Сонгоку

Глава 17

2.17

Второй поворот направо, а дальше прямо, до самого утра.

Он не знал, сколько прошло времени — просто не следил за ним. Ехал, сколько хватало сил, затем останавливался, падал с байка и засыпал. Когда хотел есть — появлялась еда. Пластиковые упаковки с сэндвичами, самогрейки с кофе, иногда — картонки с коричневыми, почти настоящими кусочками мяса в остром соусе. Впрочем, вкуса он тоже не замечал. Жевал, запивал, спал, садился на байк и ехал дальше.

Ничего не менялось. Долина, чёрная и покрытая мелким одинаковым щебнем, расстилалась насколько хватало глаз. Вечные сумерки скрывали горизонт. Солнца или луны он не видел — просто не думал, не вспоминал о них, и они не появлялись.

Ему нравилось слушать рёв двигателя, шум покрышек по песку. То, как горячий ветер бьёт в лицо, шевелит волосы, как мелкие песчинки забиваются под одежду и натирают кожу. Это давало ощущение бытия. Придавало существованию хоть какой-то смысл.

Временами он развлекал себя мыслями о том, что в любой момент может остановиться, повернуть назад, найти то, что поможет ему вспомнить. Но в глубине души понимал, что не сделает этого.

То, что гнало его вперед, было сильнее.

Но однажды утром, проснувшись, он понял: что-то изменилось.

Огонь. Полузнакомое слово всплыло из глубин подсознания. От него исходили знакомые эмоции: опасность, страх — и в то же время: тепло, уют, защита…

В ямке, выкопанной в песке, горел костёр. Пламя было чадящим — чёрный удушливый дым уходил в небо неровным столбом. Топливом служили полиуретановые покрышки — обернувшись, он увидел облысевший байк. Блестящие металлические обода скалились голыми спицами.

Напротив, через костёр, сидел человек. Тёмная фигура, закутанная в бесформенное одеяло, ноги сложены по-турецки, в одной руке — раскрашенная под камуфляж армейская фляжка, в другой — сигарета.

Он молча сел, бросил угрюмый взгляд на фигуру и вытащил собственное питьё — пластиковую бутылку с теплой, чуть солоноватой водой.

— Привет, аллигатор, — сказала тёмная фигура и приложилась к фляжке.

Память рухнула на Мирона, как небоскрёб. Белое, увешанное колечками лицо Мелеты, полёт в вингсъюте сквозь московскую метель, тёмный туннель между морскими контейнерами, зрачок винтовки, направленный ему в лоб, холодный ящик конструкта, прижимающегося к животу, белые, как пух одуванчика, волосы профессора, меч, вырастающий прямо из нежной девичьей руки…

— Решил наконец-то научиться пить? — спросил он и закашлялся.

Брат неторопливо отхлебнул еще раз, в воздухе, смешиваясь с удушливым дымом горящей резины, поплыл запах виски.

— Ну, цирроз печени мне теперь не грозит.

— Что тебе нужно?

— Хочу вернуть тебя домой, братишка.

— Я об этом не просил.

— Понимаю, — Платон оглядел чёрную, без единого ориентира равнину. — Уютно тут у тебя.

— Я не хочу возвращаться, — отрезал Мирон.

— Дело не в том, чего хочешь ты.

— Всё, как всегда, да? — он оскалился. Достал из кармана потрёпанной куртки мятую пачку — осталось всего две сигареты — вытащил одну зубами, откинул с характерным щелчком крышку бензиновой зажигалки, прикурил, выпустил дым… — На мои желания всем насрать.

Обычного удовлетворения это не принесло. На языке осел привкус гари от покрышек, лёгкие болели от удушливого дыма.

Бросив сигарету в песок, Мирон посмотрел на брата. Сквозь чад костра он видел лишь чёрный оплывший силуэт. Контуры были только намечены: кочан головы плавно переходит в покатые плечи, ног не видно. Фигура словно вырастала из песка.

