Современная датская новелла

Приключения солдата в канун рождества _{Перевод Т. Величко}

Когда нужно сбросить важные бомбы, обычно выбирают для этого сочельник, потому что в канун рождества в голову лезут всякие посторонние мысли и из-за них солдаты противовоздушной обороны вполне могут прозевать бомбардировщик, хоть это солидная и внушительная машина.

Такой вот бомбардировщик летел однажды высоко над замерзшим морем сквозь молоденький небесный снежок, направляясь к вражескому государству. На заднем сиденье сидел молодой солдат с бомбой на коленях, и бомба эта была столь богата содержанием, что могла вмиг уничтожить все вражеское государство, если только попала бы в нужное место. Но даже самая тяжелая бомба может сбиться с пути из-за ветра, который дует, куда ему вздумается. И потому солдат, который лучше всех умел прыгать с парашютом, получил приказ прыгнуть с этой бомбой. Ну и он, конечно, прыгнул.

Времени обдумать свое последнее слово у него было достаточно, потому что до земли было далеко. Мужественный прощальный рев самолета вскоре стих, лишь ветер рыдал, как обиженная женщина, а звезды испуганно моргали своими сияющими глазами. Солдат, чтобы приободриться, стал думать про самый прекрасный момент своей жизни, но почему-то никак не мог вспомнить, с ним произошло это прекрасное или с кем-то другим. К тому же его отвлекали — красивое одноголосное пение раздавалось все ближе, все громче, и только он успел оглядеться по сторонам, как прямо к нему спустилась гурьба белых ангелов. Он обвел сердитым взглядом их светлые лики, но, увидев, что все они на одно лицо, принялся с любопытством рассматривать каждого в отдельности и обнаружил, к своему удивлению, что каждый из них был все же самим собой, а не то чтобы случайно одним из прочих. Он было начал им улыбаться, но спохватился, заметив, что ни один из ангелов не улыбается ему в ответ. У них лишь слегка подрагивали от смущения уголки алых губ. А черные круги под глазами вырисовывались на их белых лицах отчетливо, как оправа от очков. Быть может, эти существа, добрые как ангелы, каковыми они, похоже, и были, скорбели о его близкой кончине, во всяком случае, допев до конца свою одноголосную песню, они стали молча смотреть на него своими большими и печальными голубыми глазами.

Ему захотелось дать им понять, что он солдат и не боится смерти, и он попытался, раз уж им все равно по пути, завязать с ними легкую беседу, полный, однако же, решимости не касаться строго секретных военных вопросов.

— А звезды-то вроде как мигают, — сказал он, указывая на них свободной рукой, потому что теперь, когда он падал, бомба казалась легче и он мог смело доверить ее одной руке.

Ангелы долго летели, молча переглядываясь, пока не отозвались все вместе, хором, через уста ближайшего к нему ангела:

— Скажи нам, так ли мы понимаем, что несомый тобою на землю свет ярче даже сияния звезд?

— Это уж точно, — хмуро проронил солдат, он сразу сообразил, что ангелы хотят у него что-то выведать, ему даже пришло в голову, что, может, это вообще замаскированное подразделение авиадесантных войск противника. Тем более был он удивлен, услышав, что они возносят хвалы в гармоническом песнопении, и увидев, что они со сверхъестественной резвостью жонглируют крыльями. Когда же он увидел, что они еще и перевертываются вверх ногами и парят вниз головой, он, как опытный парашютист, счел своим долгом вмешаться.

— Вниз головой лететь вредно, — крикнул он и тут же с испугом заметил, что ветер почтительно стих и ему совсем не нужно кричать.

— Кровь приливает к голове, и трудно удержать заданный курс.

Ангелы тотчас снова повернулись вверх головой и вниз ногами и чинно полетели рядом с ним, но щекам их было очень стыдно.

— Мы ведь так долго тебя ждали, — виновато молвили они. — Тебя, что должен с неба сойти на землю, чтобы спасти людей.

Солдат хитро подмигнул одним глазом.

— Я послан сверху, чтобы уничтожить огромное государство, — твердо сказал он. — И никто не помешает мне выполнить мой солдатский долг.

— Нам о том уж ведомо, — пропели в ответ ангелы, — господству князя тьмы настанет конец, аллилуйя, аллилуйя!!

— Гм, — сказал солдат, — а вы что же, за нас?

— Да, о господи, — воскликнули ангелы с неподдельным изумлением.

— Гм, — повторил солдат. — Так чего же вы толкуете про князя, когда вражеское государство вовсе республика?

— Беспредельна мудрость твоя, — отвечали ему ангелы, — а нам и не понять таких трудных слов, но мы верим, что ты всегда творишь одно добро.

— Да? — обрадовался солдат. — Мне это, если честно говорить, приятно. Сам-то ведь я не задумывался, добро оно или зло, просто выполняю свой солдатский долг. А если я своей смертью доброе дело сделаю, так и подавно со спокойной душой умереть можно.

— Да, — кротко отвечали ангелы, — нам ведомо, что тебе предстоит умереть вместе с разбойниками ради спасения людей, как тебе уже однажды пришлось умереть, прежде чем ты вознесся на небо.

— Мне пришлось умереть? — оскорбленно переспросил солдат, ибо он покамест был жив и, естественно, подумал, не иначе как ангелы насмехаются над солдатами военно-воздушных сил. И тут свободная рука его, не сдержав охватившего ее возмущения, влепила ближайшему ангелу звонкую пощечину, а поскольку тот незамедлительно подставил вторую щеку, то рука и по ней шлепнула, да еще сильнее.

— Солдаты военно-воздушных войск — парни живые, — изрек солдат наставительным тоном и, грозно сверкнув очами, увидел, что щеки у побитого ангела вспухли и превратились в безобразные кровавые раны, а так как он был ретивый санитар, то единственной бывшей в его распоряжении рукой мигом вытащил из кармана тюбик мази и со знанием дела смазал ею щеки ангела, которые снова стали белыми как снег и алыми от радости. И ангел подлетел и поцеловал его в щеку — солдат досадливо отерся, — а тем временем голоса остальных ангелов слились в ликующий благодарственный хор:

— Славься, вовеки славься, чудо сотворивший!

У солдата вертелись на языке крепкие солдатские ругательства, но они так и застряли во рту и только жгли ему язык. Ну как было, в самом деле, бросить им слово упрека? Голубые глаза светились такой невинностью, а в голосах было столько детской радости, что за их речами не могло скрываться ничего дурного. Просто небось такой ангельский жаргон, подумал солдат, у нас же в авиации тоже свой жаргон есть. Ну, пороху они не выдумают, это ясно, но и то сказать, кто в здравом рассудке, тот разве станет ангелом?

— Вот чего, давайте с вами дружить, — сказал он, — что нам за интерес ссориться-то, да и сказано ведь, бог не на мозги смотрит, а на сердце.

Но вместо того, чтобы пожать его протянутую руку в знак дружбы по гроб жизни, ангелы склонили головы и повернулись к нему спиной, и, хоть на спине у них были премилые ангельские крылышки, ему это показалось невежливым. Сжав протянутую руку в кулак, он погрозил в их сторону и крикнул:

— Или, может, солдат вам не компания, а, мирные ангелочки? Вас-то любая медкомиссия негодными признала бы к строевой службе.

Ангелы не отвечали, они плакали, громко шмыгая носом, так что солдату вновь пришлось пожалеть о своих жестоких словах, однако он не мог так с ходу переключиться на более мягкий тон.

— Что уж, понятно же, если у человека нервы на пределе в такой момент, ну да ладно, ладно, прошу прощения.

— Отпусти нам вину нашу, о господи, тебя лицезрим, и глазам нашим должно как солнцам сиять. Но ответь нам, быть может, в сердца наши проник холод от непрестанных полетов между небом и землей в любую погоду? Отчего бог не хочет больше знать нас, отчего замкнул он врата к себе на небо, отчего никогда больше не посылает нас с радостной вестью к людям? И не потому ль он тебя, сына своего, на землю шлет, что мы ему более не угодны?

