, но делящими одну сигарету на двоих, устанавливается что-то вроде понимания. Пока вы курите, вы на одной стороне, в одной лодке. В обмене слюной, дыханием — пусть даже опосредованно — есть что-то личное.

Взгляд Амели немного теплеет. В её зелёных глазах появляются проталинки — прозрачные окошки в сплошной глыбе льда.

— Извини, я правда не знаю, где он, — тихо говорит Мирон. Пока она не передумала, пока не перешла вновь к побоям… — После того, как я вызвал для тебя скорую — вовсе нелишним в таких обстоятельствах напомнить о гири. — Я поехал в «Полный ноль» и подключил его в Сеть. Потом дата-центр взорвали его же владельцы, и мне пришлось очень поспешно делать ноги.

— Знаешь, зачем мне твой брат? — вдруг спрашивает она. И не дожидаясь ответа, продолжает: — Я хочу уничтожить своего деда. Убить его и сделать так, чтобы не было больше этого монстра. Технозон.

— Странное желание для внучки и наследницы, — замечает Мирон.

— Он продал нас в рабство. Всех, всю нашу страну.

Волосы почти закрыли лицо Амели. Только огонёк сигареты, тлеющий у самых губ, освещает кусочек острого подбородка и бледную гладкую щеку.

— Ты называешь рабством сотрудничество? — спросил он, вспоминая рассказ полковника. — То, что нашим странам оказалось выгоднее объединиться…

Удар последовал молниеносно. Лёд вновь покрыл её глаза целиком, рука с наманикюренными ногтями поймала волосы на затылке и дернула его голову назад.

— Ни о каком сотрудничестве речи не идёт, — рявкнула девушка. — Из нас высасывают все соки. Нас унижают. Указывают, как мы должны жить… — Амели отпустила его волосы, голова непроизвольно дёрнулась. — Знаешь, что я чувствую по этому поводу? Стыд. Он сжигает всё внутри, от него сжимаются челюсти и слюна становится горькой… Это чувство — огромный, всепоглощающий стыд — можно смыть только кровью. Только смерть того, кто его причинил, избавит от боли.

Весь мир смотрит на Японию, — подумал Мирон. — Токио — законодатель мод. Новых технологий. Лучшие брэнды одежды, крутейшие тачки, самые навороченные дроны — из Японии. Анимэ, Манга, звёзды кино — вся молодежь хочет быть похожей на Куросимо Аки и Коми Ити. Искусство японской любви, японского стихосложения, японского рисунка… А эта девушка не испытывает ничего, кроме стыда.

Она чувствует себя преданным самураем. Хочет возвращения изоляции, как во времена Токугава.

— Даже если ты выйдешь на контакт с Платоном, как ты уговоришь его помочь тебе? — спрашивает он, сплюнув кровь.

Брызги падают на старые, выбеленные временем джинсы и расплываются безобразными коричневыми пятнами.

— У меня есть ты, — пожимает плечами девушка.

Она в точности повторяет сценарий, предсказанный полковником, — понимает Мирон. — Только у него речь шла о матёром, повидавшем жизнь главе якудза, а не о молоденькой девчонке в трусиках «Хело Китти».

— Если он успел, если он стал… призраком в Сети, — говорит Мирон. — Вряд ли захочет принять близко к сердцу мои мучения.

— Просто он не сталкивался со мной, — улыбается Амели. — Я умею быть медленной, и нежной… даже снимая кожу с пальцев.

— Я это уже слышал, — говорит Мирон. — От Хидео. Кажется, это было вечность назад — на прошлой неделе. И… Ах да. Хидео теперь мёртв. Впрочем, как и Ясунаро.

Смех Амели он слышит будто издалека. И вторит ей — видимо, наконец-то подействовала травка…

Продолжая смеяться, Амели упирается ему коленом в пах и давит так, что глаза выпучиваются из орбит.

А потом делает укол. Старомодный пластиковый шприц в её руке выглядит совсем неопасно, жидкость в нём переливается электрическим зеленым светом.

Игла входит в шею без препятствий, боль почти не чувствуется. Нажимая на поршень, Амели издаёт сладострастный стон.

— Что это? — хрипло спрашивает Мирон. Он уже чувствует, как кровь начинает буквально закипать в венах. Сердце глухо бухает в ушах.

— Это усилит твой сенсориум до предела, — говорит ему на ухо девушка, по коже Мирона распространяется сладкая дрожь. — Я могу довести тебя до оргазма, просто подув на кожу, а могу убить, легонько укусив — ты умрёшь от болевого шока. Итак… Что выбираешь?