— Если тебе будет легче, у тебя сейчас нет желаний, — откликнулся Платон. Сигара и фляжка с виски куда-то делись. — У тебя нет мыслей, чувств, потребностей… Ты заблудился в странном аттракторе своего собственного подсознания.

— Но… я нормально себя чувствую, — возразил Мирон. — Просто взял передышку. Делаю что хочу, отдыхаю…

— Ты в курсе, что находишься в Плюсе?

Он огляделся. Прислушался к себе. Сквозь джинсы в задницу впивались твёрдые и холодные камешки, тепло от костра грело правую щеку, лёгкие щипало от удушливого дыма… В животе немного бурчало, а мочевой пузырь был переполнен.

— Мы дрались, — ответил он. — А когда победили, я сел на байк и поехал, куда глаза глядят. Я больше не мог смотреть на трупы.

— Они были ненастоящими. Это были всего лишь атаки ботов в киберпространстве. И кстати: мы не победили.

— Что?

— Нам удалось поставить временную защиту. Но рано или поздно её пробьют и Технозон вновь окажется в опасности.

— Я думал, что защищал тебя.

— Так оно и было, — кивнул Платон. — И кстати: прими мою благодарность.

— Обращайся.

— Хорошо. Мне нужна твоя помощь.

— Что?

— Мне нужна твоя помощь.

— Нет, я расслышал. Просто… Опять? Разве тебе мало?

— Выиграв одно сражение, не выиграешь войну.

— И в чём твоя война, брат? Хочешь стать властелином мира? Поработить Плюс?

— Всего лишь защитить Технозон.

— Но… на хрена? У тебя что, нежданно прорезалось чувство лояльности к работодателю?

— Нирвана.

— А причём здесь она?

— Как только фаерволы Технозон рухнут, они разорвут Нирвану на куски. Миллионы людей могут пострадать. Попадут в ловушку аттрактора, так же, как и ты. И поверь мне: пустыня — это еще не самое страшное. В душе каждого человека гнездятся свои демоны…

— Я не в ловушке.

— Ты уверен? Можешь отсюда выбраться?

Мирон смутился. Мысли о том, что он делает здесь, на этой равнине, приходили в голову. Иногда. Но он упорно их игнорировал.

— Я… не хочу. Мне и здесь хорошо.

— Ну, тогда тебе остаётся только ждать смерти, пока мир у тебя за спиной будет медленно сползать в пропасть.

Мирон понимал, что брат пытается воззвать к его чувству ответственности. И похоже, это ему удавалось.

— Ты сказал «они» будут рвать нирвану на куски, — мысли ворочались неохотно, будто залитые вязким холодным сиропом. — Ты знаешь, кто это? Кто за всем этим стоит?

— Да.

В груди родилось какое-то новое чувство. Такое распирающее. Будто стоит сделать еще один вдох, и грудная клетка не выдержит. На плечи рухнул очередной пласт памяти.

Быстрая смена образов: лицо отца. Бледное, с запавшими глазами. Гроб обтянут чёрной материей, но крышка изнутри — белая, отливает нежным шелком. Мать: зажатая под мышкой неизменная бутылка мартини завёрнута в шарф, жесткие, будто железные кудряшки подрагивают вокруг лица. Старый, но такой уютный и любимый дом скрывается за пеленой дождя. Узкий тёмный подъезд с вечным запахом кошек, под ногами лопаются упаковки использованных дермов…

По спине, от крестца к плечам, побежали колючие мурашки, в руках появился неистовый зуд.

— И… Кто же?

— Амели Карамазова.

Мирон несколько секунд молча моргал. Торжество, радость от близости разгадки сменилась разочарованием.

— Да ну на фиг, — только и смог выдавить он. — Ты уверен?

— Линии сходятся к ней.