У солдата от этих слов голова пошла кругом, да так, что он бы упал, если б это было возможно. Некоторое время он опускался в мучительном безмолвии, старался не смотреть на ангелов, отыскивая знакомые созвездия, но звезды по-прежнему так нервно мигали, что трудно было удержать их взглядом, а ангелы окружили его со всех сторон тесным кольцом и умоляюще засматривали в глаза. И тут его сердце принялось биться гораздо мягче, чем положено мужскому сердцу, навернулись непрошеные слезы — и это как раз в тот момент, когда потеплевший, хотя и холодный, воздух возвестил о том, что он приближается к земле и пора провести ориентировку.

— Эй, вы, а ну-ка прочь! — крикнул он.

— Прости нам, господи, наше непослушание, но ты не должен, о нет, ты не должен так покидать нас. Если бы ты послал с нами какой-либо знак отцу своему, быть может, он вернул бы нам свое благоволение.

— Да пустите же вы меня! — заорал он, ибо эти истеричные ангелы не давали ему падать по его усмотрению, а вместо этого, ухватив за руки и за ноги, волокли горизонтально над близкой уже землей.

— Не держите же меня, я с курса собьюсь!

— Грешны мы, грешны, плачем и рыдаем, но, господи, зачем тебе большой мяч, что ты держишь в руке, ведь на этот раз ты сойдешь на землю взрослым, дозволь нам передать его богу с приветом от его дитяти!

— Свихнуться можно! — сказал солдат холодным деловым тоном — ему очень хотелось сохранить ясность мысли, — но уже в следующее мгновение все, что только было подвижного в его теле, задергалось, затряслось и он разразился хохотом. Он хохотал и хохотал, а ангелы, не понимающие толка в смехе, широко раскрыв глаза, с беспокойством взирали на него, пока он не смог наконец, правда все еще давясь от смеха, приступить к ответу:

— Ох вы, мирные ангелочки, умилительные вы создания, ладно уж, возьмите этот большой мяч, отнесите его отцу моему небесному, коли знаете, где он проживает, да скажите, что это ему подарок рождественский и пусть, мол, делает с ним что хочет, но только пусть не роняет, а сами не вздумайте по дороге в мячик играть, препроводите его в высочайшее жилище с такой бережностью, словно бы это спящий ребенок и надо, чтобы он не проснулся!

И зажглись тогда сияющие солнца в небесных очах ангелов, а уста их стали целовать освободившиеся руки солдата. Без всяких взаимных препирательств они разделились на две стаи, одна повлекла дремлющую бомбу наверх, к богу-отцу, а другая — трясущегося солдата вниз, на землю.

— Снег холодный и скользкий, ты можешь упасть и больно ушибиться, — говорили они, по всей видимости не питая особого доверия к парашюту на солдатской спине. Тихонечко поставили они его на белую равнину, не коснувшись снега своими ногами, — они-то ведь были босиком, а солдат — в добротных армейских сапогах.

— Благодарим тебя, господи, прощай, прощай! — восторженно затянули ангелы и, энергично захлопав крыльями, устремились вдогонку своим коллегам, державшим путь к богу. Солдат прислушивался к их пению, пока оно не смолкло, а потом наклонился и, зачерпнув холодного снега, приложил ко лбу. Но это не помогло, и тогда он во весь свой рост растянулся на снегу, который тотчас обратился в пот.

— Что же я наделал, — простонал он, — подарил нашу единственную комбинированную Ат-Бак-Хим-бомбу первому попавшемуся богу — страху смерти поддался, вот и примерещились всякие прекрасные видения, а я, дурак, поверил к них, но теперь-то я спустился обратно на землю, а бомба где же, бомба-то была настоящая, или бомба мне тоже только привиделась, раз я все еще живой?

Он поднялся на ноги, чтобы осмотреться, потому что, когда стоишь, видно дальше, чем когда лежишь, и увидел неподалеку вражеские пушки, нацелившиеся в небо, и, хотя они по случаю сочельника были убраны еловыми ветками и елочными украшениями, он перепугался и хотел бежать. Но тут перед ним возникла какая-то фигура. Судя по ее беспокойным очертаниям, это был человек, однако человеческие черты были неразличимы, все скрывалось за некоей пеленой, казавшейся то темной дымкой, то трепетным светом. Надежда на спасение затеплилась в юной душе солдата: у незнакомца не было солдатской выправки, быть может, это мирный старик крестьянин, который согласится дать ему приют. Солдат, не владевший языком противника, принялся жестикулировать руками и ногами, пытаясь объясниться, но тут незнакомец заговорил вдруг на его родном языке, не то чтобы совершенно безупречно, мешкая и запинаясь, но с каким-то трогательно мягким акцентом.

— С рождеством тебя, солдат!

— Ты поможешь мне? — радостно воскликнул солдат и ринулся навстречу незнакомцу, но упал, споткнувшись о ледышку, и остался лежать, распластавшись на земле, — лишь голову приподнять достало силы, когда он увидел глаза старца, светившиеся такой теплотой, что собственное его сердце стало от этого расти, расти, даже комбинезон на груди лопнул, а он все равно не почувствовал холода.

Но вот незнакомец заговорил с ним на иностранном языке — или на его родном, но только с неправильным произношением — речь звучала так знакомо, даже привычно, она будоражила душу до самых ее детских истоков — и все же оставалась непонятной.

— Я не очень-то силен в языках, — сказал солдат, — не пойму я этого.

— Когда-то вы это понимали, — прозвучал печальный ответ, и теперь солдат понимал, однако же ему вдруг стало казаться, что он лучше понимал раньше, когда ничего не понимал.

— Что ж, солдат, слушай тогда на понятном тебе наречии, тронул ты мое сердце, послав ко мне ангелов с рождественским подарком.

Точно бомба разорвалась.

— О боже, — прошептал солдат и сильно, до крови, вжался коленями в острые ледышки, чтобы стать еще коленопреклоненней, и он забыл, что он солдат, и заплакал как дитя, не в состоянии произнести ни слова.

— С давних времен храню я для вас подарок, который вы все никак не хотите принять, ибо для вас куда проще купить, чем принять подарок. Так давай, человече, с тобой поменяемся: ты отдаешь мне свою хитроумную бомбу, а я тебе — вечную истину, что спрятана вот здесь, в моей правой руке.

Из сумрачного сияния протянулась к солдату осторожно сжатая в кулак старческая рука, на вид в ней не много могло уместиться, но солдат верил, верил, что бог-отец истинно говорит.

— Вечную истину, — смиренно пролепетал он, — но это слишком много, мой тебе подарок не стоит того. И если уж честно говорить, это ведь не я придумал, а твои же собственные ангелы, так что я вовсе и не заслужил, чтоб она мне досталась.

— Прошу тебя, сын мой возлюбленный, не погнушайся ею, передай истину людям, о коих тоскует душа моя, и они снова познают меня!

С удивлением глядел молодой солдат на дрожащую руку, протянутую к нему снизу, хотя он был на коленях, как будто незнакомец тоже опустился на колени, хотя он был сам бог-отец.

— Отче, — сказал солдат, — благодарю тебя за великую милость, но ты бы не мог еще немножко подержать у себя свою истину, а сперва сделать так, чтобы я оказался в безопасности? А то я ведь во вражеской стране, и мало ли что может случиться, если она попадет в руки врага.

— О род человеческий! — услышал солдат ласковый голос бога, но когда он с улыбкой поднял голову, бога уже не было. Перед ним на снегу одиноко лежала грозная бомба и трепетала, как огромное трепещущее сердце.