Мирон начинает считать функции. На этот раз — не названия месяцев, а имена знаменитых физиков, начиная с Марии Кюри.

Он считает громко, вслух, прикрыв глаза и тихонько покачиваясь на стуле. Движения причиняют нестерпимую боль — ремни, которые связывают запястья, уже натёрли кожу и жжение распространяется по всему телу. Горит каждая клеточка.

Но это отвлекает. О, как это отвлекает от волнующих, искусительных движений, которые совершает Амели.

На фоне закрытых век мелькают короткие кадры: лицо Мелеты, всё в серебряных колечках, короткий ёжик волос на висках, маленькие розовые уши… Их сменяют чёрные волосы Амели, её чувственные губы, её улыбка, одновременно порочная и невинная… Обе девушки сливаются в одну, некую квинтэссенцию всех девушек, когда-то даривших ему наслаждение и боль.

Боль от утраты, страх одиночества, горечь пирровой победы.

Функции не помогают. Мирон чувствует влагу на своих щеках, боль в паху, огромную дыру в сердце, он слышит свой голос, который соглашается на всё. Голос, который выдаёт все тайны и делиться самым сокровенным, что есть у него на сердце. Он хочет, чтобы этот голос замолчал, но не знает, как это сделать…

— Хватит! — наконец кричит он. — Я отведу тебя к Платону. Попробую отвести.

В конце концов: ну что он теряет? Если брат успел перебраться в Плюс и закрепился там — он контролирует ситуацию. Вот пусть сам и ищет выход…

Открыв глаза, он видит перед собой Амели. В той же позе, что и в начале. Нога в высоком сапоге постукивает по полу, кожаная юбка, туго обтянувшая бедра, негромко поскрипывает. Короткая меховая курточка распахнута на груди — сквозь тонкую ткань майки видны тёмные соски… В пальцах — зажженная сигарета.

Будто и не было ничего.

— Нужен какой-нибудь интерфейс входа в Плюс, — борясь с дрожью в голосе, говорит он. — Нужно, чтобы ты оставила меня в покое хотя бы на пять минут — чтобы я смог отыскать брата…

Она размышляет, покусывая нижнюю губу, затем кивает. Поворачивается на одном каблуке, уходит — помещение тянется вдаль, теряясь в сумерках.

Мирон не видит, что там дальше, и не может угадать, что это за место. Похоже на брошенную автостоянку, или закрытый корт для пин-бола. Но ведь люди не любят собираться вместе. Места для массовых сборищ давно перестроены, заполнены сотовыми жилищами или отданы под фабрики соевый продуктов.

В помещении — Мирон только сейчас это заметил — толстым слоем лежит пыль. Она везде: на полу, вокруг его ног, на стенах — свешивается длинными хвостами из трещин и выемок, на редких колоннах… Где-то ритмично капает вода. В воздухе — запах сырой плесени.

Если она не вернется — я так здесь и окочурюсь, — понимание настигает внезапно, как головная боль. — Здесь годами никого не бывает. Следы, что оставила Амели — единственные. Кричать бесполезно, стены толстые, как в бомбоубежище…

Это и есть древнее бомбоубежище, — доходит до него. — Во времена холодной войны их строили повсеместно, под школами, супермаркетами — любыми зданиями, которые могли вместить много народа… Потом о них забыли. Как о пережитке мрачной эпохи, когда всё висело на волоске. Но вирус, который выкосил половину населения, всё расставил по своим местам. Дал понять: человечество и так недалеко ушло от грани вымирания, и не стоит нарываться самим.

Наверное, здание с бомбоубежищем принадлежит её семье. Стоит где-нибудь на охраняемой территории… А значит, шансы на побег или помощь извне — исчезающе малы.

Освещение чуть заметно помаргивало — древние лампы дневного света не справлялись с нагрузкой. Ожидание и разглядывание бесконечных слоёв пыли навевало скуку. Капающая вода действовала на нервы.

И тут Мирон понял, что хочет в туалет. Мочевой пузырь, до этого подававший лишь слабые сигналы, сейчас буквально вопил о напряжении. Казалось, жидкость плещется уже в глазах. Дышать становилось всё тяжелее: попеременно накатывали волны жара и холода.

Пытка неизвестностью, — подумал Мирон. — Пожалуй, самая изощренная из всех пыток…

Наконец где-то вдалеке раздались шаги. Он узнал походку Амели и приободрился: что бы она не приготовила, это лучше, чем ссать в собственные штаны…

Обойдя стул по кругу, она зашла Мирону за спину и что-то сделала с путами. Руки его освободились — запястья, локти, а особенно плечи, пронзила дикая боль.