Он вспомнил бледное лицо с острыми скулами, длинные кошачьи глаза, чуть безумную улыбку… Дёрганая походка, кожаная юбка, короткая курточка из сумасшедше-оранжевого меха. И белесые пятнышки от множества дермов в сгибах локтей. Она — стоит за всем? Командует якудза, отправляет на смерть сотни людей, нанимает хакеров, ворочает миллионами…

— Обоснуй, — одними губами попросил Мирон и поднялся. Сидеть больше не было сил.

— Ты знал, что её мать — урожденная Кеншин? Из тех самых Кеншин, что вместе с Токугава штурмовали замок императора в Киото? После реставрации старым самурайским кланам пришлось нелегко. Многих просто уничтожили, других разорили… Но клан Кеншин, один из самых старых, самых могущественных — уцелел. Насмешка судьбы: Амели — наследница по обеим линиям. По мужской — Карамазова, мультимиллионера, которому принадлежит четверть земной экономики. По женской — старинного клана Кеншин. Её японское имя — Кеншин Орэн. На деньги клана она создала компанию Хиномару. Ты должен догадаться, что для японцев означает это название.

— Так назывался государственный флаг, — кивнул Мирон. — Пока не произошло слияние с Россией, это был символ Японии.

— Именно. Неужели ты думаешь, что якудза — люди, чтящие традиции и слишком хорошо помнящие, что еще не так давно были самураями — не поддержат наследницу самого древнего и уважаемого рода?

— Она — олицетворение старой Японии? В голове не укладывается, — пожал плечами Мирон. — Избалованная, развращенная, подверженная всем доступным и недоступным порокам…

— Или — очень хорошая актриса, которая под прикрытием своих… развлечений путешествует по всему миру и тайно встречается с теми, кому не нравится существующий строй. Дружба между Россией и Японией.

— Если рухнет Нирвана, если пострадают люди, — вслух подумал Мирон. — В остальном мире опять завоют о превышении полномочий. О том, что Россию пора расформировывать, как это случилось с другими странами.

— И мир полностью захватят корпорации, — закончил Платон.

— А корпорациям всегда было плевать на людей, — выдохнул Мирон.

Он честно прислушался к себе: а что по этому поводу чувствует он сам? Как он относится к грядущему новому миропорядку? Чем он будет отличаться от того, что уже существует?

— Помнишь Полный Ноль? — вдруг спросил Платон.

— Мозги в ванночках?

— Это — следующий шаг. Они внедрят такую технологию повсеместно.

— Но люди не согласятся…

— Ты уверен? Если им пообещают жизнь, гораздо лучшую, чем прежняя? Исполнение всех желаний? Гарантию того, что не придётся заботится о хлебе насущном до самой смерти? Болезни, голод, войны — всего этого можно будет избежать. Они просто станут не нужны. Все будут счастливы.

— Так может, это не так плохо?

— Первые несколько лет — да. Но система — любая система — должна всё время развиваться. Тебе, как математику, это должно быть понятно и без моих подсказок… Если цивилизация не развивается — она впадает в стагнацию, упирается в эволюционный тупик. И тогда…

— Что?

— Мир, покрытый пеплом. Холодный, безжизненный. Всего через двадцать лет.

— Так быстро?

— Экспонента, брат. Включи уже мозг.

— Ладно, ладно, я понял.

Мирон плюхнулся обратно на песок. Теперь он не казался таким уж мягким и удобным — острые камешки больно кололи кожу через протёртые до дыр джинсы. Всё тело пробирало от холода, откуда-то налетел ледяной пронзительный ветер.

— И что ты предлагаешь? — спросил он, стараясь разглядеть сквозь затухающий огонь лицо брата. Но тот всё время оставался в тени. Как Мирон не старался, даже пытался подойти поближе — лицо брата всё время ускользало, превращаясь в мешанину размытых теней. — Как нам отсюда выбраться?

— Я не знаю, — пожал плечами Платон. — Ты не представляешь, какого труда мне стоило отыскать тебя. А затем прорваться, просочиться в созданный тобой мир… Так что я понятия не имею, как из него выбраться. Ты — полновластный его хозяин.

— Чёрт.