История со стеклом _{Перевод Т. Величко}

Ну, начнем! Дойдя до конца нашей истории, мы будем знать не больше, чем теперь. Так вот: жил-был добрый старый оптик, и сидел он у своего плавильного тигля. Раз он был в особенно скверном расположении духа, и его угораздило смастерить такие очки, что, если через них смотреть, все негодное и безобразное представлялось таким же хорошим, как и то, что вправду неплохо. Даже вареный шпинат через эти очки выглядел как прелестнейшие зеленые ландшафты, а люди, потерявшие на войне одну ногу или же родившиеся с тремя, сразу начинали выглядеть замечательно нормальными. Старый оптик стал вдруг смотреть на все более радостно и мастерил свои очки, так что любо-дорого! Вот вам и начало конца.

В большом городе, где столько домов и людей, что для всех не хватает места, жили в малюсенькой комнатушке молодой человек и молодая женщина. Правда, это запрещалось, потому что для здоровья вредно, когда два разных человека живут в одной и той же комнате, но они все же потихоньку вселились в нее, потому что жить на улице тоже не разрешалось. Молодой человек, которого звали Герт и который целыми днями ходил на работу, любил вечером возвращаться домой, к жене, но жена, которую звали Кайя и которая не ходила на работу, скучала в тесной комнатушке и начала днем ходить гулять. Прогулки ее делались все длиннее, а стало быть, и обратный путь тоже, и все потому, что ее особенно тянуло к лучшим в городе домам, а до них-то и было дальше всего. Ей очень хотелось жить в таком доме вместе с Гертом, и вот один раз из одного такого дома вышел один молодой человек, и когда он на нее посмотрел, она увидела, что глазами он похож на Герта, хоть он и был в очках. Поэтому она не могла оторваться от его глаз, и после того, как они некоторое время молча шли рядом, она попросила его снять очки, чтобы получше их разглядеть. Но едва он успел галантно снять с себя очки, как они не смогли больше смотреть друг другу в глаза и обиженно разошлись по сторонам.

Кайя заторопилась домой, к мужу, но, чем ближе она подходила, тем безобразнее казались ей дома, и на следующий день ее снова потянуло к аристократическим домам. Все чаще встречались ей там молодые люди, которые приветливо поглядывали на нее и все до одного были в очках. Однажды, когда лил дождь и дул сильный ветер, она промокла и озябла и заторопилась домой; но тут к ней подошел молодой человек в очках и сказал: «Какой сегодня прекрасный день, только и гулять в такую погоду!» Кайя рассердилась и хотела ответить ему, но он так дружелюбно смотрел своими глазами, что она не смогла ничего сказать. «Вам нравятся мои новые очки? — спросил он, заметив, что она не может оторвать от них глаз. — Нате, попробуйте!» На мгновение он показался ей отвратительно навязчивым, но у очков были такие хорошенькие стекла, что она их надела и посмотрела на него через них.

— Какие у вас прекрасные глаза! — сказал он, а ей тоже он сразу понравился, и поэтому она совсем не обратила внимания, что мимо как раз проезжал Герт с оконным стеклом в руках (он ведь был подмастерьем у стекольщика). Лишь когда он выронил стекло, что не могло произойти беззвучно, она его заметила и, бросив незнакомого мужчину, побежала за собственным мужем, но он ехал на велосипеде, и за ним было не угнаться.

— Держите вора! — раздавалось вслед Кайе, пока она бежала к дому. Сердце у нее колотилось, она поняла, что шла запретным путем, и лишь достигнув узких улочек, почувствовала себя дома, старые дома обступили ее, как старые друзья, и укрыли от преследователей, а когда она увидела свой собственный дом, ее охватила радость свидания и слезы выступили на глазах. Еще сильнее стали радость свидания и слезы раскаяния, когда она увидела своего мужа и бросилась ему на шею, но он отбросил ее от себя. Сидя на полу, она смотрела на него и думала, что ему идет быть сердитым. А что он остался без работы, уронив дорогостоящее стекло, об этом она и слезинки не проронила.

— Значит, ты меня любишь, и когда стекло разбилось, у меня внутри будто тоже что-то разбилось, что-то твердое, — радостно сказала она.

Но Герт закричал:

— Почему ты в его очках?

Она про них и забыла. Герт сорвал с нее очки — и тут она почувствовала, что это уж слишком: а она-то пришла к нему, полная раскаяния и любви, хотя он нищий и безработный! Она увидела его перекошенный рот и сощуренные глаза, почувствовала, как грубо он схватил ее за руки, и завопила: «Я тебя ненавижу!» — и вопила, пока он не отнял руки, чтобы спрятать в них свое лицо.

Кайю это не разжалобило. Назло ему она подобрала очки и решительно водрузила их на нос. И тут ей стало жаль его, он же безработный, и она взяла его руки в свои, и она увидела его слезы сквозь свои собственные, но Герт вырвал у нее руки, чтобы утереть их, и крикнул:

— Почему ты опять в его очках?

— У меня стало неладно с глазами, — сказала она, потупившись, — вот я и приобрела себе очки. Глазам так хорошо в очках.

— Так это что же, оптик был? — спросил Герт, которому, конечно, не хотелось верить в худшее. — Прямо так, посреди улицы?

— Ну да, — солгала она. — Я очень боялась тебе сказать, ведь многие считают, что женщинам не идет ходить в очках. Зато теперь я прекрасно тебя вижу.

— Дай-ка мне попробовать, — сказал он, протянув руку. Она протянула ему очки, недовольная недоверчивым мужем, который надел их и сказал:

— Но они же совсем не увеличивают, это обычное оконное стекло. Уж не обманул ли он тебя?

Она чуть не сказала: «Уж не обманулась ли я в тебе?» — но как раз в этот момент встретила его опечаленный взгляд из-за очков.

— Какие у тебя красивые глаза, — сказала она.

Давно уже экспериментами с новым стеклом занялась наука, а производством его — государство. Почти все ходили в очках — и увидели почти все, что все хорошо, а до них только бог один увидел это в самом начале. Любовь к отечеству не знала границ, если не считать границ родной страны, а постепенно и их перешагнула: очки экспортировались во все передовые страны, которые, таким образом, все стали представляться одинаково передовыми.

Но были и отсталые страны, жители которых сами еще не увидели, в каких идиллических условиях они живут, что просвещенные люди могли увидеть хотя бы в кинофильмах, и, чтобы внушить им более радостный взгляд на жизнь, в эти страны тоже начали экспортировать очки. Слаборазвитые люди, поддерживавшие свое существование несколькими зернышками в день, надевали очки, и зернышки представлялись им божьим благословением. Правда, стоило положить их в рот, как впечатление изобилия исчезало, но весь окружающий мир был красив, как цветной кинофильм, даже солнце, убивающее все живое, представлялось великим источником жизни, и они прославляли жизнь, умирая голодной смертью.

В передовых странах применение очков создало больше трудностей, однако при ближайшем рассмотрении они оказались вовсе и не трудностями. Все представлялось одинаково хорошим через новые очки, и люди тоже все представлялись одинаково хорошими: те из них, которые до сих пор особенно нравились друг другу, непонятно по какой причине, вдруг увидели, что и все остальные им нравятся не меньше. Исчезло различие между красивым и безобразным, между умными и глупыми; осуществилось равенство, а с ним и братство, даже браки растворились, как сахар в чашке чая: зачем же разбиваться по двое, когда все сплотились воедино? Если же некоторые беспокоились за детей, то другие им разъясняли, что всякая невоспитанность — лишь следствие недовольства, а у подрастающего поколения нет причин быть недовольным, оно же ходит в очках с самого рождения.

У Герта и Кайи в их комнатушке тоже родился ребенок, что было строжайше запрещено; к ним явилась санитарная инспекция, одетая в очки, которая заявила: «Для троих лиц это первоклассная комната», после чего ушла. Герт возмутился: раньше супружеские пары с детьми могли претендовать на настоящую квартиру; а Кайя была счастлива, что санитарная инспекция стала гуманнее, она лежала на кровати в очках, и ее сморщенный ребеночек казался ей прелестнейшим существом на свете.