— Больше не боишься, что я сбегу? — спросил он, пытаясь распрямиться.

— Вообще-то мне насрать, — сказала девушка. — Только имей в виду: я ввела тебе нейротоксин. Если не получишь антидот, он будет медленно выедать миелиновые оболочки твоих нервов, а когда доберется до самих нервных волокон… — она закатила глаза. — То, что устроила тебе я — покажется райским блаженством.

— И почему ты такая сука?

Девушка пожала плечами и выдула огромный пузырь розовой жвачки.

— Так веселее, — подмигнула она. — Поторапливайся. У тебя в запасе два часа. Максимум.

— А антидот-то у тебя есть?

Прихрамывая, Мирон пошел вслед за девушкой в темноту.

— Всегда при мне. Антидот — это я. Чтобы избавиться от нейротоксина, тебе придётся заняться со мной сексом.

— Ты ненормальная, — хмыкнул Мирон. — Ёбнутая на всю голову. Ты знаешь об этом?

— А как же! — она взяла его за руку и потащила куда-то в хитросплетение перегородок и тёмных затхлых закутков.

— Что это? — Мирон смотрел на странную сбрую из ремешков, присосок и странных приспособлений, о назначении которых не хотелось даже фантазировать.

— Древний интерфейс для занятий любовью через Сеть. Такими штуками пользовались еще до Ванн, — пояснила Амели.

— И зачем они?

Мирон содрогнулся, представив себя опутанным этими ремешками с присосками, с вибраторами, засунутыми в разные места…

— Их спайка позволяет находится в Плюсе одновременно. Разделять сенсориум.

— Я понял, но зачем это нужно тебе?

Номер лав-отеля. Побольше и побогаче того, в котором он ночевал сразу по прибытии в Японию, с живым консъержем — парнем, который ни на секунду не вышел из Плюса, даже когда отдавал им ключ-карту от номера, и огромной круглой кроватью посреди довольно большого помещения.

Всё здесь было ядовито-розовым: ковёр на полу, с таким длинным ворсом, что в нём можно было утонуть; плюшевое покрывало на кровати, подушки в форме сердечек, портьеры, скрывающие панорамные голо-окна с видом на морской берег… Цифровые волны накатывали на берег в тоскливом однообразном ритме.

Громадная ванна, спрятанная за сёдзи, напоминала стеклянную чашу для пунша — и размерами не уступала кровати.

Когда Мирон зашел за перегородку помочиться, зазвучала веселенькая пластиковая мелодия — казалось, динамик расположен прямо в унитазе, сообщившем на трёх языках, что он обеззараживается ультрафиолетовым излучением, а также то, что в шкафчике можно найти ассортимент презервативов и секс-игрушек на любой вкус и размер…

Он уже знал, что лав-отели предоставляют очень ценный вид услуг — конфиденциальность, и не удивился, что Амели притащила его именно сюда.

Свалить по дороге даже не приходило в голову: если её слова о нейротоксине — правда, без антидота он проклянёт каждую секунду, что останется до смерти. Пока жизнь будет по каплям вытекать из глаз, ушей и каждой поры.

— Я иду с тобой в Плюс, — сказала Амели, плюхаясь на кровать и стягивая сапоги.

Меховая курточка уже валялась на полу, как и её сумочка из настоящей, мягкой, как фламандское масло, кожи.

То, как она бездумно разбрасывала дорогие вещи, говорило о беспечности, пренебрежении. Всегда найдётся тот, кто о них позаботится. Почистит, сложит и аккуратно разложит по местам.

Она легла поверх покрывала, подхватила упряжь и расправила троды на лбу и висках. Остальное спутанным клубком лежало рядом.

— Давай сюда, — Амели игриво похлопала по подушке рядом с собой. — Если изнасилование неизбежно — расслабься, и получай удовольствие.

— Обещать ничего не могу, — усмехнулся Мирон. — Но, если что, помни: ты сама это предложила.

О прозрачных пиявках в ушах он сообщать не собирался. Даже без программы Мирон мог оказаться в Плюсе в любой момент. Но откровенно говоря, опасался сонгоку. Неизвестно, чем всё закончится, если тот застанет его врасплох…

Троды оказались неприятно липкими и холодными. Лёжа рядом с Амели, чувствуя запах её тела, её тепло, он старался переключиться на другие мысли, но думал только об одном: насколько мягкая и шелковистая у неё кожа.

— Поехали, — скомандовала Амели и сразу обмякла.