Мирон в сотый раз оглядел равнину. Ничего. Ни облачка на горизонте, ни холмика на поверхности. Одно направление ничем не отличалось от другого.

— Идём, — сказал он, протягивая руку Платону. Огонь догорел, и он наконец-то смог разглядеть лицо брата. Постаревшее лет на десять, с седыми залысинами, редкой щетиной на подбородке и перечерченным горизонтальными морщинами горлом.

— Куда? — спросил Платон. Оказалось, он был закутан в огромное шерстяное пончо, с зигзагообразным узором и кисточками по краям. Помнится, таким пончо — настоящая Мексика, ручная работа, говорила мать — была застелена родительская кровать в их старом доме…

— Второй поворот направо, а дальше прямо, до самого утра — ответил Мирон.

Платон улыбнулся.

Через несколько дней кроссовки, в которых он шел, развалились. Подошвы настолько ссохлись и потрескались, что не могли больше удерживать верх. Пришлось обмотать ноги оторванными от пончо брата полосками — песок был настолько раскалённым и колючим, что идти по нему босиком было нереально.

— Интересная фигня, — хромая на обе ноги, Мирон прошел еще двести метров. — Когда я был один, то ехал на байке, который не нуждался в горючем. Ел бравшиеся ниоткуда сэндвичи и пил горячий кофе. Но сейчас, с тобой, мы — будто в настоящей пустыне. Никакого кофе, никаких сэндвичей и жуткий холод по ночам.

— Реальность просачивается в твой аттрактор по каплям, — ответил Платон. Его ботинки тоже были не в лучшей форме. Розовые подошвы побледнели до цвета сильно пожеванного бубль-гума, штанины обтрепались, открывая тощие, обросшие жестким чёрным волосом щиколотки. Когда-то белую сорочку брат повязал на голову, наподобие бедуинского бурнуса, а пиджак надел на голое тело.

— Но тебе ведь не обязательно всё это терпеть, — сказал Мирон, вскарабкиваясь на дюну, совершенно неотличимую от сотен дюн, которые они уже преодолели. Они появились пару дней назад. Когда он мысленно назвал равнину пустыней. — Ты можешь… Ну не знаю, стать орлом, например. Или ящерицей.

— Аттрактор подчиняется твоему разуму, — пожал похудевшими плечами Платон. — Я, конечно, могу притвориться, что стал ящерицей, но это потребует слишком много энергии.

— А сотворить жратвы? Бочонок пива?

От мыслей о бочонке пива в глазах помутнело.

— И наслаждаться им у тебя на глазах? Я же говорю: мир — твой. Чтобы выпить пива, ты должен ПОВЕРИТЬ, что это возможно. Что пиво настоящее. Но ты веришь только в мозоли на ногах и обезвоживание — потому что именно это, по твоему мнению, и случается с людьми, оказавшимися в пустыне.

— Играя в Трою, я верил в свою палатку. В свой меч, в доспехи, в то, что стены города — поистине неприступны, а Гектор — полный засранец. Но это не мешало мне, повоевав, спокойно возвращаться в Минус и идти в душ.

От мыслей о душе — прохладном потоке воды, брызжущем на дно кабины — ему тоже сделалось плохо. Так, что горло сдавило жаркой колючей судорогой, и Мирон закашлялся.

Согнувшись, он замер в неудобной позе, на самом верху дюны. Лёгкие разрывало, изо рта летели капли густой слюны.

Платон стоял рядом и легонько хлопал его по спине. Взгляд его отсутствующе бродил по горизонту.

Интересно, сколько еще я так продержусь? — подумал Мирон, вытирая розовую слюну рукавом замурзанной кожаной куртки. Верхний блестящий слой на ней ссохся и облетал крошечными чешуйками. — И что будет с Платоном, когда я отброшу копыта? Удерживает его рядом со мной лишь чувство долга, и как только меня не станет, он сможет преспокойно убраться в местечко поприятнее; или же мир, созданный моим воспалённым разумом, будет удерживать его, бессмертного, вечно?