— Герт, — сказала она, — сходишь, купишь очки нашей Гердочке, ты же у меня милый, а?

— Нет, — сказал он.

— Нет милый, — сказала она.

— Но я не пойду, — сказал Герт.

Кайя же только рассмеялась и сразу уснула, она была еще слаба после родов.

Как уже много раз прежде, Герт снял со своей спящей жены очки. Он позволил ей оставить их, желая сохранить мир в семье, и она, исключительно из благодарности, всегда была довольна и никогда больше не жаловалась, что их комната и его заработок слишком малы. Она слышала, что спрос на стекольщиков скоро должен повыситься, потому что уже начали изготовлять оконные стекла из нового стекла, и тогда Герт как опытный подмастерье сможет получить повышение. Он ей заявил, что вовсе не собирается иметь дело с новым стеклом, но Кайя лишь улыбнулась и сказала: «Какой ты смешной!»

Как уже много раз прежде и как всегда трясущимися руками, Герт надел очки своей жены, но они по обыкновению упорно отказывались увеличивать комнату. Кайя во сне шевельнулась, и он поспешно надел ей очки, но так неловко, что она проснулась и сказала:

— Герт, я вот думаю, когда ты перейдешь на новое стекло, ты бы мог и нам другие стекла вставить. А то вид у нас нехороший.

— Я не буду работать с новым стеклом, — ответил он.

— Какой ты милый, — сказала она и снова уснула.

Герт спать не мог. В постели не было места для него, но он больше думал о том, что в их комнате нет места для ребенка. А чтобы приобрести квартиру-люкс — в эти добрые времена других не строили — надо было работать с новым стеклом-люкс. Но из-за этого стекла все и так ослеплены, даже санитарная инспекция и его жена, которая не устает повторять, что живет в раю.

И однако, как же это может быть ослеплением, если государство и наука одобрили стекло и провозгласили старого оптика благодетелем всего человечества? В голове у Герта все так перепуталось, что в конце концов он стал ходить на популярные философские лекции по теории познания стекла. Все присутствовавшие, кроме Герта, были в очках и с восхищением взирали на очкастого магистра, который с неменьшим восхищением взирал на своих слушателей. В познании достигнут коллективный прогресс, заявил магистр. Раньше нельзя было спорить о вкусах и поэтому было просто нелепо, как это делали некоторые философы, пускаться в спекулятивные рассуждения о том, что же в самом деле имеет большую ценность, а что меньшую, ибо тогда это были всего лишь пустые спекуляции, так как спорить о вкусах было нельзя. А теперь стало возможно спорить о вкусах, ибо вкус у всех один и тот же и всем нравится одно и то же. И теперь всем стало ясно — причем не сами по себе очки дали людям это ясновидение, а скорее можно сказать, что они прояснили человеческое видение, — что все одинаково ценно и что слово «ценность», таким образом, не имеет смысла. И это не только прогресс в области познания, но и социальный прогресс. Действительно, разве не бывало раньше, что оторвавшиеся от народа круги утрачивали непосредственность народного взгляда на вещи и утверждали, что ценным (если уж пользоваться этим выражением) является то, что видно только им — или, вернее сказать, то, к чему привели их спекуляции! А теперь всем и каждому видно, что то, что всем видно, то и является — ну, опять-таки — этим ценным!

Когда Герт не мог спать, в ушах у него непрерывно звучали слова магистра одновременно с плачем дочери и словами утешавшей ее жены, всегда твердившей одно: что скоро у Гердочки будут настоящие хорошенькие очечки. Дело в том, что сам он всегда причислял себя к народу, и он никогда не думал, что именно народ способен увидеть ценное (он не без трепета пользовался в мыслях этим выражением). Он считал, что у народа всегда был слишком жалкий мир перед глазами и поэтому народ воображал, что — ну, это ценное-то находится за пределами его жалкого мира. А если у народа всегда был непосредственный взгляд на вещи, так зачем же он теперь ходит в очках? И почему в его, Герта, глазах все представляется таким жалким, даже когда он надевает очки своей жены?

Уж не сам ли он имеет какой-то порок зрения, настолько серьезный, что он единственный, кто им страдает?

А может быть, это от недосыпания? По утрам он шел на работу, так и не сомкнув за ночь глаз, и все, что он видел, так резало их, что слезы текли по щекам. Штукатурка осыпалась на старых домах, кирпичи выпадали из стен и насмерть зашибали людей на потеху другим людям, никто и не думал приводить дома в порядок, они ведь так живописно выглядели. Только стекла считали нужным обновить, не дожидаясь, пока старые разобьются.

— Прекрасные настали времена, — сказал мастер, когда Герт пришел на работу, — на будущее прекрасные виды — вот, получили первую партию новых оконных стекол. Не пойму, зачем они людям понадобились, придется же снимать очки, чтобы новые стекла были в радость. Кстати, ты ведь у нас без очков, — а ну-ка, кинь взгляд на вещи, сразу станешь по-другому смотреть на это стекло!

Герт стоял с закрытыми глазами.

— Не будешь же ты вставлять стекла вслепую? Распахни гляделки, герой!

Герт, конечно, подумал о своем новорожденном ребенке, который так никогда и не выберется из их опасной для жизни комнаты, если он откажется иметь дело с новым стеклом. Но возьмись он за эту работу, он, быть может, утратит способность видеть, что ребенку на пользу и всем людям на благо.

— Ты сам себе счастья не желаешь. Ты мой лучший подмастерье, ты можешь заработать себе целое состояние. Ты своей семье счастья не желаешь. Ты эгоист.

Тут Герт бросил на своего хозяина взбешенный взгляд. Но мастер стоял, укрывшись за куском оконного стекла, и Герт увидел то, чего еще никогда не видел: что мастер вовсе не какой-нибудь старый выжига, а добродушный старикан, который печется о его счастье и поставляет своим заказчикам лучшее стекло. И стекло в мастерской сверкало, как бриллианты, а улица, до того знакомая, что на нее уж и смотреть не было охоты, вдруг открылась перед ним, исключительно благодаря близкому знакомству, в таком многообразии, что пришлось ему закрыть глаза, чтобы вынести это зрелище.

— Ну? — сказал мастер, отставляя от себя стекло. Герт осторожно открыл глаза, но при виде хозяина почувствовал такое отвращение, что, схватив стекло, поспешил прочь.

Всюду, где он проходил, люди толпились вокруг него и кричали «ура», и Герт вынужден был держать стекло прямо перед собой, чтобы не видеть, какие они дураки, а их восторгам не было конца, пока он не вставил последнее новое стекло. Когда он после работы пришел домой, комната являла собой такое печальное зрелище, что он заявил:

— Скоро переедем отсюда.

— Переедем из нашей комнатки, где сердцу так просторно, — воскликнула Кайя, — где наше счастье не знает границ!

— Начал работать с этой блестящей дребеденью. Покупаю квартиру-люкс.

— Разве нет у нас и так всего, что нужно? Что нам богатство и люкс, если мы с тобою вместе! И если ты вставишь новые стекла, вид сразу станет лучше.

Герт не ответил. Он смотрел и думал, что у жены его какой-то жалкий вид. Или она еще не оправилась после родов? Когда она уснула, он опять трясущейся рукой снял с нее очки — и что же, во сне она была круглая и румяная, как когда он впервые увидел ее спящей. Он хотел было с нежностью надеть очки ей на нос — но что это, нос у нее был острый, как шило, и он швырнул очки прочь, так что они разбились вдребезги, и Кайя с криком проснулась, и девочка тоже, и всю ночь они обе кричали, и особенно громко — мать, ни одного дня она не желает больше здесь жить.

— Завтра я принесу новые стекла для окна, — сказал Герт.