Мирон еще секунду смотрел на её тонкий профиль, на острые ключицы, бугорки грудей и полоски рёбер, чётко обозначенные под майкой, а затем нырнул в Плюс.

Внучка Карамазова в Плюсе выглядела точно так, как в Минусе. Дорогое удовольствие. Нужна программа, которая будет считывать текущий облик — причёску, макияж, аксессуары, вплоть до брендов одежды — и мгновенно рендерить виртуальные копии.

С другой стороны то, что Амели не заморачивается с аватаром, говорит о её непрошибаемой уверенности в себе и своей внешности. Ей никогда не хотелось побыть кем-то другим.

— Привет, красавчик, — подмигнула девушка и с интересом огляделась.

По умолчанию, выход Мирона был настроен на его виртуальный особняк, на площадку возле бассейна. Он поморщился. Сейчас вся эта нарисованная роскошь казалась проявлением детского эго. Яркая, целлулоидная, безвкусная…

— Идём, — сказал он Амели. — Нужно подумать, с чего начать поиски.

— Есть идеи?

Девушка наклонилась, зачерпнула виртуальной рукой виртуальной воды… Полюбовалась, как та утекает сквозь пальцы…

Для неё всё здесь — настоящее, — понял Мирон. — Она не видит разницы между Плюсом и Минусом.

Тоже весьма и весьма дорогой апгрейд. Лишь немногие — фрики, отаку и прочие одержимые, решались на физическую коррекцию проводящих волокон в лобных долях. Небольшую, но очень сложную операцию. Для Амели вода в бассейне реально была водой — мокрой, холодной, текучей.

Будучи подростком, Мирон тоже подумывал о такой «коррекции». Остановило одно: смерть в Плюсе становилась вполне реальным переживанием. Разумеется, он не умирал на самом деле, но все остальные проявления: боль, жажда, даже усталость — всё это приобретало неприятную реалистичность. А к этому он не был готов.

— Если Платон в Плюсе, — сказал Мирон. — Скорее всего, он чувствует некоторую растерянность. Даже если компиляция личности прошла успешно, ему потребуется некоторое время на то, чтобы адаптироваться к новому пространству. Это как человек, потеряв руку, должен научиться пользоваться новым протезом. Думаю, он попробует «залечь на дно». Проникнуть в какое-нибудь излюбленное, хорошо знакомое пространство — игру или модель мира — и попробовать адаптировать себя к новой реальности.

— И что это могут быть за миры?

Мирон задумался. Он давно перестал следить за увлечениями брата…

— Трудно сказать. Возможно, Троя — он создал очень правдоподобную локацию и вполне может обживаться именно в ней. Еще есть закрытый клуб Анонимусов — наверняка он в него вхож, на крайний случай… Детские пристрастия. Есть парочка игр, от которых он был без ума лет в восемь. Словом, надо прошерстить всё, авось — повезет.

— А может возникнуть отторжение? — спросила Амели. — Ну, если продолжить аналогию с живым организмом, не может оказаться так, что матрица не примет его? Как инородное тело?

Кстати сказать, здесь, в виртуальной реальности, она нравилась Мирону гораздо больше: исчезло выражение безумия из глаз, движения перестали быть дёргаными, будто её всё время бьёт током. Парадоксально, но Амели в виртуале стала более человечной.

— Хороший вопрос, — Мирон на секунду задумался. — Скорее всего, он это предусмотрел. Встроил в конструкт защитные контуры, систему полиморфной адаптации кодов.

— Чтобы фагоциты принимали его за мирное кровяное тельце, а не опасный для организма вирус?

— Что-то вроде того, — кивнул Мирон. — Но тут, скорее, подойдет другой пример: Платону нужно, чтобы его принимали за своего другие хищники.

— Ты имеешь в виду чужой лёд?

— Он-то как раз препятствием не будет. Платон и при жизни-то был офигенным хакером. А уж сейчас… Ты слышала что-нибудь о сонгоку?

— Кибердемонах? Я в них не верю.

— А Платон верит. А еще верит в то, что человечество нужно от них защищать. Собственно, поэтому он и стал… призраком.

— А ты? — Амели подошла очень близко и взяла его за руку. — Во что веришь ты, Мирон?

Неожиданно её лицо треснуло, раскололось, а затем взорвалось острыми осколками. Мирон инстинктивно прикрыл лицо — хотя виртуальное разбитое зеркало и не могло причинить вреда.

Сонгоку вылез из аватара Амели, как личинка из тела носителя, и завис перед ним. А затем превратился в дракона, раскрыл пасть и дыхнул огнём.