В таком случае, братец ведет себя с завидным самообладанием, — усмехнулся он. Вечность в этой чёрной пустыне — лучше уж сразу сойти с ума…

Ночью ему приснилась Мелета. Её подрагивающие колечки, татуировка дракона на спине, маленькая крепкая грудь и плоский живот…

Он проснулся от боли в паху — непривычное, забытое чувство эрекции всколыхнуло спавшие доселе пласты памяти.

Утром, поднявшись на очередную дюну, они увидели далеко-далеко на горизонте огромный холм. Он был гораздо выше всего, что Мирону приходилось видеть здесь раньше, но почему-то имел знакомые очертания.

— Туда, — указал он на гору. — Нам нужно туда.

И они пошли.

В глубине души Мирон всё время ждал появления Призрака — вспомнив о Мелете, он невольно вспомнил и о нём. Но, похоже, в аттрактор его разума доступ имел только Платон, его брат-близнец.

Раскалённый день сменялся леденящей ночью, парная цепочка следов вела с дюны на дюну, но гора всё не становилась ближе.

Они обросли. Сквозь чёрную, доходящую почти до глаз бороду Платона, виднелись заострившиеся скулы, над ними — мигавшие исступлённым светом запавшие глаза. Мирон подозревал, что выглядит не лучше.

— Что там, на этой горе? — спросил брат в краткий момент передышки, когда они сидели, привалившись к остывающему боку дюны.

— Не знаю, — отозвался Мирон. — Надеюсь, хоть что-то…

Потом его сознание помутилось. Кожа на руках, на губах, полопалась от жара, язык распух и с трудом помещался во рту. Осталась только одна функция: переставлять, одну за другой, ноги. Раз — и ещё раз.

Гора становилась только меньше. Поэтому Мирон и решил, что сознание играет с ним злые шутки — уменьшает то, что, по всей логике, должно увеличиваться.

В очередной раз взглянув на гору, которая оставалась такой же точкой на горизонте, он упал на колени, а затем повалился лицом в песок.

— Всё, — проскрипел он сквозь застрявшие в зубах песчинки. — Мне хана. Иди дальше один.

Платон молча уселся рядом и сложил руки на подтянутых к груди коленях. Кожа у него на локтях огрубела и отслаивалась чешуйками — совсем, как на куртке, которую он бросил еще несколько переходов назад…

— Сказали нам, что впереди ожидает только океан смерти, и тогда мы с полпути повернули обратно. С тех пор тянутся перед нами кривые, косые окольные тропы…

— Чего? — сознание уплывало, Мирону вновь казалось, что рядом сидит не Платон, а Призрак. Оплывшая фигура без шеи.

— Всё в твоей голове, брат, — Призрак повернул голову и вновь стал Платоном. — Всё в твоей голове. Поройся в ней хорошенько. Ты же никогда не любил сдаваться…

Рыча от усилий, Мирон поднялся на колени и пополз. Боли в сбитых руках он не замечал, как не замечал уже давно ни жара, ни холода.

И вот рука наткнулась на что-то, отличное от мелкого щебня. На какой-то крупный камень, жесткий и шершавый. Лава, — подумал Мирон. — Откуда здесь взяться лаве?

Рука нащупала ещё один камень, затем — ещё. Поднявшись на колени, Мирон понял, что уткнулся в небольшую пирамиду, курган, высотой не более метра в высоту. Он-то и был той горой, к которой они шли столько времени.

— Создай якорь, — перед отправлением в Плюс сказал профессор Китано. — Чтобы вернуться, оставь на краю нечто такое, что ты никогда не забудешь.

— Могила Мелеты, — одними губами прошептал Мирон. — Её не существует в Минусе, и я сделал кенотаф здесь, на границе двух миров. Теперь я могу выйти отсюда.

— Отлично, брат, — сказал Платон и начал истончаться. — Значит, встретимся с той стороны… — он окончательно пропал. А Мирон увидел дверь.