Это успокоило Кайю настолько, что она перестала кричать — утром, когда Герту уже надо было уходить. Голосом глубоким и звучным — от нежности или от бессонной ночи — она сказала ему на прощание:

— Какой у тебя жалкий вид.

Герт не был единственным, кто ходил без очков. Правда, во время скитаний по городу ему попадалось все меньше людей без очков, но чем меньше их оставалось, тем больше входило у них в обычай кивать друг другу при встрече. Когда безочечных осталось совсем мало, они по временам стали попадаться ему целыми кучками, и он понял, что они начали между собой объединяться. Однажды вечером, когда он шел домой, его окружила такая кучка.

— Почему ты, — заговорил один из них, на которого остальные смотрели с почтением, — сам не носящий очков, способствуешь распространению ослепления, вставляя оконные стекла, не приносящие пользы очкастым, но приносящие вред тебе самому и нам? Всякий раз, как ты встречаешься нам в городе со своим сверкающим стеклом, мы ловим себя на мысли, что правы не мы, а это стекло. Но как только ты скроешься и глаза наши вновь наполнятся пустотой, мы ясно видим, что именно ты усерднее всех других содействуешь нашему разложению. Сколько безочечных из-за тебя до того запутались в собственных взглядах, что приобрели себе очки! Мы много о тебе говорили, и кое-кто из нас по-прежнему считает, что мы сможем продолжать свою работу только в том случае, если ликвидируем тебя.

У Герта затряслись поджилки, но он шел в сопровождении такого количества безочечных, что было кому его поддержать, если бы он упал. Все люди, которые им встречались, были в очках и весело потешались над безочечными, не зло, а скорее с мягкой снисходительностью, как если бы это были дети. Дети были менее снисходительны, показывали на них пальцами и кричали: «А они без очков!»

Но невзирая на окружение, к тому же все больше погружавшееся в темноту, безочечные продолжали процесс над стекольным подмастерьем. А один из них беспрестанно подталкивал обвиняемого в спину, рассчитывая тем самым ускорить процесс.

— Но так считают, пожалуй, лишь слабейшие из нас, — продолжал лидер. — Или, возможно, мы, остальные, питаем слабость к тебе, оттого что часто смотрели на тебя через твое же стекло. Одно можно сказать в твою защиту: мы знаем, как мелькает в глазах, когда смотришь на твое стекло и на новые окна, появившиеся уже почти во всех домах, — нам приходится все время опускать взгляд, а ведь у тебя этот суетный блеск каждодневно перед глазами, и раз ты все еще ходишь без очков, значит, у тебя сильный характер. Поэтому предоставляем тебе выбор: или ты будешь ликвидирован, или оставишь свою работу и возьмешься за нашу.

Герт чувствовал, что если он не даст себя ликвидировать, это будет в некотором роде проявлением трусости; но все же он счел, что дать себя убить за чужие взгляды на жизнь это слишком уж большая храбрость.

— У меня жена и ребенок, — сказал он, не придумав ничего другого.

Безочечные перебросились улыбками.

— Если нет очков, считай, что и жены с ребенком нет, ведь жены и дети не могут устоять перед соблазном надеть очки, а стоит им только надеть очки, они очень скоро теряют способность видеть, что их муж и отец лучше всех других мужей и отцов.

— Моя жена не такая, — сказал Герт, и безочечные, среди которых все же были отдельные молодые женщины, засмеялись над его словами. Самому ему было не до смеха: он знал, что они правы, хотя и он тоже прав: его жена не такая, она не считает, что другие мужья не хуже его, как только наденет очки, — нет, она только как наденет очки — начинает считать, что и он не хуже других. С тех пор, как он сорвал с нее очки, ему пришлось пережить семейных раздоров намного больше, чем за всю их предыдущую совместную жизнь. Хоть и незначительно, но полегчало, когда он вставил новые оконные стекла, зато теперь Кайя весь день простаивала у окна, спиной к комнате, а ведь в этой комнате как-никак жили и они и маленькая Герда, которую Кайя совсем перестала замечать.

— Ну? — спросили безочечные.

— Но мне нужна новая квартира, — признался им Герт. — У меня такое тесное жилье, что ребенок чахнет, но когда жена в очках, она говорит, что ребенок у нас цветет, когда же она без очков, она просто вида его не выносит. А если мы переедем в лучшую квартиру, так ведь очки ей станут не нужны!

Безочечные ничего не ответили, и от этого у Герта сделался такой несчастный вид, что даже прохожие видели это сквозь темноту и свои очки. Они громогласно потешались над безочечными и говорили: «Глядите, какую они затеяли игру!»

Герт шел к своему дому, и безочечные не становились ему поперек пути, а следовали за ним, будто личная стража. «Будто личность, взятая под стражу», — подумал про себя Герт.

— Он думает, — говорили они и шикали друг на друга.

Наконец они подошли к входной двери. Герт стал медленно подниматься по лестнице, заговорщики, громко топая, следовали за ним, и старая лестница под ними ходила ходуном. Из комнаты, как всегда, доносился детский плач, только на этот раз громче обычного. Герда была одна, стоя на подоконнике, она била кулачками по темному стеклу. Герт схватил ребенка, но заговорщики вошли в комнату задом и всадили локти в оконные стекла. Осколки со звоном посыпались во двор, и Герт вспомнил тот день, с которого все началось: когда он уронил стекло и был уволен в первый раз. Это лишь повторение.

— Ясно тебе? — спросил лидер безочечных. Герт стоял, так низко опустив голову, что можно было и не кивать.

Мало-помалу до людей дошло, что безочечные желают, чтобы их воспринимали всерьез, и поэтому над ними еще больше стали потешаться. Они являлись маленькой кучкой на самую большую в городе площадь, выстраивались перед памятником старому оптику и принимались ораторствовать. Площадь быстро заполнялась слушателями, которые громко смеялись над ораторами: при всей своей молодости они производили впечатление ископаемых, остатков далекого прошлого! Но если в прошлые времена проповедники слова божия, которых старики еще помнили, утверждали, что должно пребывать в убожестве на земле, чтобы обрести блаженство на небесах, то безочечные ограничивались утверждением, что должно пребывать в убожестве на земле, а некоторые договаривались даже до того, что на земле и пребывают все в убожестве, — и это они говорили своим слушателям, которым никогда еще не было так хорошо, как теперь. Да и что за люди были эти ораторы, что они, магистры философии? Нет, это, например, бывший подмастерье-стекольщик, который сказал так:

— Разве были вы довольны положением вещей до того, как надели очки? Нет, не были, по крайней мере если задумывались над разными вещами. Но разве вещи с тех пор изменились? Да, изменились, но вовсе не к лучшему. Разве дома стали лучше оттого, что вам кажется, будто они теперь лучше выглядят? Разве воспитание детей улучшилось оттого, что матери их бросают? Разве сами вы стали лучше оттого, что стали лучшего мнения о себе? Почему вы хорошего мнения о плохом — потому что не хотите видеть плохого, потому что вы в очках!

— Слушайте, слушайте! — раздались голоса в толпе, грянувшей такими продолжительными аплодисментами, что у стекольщика было время подумать. Однако он так и не нашел, что бы еще сказать, совсем растерялся, глядя в сверкающие очки своих слушателей, и, качая головой, сошел с возвышения. Но толпа продолжала аплодировать, словно хотела послушать еще, и тогда еще один безочечный взобрался на постамент памятника.

— Так снимите же очки, и вы увидите, что мы правы! — крикнул он, и тут поднялся нескончаемый хохот. Если люди носят очки, так уж, наверное, затем, чтобы лучше видеть!

И все же было в толпе немало слушателей, которые нашли молодых людей такими трогательными, что с улыбкой вняли их призывам и сняли с себя очки. Но стоя с очками в руках, они очень скоро перестали улыбаться. Какие-то зарвавшиеся юнцы стоят там и строят из себя умников, хотя сразу видно, что это за шушера!

— Вон их отсюда! — раздались с разных сторон крики слушателей, но большинство, предусмотрительно не снявшее очков, весело потешалось над безумием ораторов и не менее весело — над безумием слушателей: они же вели себя как тронутые, сперва по дурости послушались ораторов, а теперь сами же орут: «Вон ораторов!» Тут возмущенные слушатели устыдились, что дали себя уговорить, надели очки и смущенно заулыбались. А безочечные всей кучкой потянулись прочь, но большая куча людей пошла за ними следом в надежде, что их позабавят еще одной речью.

На какое-то время безочечные сделались чуть ли не любимцами всей нации. Все их знали, потому что они ходили без очков, и чуть ли не сожалели о том, что их оставалось все меньше. Ведь даже безочечные набирались ума и заводили себе очки или же, наоборот, в припадке сумасшествия лишая себя жизни, тем самым доказывали, что всегда были сумасшедшими.

Но когда безочечные отказались от казавшихся забавными высказываний и когда проявления сумасшествия приобрели более серьезный характер, они утратили свою популярность. В ночное время случалось время от времени, что они на темных дорожках, которыми очкастые и в ночное время пользовались со спокойной душой, потому что в их глазах они были не более темными, чем все другие пути, выскакивали из подъездов и подвалов и срывали очки с мирных граждан, случалось также, что они бросали камнями в чужие окна, так что по улицам не пройти было из-за осколков стекла. Но люди и не думали выметать эти осколки, ведь в солнечном и лунном свете они сверкали, как бриллианты.

У тех же, кто столь прискорбным образом лишался своих очков, открывались глаза, и они видели, что что-то не так, но, заполучив новые очки, тотчас признавали, что нападение на них было совершено в порыве молодого задора. Того же мнения были и власти, привыкшие к тому, что все идет хорошо само собой.

И все же — возможно, потому, что все больше становилось людей, которым разбили очки или оконные стекла — появились вдруг признаки известного недовольства, даже власти стали недовольны недовольными в обществе. Впервые за долгие, доселе столь счастливые времена начали поступать вороха жалоб, что в домах выбиты стекла, что на улицах проходу нет от ничьих детей без очков и от осколков стекла, что никто не чувствует себя в безопасности из-за безочечных, которые не должны разгуливать без очков. Власти читали, читали эти послания, пока глаза не стало резать, так что пришлось им снять очки и протереть глаза. И вдруг получилось, что все они сидят без очков и рассматривают друг друга как изменников родины, а когда они с лихорадочной поспешностью снова надели очки, то все равно не стали смотреть друг на друга приветливее.

И тогда они увидели ясно, как никогда, что необходимо что-то предпринять. Во-первых, надо было принять меры, чтобы стало невозможно срывать с людей очки: следовало в законодательном порядке заменить очки стеклами, которые могут устанавливаться прямо на глазном яблоке. Но так как очки, по-видимому, перестали быть эффективными, ибо глаза успели к ним привыкнуть, следовало сделать стекла более сильными, что должно было дать очевидный эффект, исключающий всякое надувательство. Разумеется, отдуваться пришлось ученым и стеклодувам, но и властям хватало дела. Наступил критический момент в общественном развитии, и в эту переломную эпоху безочечные, несмотря на свою малочисленность, имели немалое влияние. Поэтому надо было не упустить их, пока эти опасные элементы еще отличались от всех остальных тем, что были без очков. Но так как безочечные утверждали, что они не живут в свободном обществе, — какой абсурд, ведь они жили, и общество не чинило им препятствий — то теперь нельзя было их арестовать, чтобы они не оказались правы. Ведь они же не были преступниками — ну, то-есть, были, конечно, но все привыкли смотреть на них просто как на людей незрелых. Однако причиной их незрелости, определенно, была болезнь, предположительно болезнь органов зрения; следовательно, необходимо было установить, не изменится ли к лучшему их психическое состояние, если они какое-то время походят в очках или, стало быть, с глазными стеклами. Никого ни к чему не собирались принуждать, просто можно положить человека в больницу на исследование: после выписки каждый волен решать, носить ему стекла или нет. А до тех пор можно по крайней мере успеть окончательно ввести в употребление глазные стекла, так что безочечные — или как уж их теперь называть — не смогут срывать с людей очки.

В этот период безочечные потеряли друг друга из виду. Они не решались открыто показываться, опасаясь, что их поместят в глазную больницу. Но хотя им пришлось прекратить свою деятельность, их труды не пропали даром: все больше становилось людей, разделявших их точку зрения и сбрасывавших с себя очки, от которых теперь мало было радости. Повсюду валялись стеклянные осколки, и от хождения по ним многие в кровь ранили себе ноги; дома стояли без стекол, и пребывание в них было опасно для здоровья, почти все пребывали на улицах, и поэтому круглосуточно происходили уличные беспорядки. Власти делали все возможное, чтобы с улиц убирались осколки и чтобы недовольные обеспечивались новыми глазными стеклами, — и постепенно люди опять стали более радостно смотреть на вещи: большую часть осколков убрали, а те, что еще валялись, в сущности, выглядели очень красиво. Было объявлено, что отныне и впредь все недовольные должны обращаться не к властям, а в глазные больницы, ибо всякое недовольство вызывается болезнью и может быть излечено. Наученные горьким опытом, власти предусмотрели, что и глазные стекла придется со временем заменить более сильными. Но пока можно было считать, что опасность миновала, власти опять с удовлетворением смотрели друг на друга через новые стекла, а страна несказанно богатела на экспорте глазных стекол, которые вывозились в страны почти столь же передовые и находившиеся под угрозой катастрофы. И даже мода оставлять на улицах блестящие стеклянные осколки распространилась во многих передовых странах.

Посмотрим же теперь, что было в это время с Гертом. Он никогда не отваживался днем выходить на улицу, не из страха, что его положат в больницу, потому что теперь все ходили без очков, а из страха перед роскошными оконными стеклами, сверкавшими во всех домах, и перед манящими витринами, украшавшими все магазины. Лишь по вечерам выбирался он из дому, и то ходил всегда согнувшись, чтобы не видеть фасады домов и глаза своих сограждан. Он не знал никого из тех, кто ему встречался, но однажды вечером один из тех, кто ему встретился, по-видимому, узнал его и крикнул:

— Герт! Старый дружище, старый боевой товарищ, рад тебя видеть, а ты все такой же!

Герт дал потрясти себе руку — и, потрясенный, признал в нем старого лидера безочечных, хоть это было не просто, потому что теперь он был в красивой одежде и в теле.

— Замечательно, — продолжал лидер, — что мы теперь можем встретиться свободными людьми. Я тебя частенько вспоминал, частенько испытывал желание обменяться мнениями по поводу хода развития, ты же золотой был человек, или, скажем теперь, стеклянный, а, ха-ха! Помнишь, как мы ораторствовали на Площади Оптика, — да, памятник-то взорвали во время революции, но теперь возводится новый, увеличенный вариант. Не то чтоб я питал особую симпатию к старикашке, но все же я тебе скажу: преемственность, верно ведь? Собственно, кому бы надо поставить памятник, так это тебе…

— Мне? — переспросил Герт.

— Ну да, тебе! Ты же всех нас вдохновлял — со своим стеклом и без очков! Ты был пионером. Что ж, теперь небось большие деньги зарабатываешь на стекольном деле, да по тебе и видно, что живешь припеваючи.

Герт чувствовал, что того гляди умрет.

— А твои речи — кладезь премудрости! Ведь не кто-нибудь, а мы совершили эту небывалую мирную революцию. Если б не мы, все бы до сих пор ходили в очках, и как же бы тогда выглядел мир? Кстати, ты где живешь? На старом месте? Мы чуточку сентиментальны, а? Да, преемственность, я всегда говорю, преемственность и связь, старых друзей не забывают. Ну, мне пора в министерство, заглядывай как-нибудь, а? Всего, брат, хорошего, да у тебя и так все хорошо, я уж вижу, жаловаться не приходится, верно? Ну прощай, брат, всего!

Герт снова поднялся к себе домой, где по-прежнему не было стекол в окнах. Несмотря на вечный сквозняк, маленькая Герда еще жила, хотя и с трудом. Отец ее не мог поступить на работу, ведь сразу бы обнаружилось, что он без стекол, и его бы поместили в глазную больницу. А кто ж бы тогда позаботился о ребенке?

Однажды пришла Кайя.

— Герт, — воскликнула она, — как ты похож на себя самого! И все тут осталось, как прежде, — ну есть ли на земле место прекраснее?

Герт не ответил, но когда она его обняла, он тоже обнял ее так крепко, будто они соединились навеки. Герту это с такой силой напомнило все прежние сцены нежности между ними, что он сразу заметил, что Кайя больше не закрывает глаз, когда целуется, — ее глаза были так широко раскрыты и полны любви, как никогда прежде, и лишь когда он сам в избытке чувств закрыл глаза, ему пришло в голову, что закрой она глаза — у нее сразу пропадет любовь к нему. И тогда он высвободился и повернулся к ней спиной.

— Какая у тебя стройная спина, — ликовала позади него Кайя. — И какой у тебя очаровательный ребенок, вообще все дети такие милые, боже, да это же Герда! Мамина родная Гердочка.

На сей раз Герда была заключена в объятия с такой нежностью, как никогда прежде, и девочка уставилась в глаза незнакомой женщине и перестала плакать, хотя как раз только что начала.

— Герт, — сказала Кайя, от материнского взора которой ничто не могло укрыться, — неужели она без стекол? Нет, нет, посмотри мне в глаза — да ведь и ты тоже! Ох ты, мой капризуля, как я тебя люблю, ты все такой же, я даже не знаю, смеяться мне над тобой или плакать. Хотя нет, лучше смеяться, а то плакать со стеклом в глазах очень неудобно. Но ты действительно не как все другие, ты другой, потому я тебя и не забыла. А ты меня забыл?

— Ты пришла, чтобы остаться? — спросил Герт, не глядя на нее. Она же взглянула на него с удивлением.

— Это потому, что я сказала, здесь прелестно? Так ведь это правда, здесь прелестнее, чем в любом другом месте на земле, или, во всяком случае, так же прелестно. Но здесь мало места для всех, нас же много, да и стекол нет в окнах, как я погляжу. Нет, я пришла, чтобы увести тебя — и ребенка, раз уж ты оставил его себе, — в большой-пребольшой дом, — сказала она, обращаясь к Герде, — где большие-пребольшие окна.

— И мужчины с большими-пребольшими стеклянными глазами, да?

— Герт, да что это с тобой? Сейчас же никто больше не живет по отдельности, то-есть только ты один, бедняжка Герт. Да мамина бедняжка Герда! Это все я виновата, мой родной грачоночек, потому что ушла от тебя, да? Но ты же сам виноват, ведь я любила тебя больше всех других, да, да, как это ни странно, пока ты не лишил меня очков, а это уж было слишком. Но теперь я тебя простила, кто теперь вспоминает о каких-то допотопных очках!

— Сколько там мужчин, с которыми ты вместе живешь? — спросил Герт, стоя к ней боком.

— Скольким мужчинам можно предпочесть тебя? — ответила Кайя. — Ты даже в глаза мне посмотреть не решаешься.

Герт в бешенстве поглядел в ее стеклянные глаза. Но хотя он продолжал глядеть, приступ бешенства у него прошел. Возможно ли, чтобы стеклянные глаза были обворожительнее тех глаз, которые в свое время обворожили его? Когда другие были ослеплены стеклом, он давно уже был ослеплен ею и любил свое ослепление: он не хотел видеть, что другие могут быть так же хороши, как она! Что такое Любовь — когда это любовь к женщине, что такое Человеколюбие — когда это любовь к людям? Так, может быть, они открыли — открыли с помощью стекла, потому что сами они ничего не способны открыть, — что никто не достоин Любви, что все одинаково — любезны! Он так бескорыстно противоборствовал «ходу развития», что собственного ребенка лишил возможности нормально развиваться, он срывал с людей очки, когда они еще носили таковые, чтобы заставить их увидеть неприкрытую правду. И все из тщеславия; что ему было до правды — он мечтал о том, чтобы она, Кайя, вернулась к нему и сказала: «Я люблю тебя одного», как говорила в самом начале, когда еще была им ослеплена. Быть может, именно она судит с открытыми глазами, а он по-прежнему слеп? И разве не должна она предпочесть ему всех других мужчин, всех тех, кто любит ее не более, чем всех других, и потому не предъявляет требований?

— Герт, — сказала Кайя.

— Кайя, — сказал Герт.

— Ты пойдешь со мной? — спросила она.

— Да, — ответил он.

— Герт, — продолжала она, — но тогда ты должен мне пообещать, что заведешь стекла, иначе я не решусь взять тебя с собой.

— У мамы глазки, — сказала Герда, которая не могла оторвать от них глаз.

— Она как будто помнит меня, а?

— Наверняка, — сказал Герт и повернулся другим боком. И вдруг он закричал так громко, что и Кайя и Герда вскинули руки, как будто хотели зажать себе уши.

— Ах, стекла завести! Это чтобы все на свете бабы в моих глазах стали одинаково прекрасны, так зачем же мне тогда идти с тобой? Не завести ли мне и в самом деле эти стекла, чтобы ты наконец больше не стояла у меня перед глазами!

— Герт, — сказала Кайя, — разве я к тебе не вернулась, хотя у меня есть стекла в глазах и хотя у меня есть мужчины пообходительней тебя? Я с тобой прощаюсь.

Но у Герта не было охоты прощаться, и он молчал, когда Кайя уходила. Герда же, наоборот, расплакалась так по-детски, как в самом младенческом детстве, и плакала она по матери, а потом вдруг бросилась за нею следом.

— Герда! — закричал ее строгий отец, но она его не послушалась. Герт стоял и старался думать о том, что устойчивей всего стоишь на ногах, когда остаешься один, но у него закружилась голова, и пришлось ухватиться за стол, поэтому он так и не додумал до конца свою думу.

С годами Герт по виду не на шутку опустился, и люди весело подшучивали над ним. Он был в их стеклянных глазах романтической реликвией прошлого и в то же время убедительным свидетельством того, как прогрессивно их собственное время. Его косой взгляд повсюду встречал одни приветливые взгляды, и многие шутки ради совали ему милостыню, приговаривая: «Так делали в старое время». Его особенно тянуло в темные улочки и закоулки, где было больше шансов встретиться с темными личностями вроде него самого, личностями, не извлекавшими пользы из положения вещей и потому способными смотреть на вещи беспристрастно. Встречая во время своих мрачных блужданий по городу людей, одетых хуже других, он пытался вызвать их на разговор. Он не решался говорить без обиняков, чтобы не попасть в глазную больницу, и таким он стал великим лгуном, что говорил то же самое, что и все другие.

«Жизнь превосходна!» — мог он, например, сказать. И если тот, к кому он обращался, выкинув руку, отвечал: «Превосходна!» — так больше ведь и говорить было не о чем.

В один из темных вечеров, когда луна светила так ярко, что он в ярости зажмурил глаза, чтобы не видеть ее отражения в окнах, он налетел на другого человека, однако не преминул буркнуть: «Смотреть надо!»

— Извините, пожалуйста, — сказал человек, оказавшийся стариком с палкой, — мне очень вас жаль, что я вас не вижу.

— О, извините, — сказал Герт.

— Охотно вам прощаю, — ответил слепой. — Взаимное прощение! Вы очень мило реагируете, когда мы на вас налетаем, но ведь это же потому, что вы сами нас не обходите. Раньше слепые привлекали внимание зрячих, это было слышно по их шепоту, и мне рассказывали, что одноногие привлекали внимание ходячих. Теперь вы стали более цивилизованными: теперь никто не видит, что у одноногого всего одна нога и что слепой не может видеть, и поэтому нас то и дело сбивают с ног. Ну, вам-то не удалось меня сбить, но вы, должно быть, тощий — кожа да кости. Мне слышно, как бьется ваше сердце, — чем вы больны?

— Не знаю, я ли это болен, — сказал Герт шепотом, словно боясь выдать себя, если будет говорить вслух.

— Ах вот как, вы задумываетесь над положением вещей. Я полагал, это нужно лишь тем, кто их не видит.

— Я вижу вещи не так, как их видят другие, — прошептал Герт, — и я не знаю, кто видит правильно.

— Если вещи таковы, какими они представляются зрячим, — сказал старик, — то я, во всяком случае, сужу о них неправильно. Когда-то говорили: то, что можно взять и потрогать, в самом деле существует, теперь так больше не говорят. Зрячий сбивает тебя с ног — он не видит, что ты слеп, это не вяжется с его воззрениями на жизнь, а что ты страдаешь от такой неувязки, этого он не чувствует. Ты падаешь и рассекаешь себе руку в кровь об осколки стекла, что валяются на земле, говоришь зрячему: «Пожалуйста, вы бы не могли убрать эти осколки?» «Но зачем же, — отвечает зрячий, — у осколков блестящий вид, и они так хороши рядом с красным». «Да, но мне-то худо», — говорю я, ибо я не отношусь к людям, благословляющим страдание, а они относятся к моим словам по-своему и поэтому говорят: «Худо? Мы не видим, чтобы вам было худо. Вы прекрасно себя чувствуете. К тому же нет на свете иного худа, кроме глазных болезней». Но послушайте, у вас ведь, вероятно, сердечная болезнь?

— Давно уже, — прошептал Герт, взявший слепого под руку, — никто не говорил ничего такого, что заставило бы забиться мое сердце.

— Это оттого, что я душеспасительную беседу веду. Но как же это вы меня слышите? Вас бы надо, пожалуй, в глазную больницу, а?

— Не доносите на меня глазным врачам!

— Ага, одно из тех существ, что обретаются во тьме, так я и думал! Я их по голосу узнаю. У нас такие есть в Институте слепых.

— Ну да, слепые, — понимающе сказал Герт.

— Ну да, и зрячие. Зрячие, желающие сохранить свою способность видеть. У нас врачи не носят стекол, иначе они бы не видели слепых. Если ты бесстеклый, а я это слышу по твоему шепоту, тогда идем со мной. Наши врачи дадут тебе убежище, они сразу увидят, что тебе грозит опасность ослепнуть.

— Мне?

— Им всем грозит опасность ослепнуть. Растет и растет Институт слепых: многие уже ослепли оттого, что носили все более и более сильные стекла.

— Так, значит, есть прогресс, — сказал Герт.

Слепой усмехнулся:

— Не забывай, что слепота отнюдь не может быть на пользу человеку.

— Но ведь тот-то и прав, кто не пользуется благами, разве не так?

— Не слишком ли ты уверен в своей правоте? А что, если бы положение изменилось в твою пользу?

— Есть надежда! — воскликнул Герт, не отвечая на вопрос.

— Уши даны тебе, чтобы слышать! — сердито расправился с ним старик. — Так слушай же: мы, живущие средь вечно незримого, не можем питать доверия к тем, кто знает лишь то, что зримо — на какое-то время. Неправы они, и это откроется даже зрячим, если не до, то после того, как они ослепнут. Но нельзя сказать, что видишь правильно, только потому, что не видишь того, что ложно.

— Истинно, — сказал Герт будто наугад, вслепую.

— Что ты хочешь сказать? — спросил слепой. — Люди ведь хотят всегда как лучше, и в этом зародыш всяческого зла. Когда-то у меня был брат-близнец, были мы с ним неразлучны, и стали мы оба оптиками. От частого пользования сильными линзами я лишился зрения, а он — хорошего расположения духа. Чтобы мы опять могли видеть одно и то же, он захотел вернуть мне зрение. Ведь он был оптик и думал, что достаточно изобрести очки, которые были бы достаточно сильными. Теперь он огромным памятником возвышается в центре этого города. Слепые ничего не узрели через его стекла и зрячими не сделались, зато те зрячие, что ничего не зрят, узрели то, чего прежде зреть не могли. Быть может, их зрение стало острее и правильнее, почем мне знать? Но когда стекло заменило им зрение, они перестали быть зрячими. Когда началась история стекла, их история кончилась.

— Вот мы и дошли до Института слепых, — сказал Герт.

— Уже? В какую ни заберешься даль, обратный путь всегда короче. Идем со мной, если дорога тебе твоя способность видеть.

— Разве не должен человек бороться за нее?

— Какая же это борьба, если ты лишь глаза закрывал? У нас ты можешь этого не делать. И, кстати, фронт проходит здесь, и он все дальше продвигается вперед. До той поры, пока люди не станут хозяевами истории, она будет двигаться вперед силою необходимости, лишь свободный добровольно шагает в ногу.

Слепой пошел в свой Институт, и Герт последовал за ним.

Итак, наша история силою необходимости движется вперед. Институт слепых расширяется и заполняется до предела, все более сильные стекла все быстрее сменяют друг друга, растет недовольство тем, что ничто не продолжается вечно. Никто не в состоянии видеть вещи в ослепительном блеске прежних дней, лишь боль воспоминаний пробуждает сильное стекло. Свободные люди стоят перед выбором: мыкаться вслепую, без стекол, либо оснастить глаза стеклами, которые сразу лишат их зрения. Кто бы поверил, что это те самые люди, которые в молодости все одинаково нравились друг другу? Теперь никто ни на кого не смотрит, все сталкиваются друг с другом и жалуются, что другие бесчинствуют, все толкаются, истекают кровью, и никто не видит других, которые тоже толкаются, и никто не видит крови, которая льется рекой. Власти в своей слепоте не видят никакого выхода, все мыкаются вслепую, Институт слепых подчиняет себе все общество, и немногие оставшиеся зрячими, старые глазные врачи Института да те, что в свое время были и до сих пор остались безочечными, хотя их жизнь уже подходит к концу, они теперь — единственные поводыри всех слепых. Они оставляют стены Института, не обладая сопротивляемостью по отношению к слепящему стеклу, что горит в глазах вновь ослепших, и когда они видят, как те без толку толкутся, взывая к невидимым небесам, они взволнованы увиденным: вот когда сбывается мечта их молодости, вот когда торжествует справедливость! Лишь давно ослепшие способны увидеть единственно насущное, лишь они могут сладить с блестящим стеклом, от которого пошла вся пагуба, им надлежит погубить губительное.

Так как более сильных стекол для экспорта нет и заниматься их экспортом некому, то катастрофа распространяется на все столь же передовые заграницы. Но менее передовые, оптически слабо развитые страны, где стекло все еще является предметом роскоши и где за него дерутся, незаметно направляют крупные силы в страны стекла. Иностранные солдаты не замечают убожества, царящего вокруг, потому что привыкли видеть убожество и хотят отвыкнуть. Они арестовывают новые власти, а заодно с ними и старые, и обвиняют их в том, что разбито стекло, которого так не хватает людям. Всех зрячих вешают, и одним из первых — бывшего стекольщика, старика, успевшего, однако же, перед смертью получить титул министра стекла.

И когда в живых остаются одни слепые, никто не препятствует иностранным войскам занять все стекольные заводы и стекольные склады. Едва их примитивным глазам предстает великолепное стекло, как они перестают видеть все остальное и начинают вслепую танцевать на стеклах, и топчут друг друга, и ноги себе стаптывают в кровь, а их экзотические возгласы восторга совершенно заглушают жалобы туземцев.