Современная датская новелла

Один день, за ним другой день _{Перевод С. Белокриницкой}

В июне у кого-то из них день рождения. В разное время суток они одеваются, раздеваются, едят. Были у них и дети, бессловесные слюнявые существа с неисчерпаемыми запасами слез, но потом они покинули родительский дом и теперь относятся к ним с презрительным снисхождением. Иногда они с трудом узнают свое жилище, потому что все дома на их улице одинаковые. Он работает в маленькой душной конторе, где в его обязанности входит собирать всю бумагу, которую шеф, сидящий по другую сторону письменного стола, швыряет на пол, она стоит у конвейера на фабрике. Обоим очень хочется изменить друг другу, но за всю жизнь так и не нашлось с кем. По воскресеньям он рыщет по парку среди плешивых газонов и обрывков бумаги из-под бутербродов в отчаянных поисках свойских ребят, которые приняли бы его поиграть в футбол, а она сидит за кустиками в трусах и лифчике и продирается сквозь огромные вороха газет, которые должен же кто-то прочесть, раз уж они потратились на подписку. У них нет холодильника, и они вывешивают продукты и пивные бутылки за форточки, отчего в их двухкомнатной квартире всегда темно. По утрам они мчатся друг за другом вниз по лестнице, торопясь каждый на свою работу, застегиваясь на ходу, они всегда бегут по левой стороне лестницы, потом перепрыгивают две с половиной плиты, составляющие тротуар, и против навеса для велосипедов вскакивают в трезвонящий трамвай. Вообще-то он не любит показываться с ней на людях. Под лампой в кухне у них всегда болтается на веревке колбаса на случай нежданных гостей, которые никогда не приходят. Иногда они получают некоторое удовольствие от близости в постели, а иногда сидят каждый в своем углу кровати, вцепившись в общее одеяло, и попрекают друг друга запахом пота. Иногда они так ссорятся, что заспанные соседи звонят в полицию, но полиция тоже хочет иметь покой по ночам, и оттуда никто никогда не приезжает. По вечерам, всегда в одно и то же время, он приближает лицо к загроможденному продуктами кухонному окну и тихо беседует с голубями, чтобы приучить их к своему голосу. В начале совместной жизни по пятницам они разъезжались по родительским домам, где разговаривали, по-детски коверкая слова, но в одно лето, когда была сильная жара, родители перемерли как мухи. На фабрике она стоит между другими женщинами в халатах у конвейера и подталкивает круглые шоколадки к круглым отверстиям, в то время как другие подталкивают продолговатые, квадратные и овальные. Тридцать лет она следит глазами за ядовито-зеленой стрелкой часов: «Вот сейчас биржа труда открылась», а во второй половине дня: «Теперь уже поздно». Каждое утро они едят овсяную кашу.

Трамвай, как всегда, битком набит, примелькавшиеся хмурые лица с одинаковыми неподвижными взглядами. Кондукторша сидит на трех телефонных книгах, чтобы доставать до веревки звонка, которую она дергает, когда трамвай трогается, не захватив всех желающих. Пассажиры толкаются, пробираясь вперед, он, как обычно, стоит на задней площадке и показывает ей женщин, более привлекательных, чем она. «Билет берите!» — кричит кондукторша старику, забывшему застегнуть штаны, и он с перепугу платит второй раз. Она пытается смотреть в окно, но никак не может отвлечься от своих мыслей, в голове медленно движется конвейер с подпрыгивающими шоколадками, круглыми, продолговатыми, квадратными и овальными и их профсоюзный уполномоченный, семипудовая тетка, вдруг замирает с открытым ртом, уставившись на свою раздробленную руку без кисти, из которой хлещет кровь, и все работницы визжат и хотят домой. Теперь она с каждой остановкой приближается к цеху, где в двух метрах от ее места у конвейера пол был залит кровью. Когда вечером они сидели в кухне и ели рыбу, потому что был четверг, она не рассказала ему о несчастном случае. Он был в плохом настроении, как всегда по четвергам, потому что это был день получки и он позволил себе роскошь приехать домой на такси: в день получки он всегда с шиком прикатывал на такси, но при этом сидел в машине, впившись напряженным взглядом в цифры, с треском сменяющие друг друга на счетчике, и когда-то она находила это смешным и трогательным. А после того, как они с поникшими от усталости головами доели рыбу под кухонной лампой, они больше ничего не делали, каждый скрючился в своем старом кресле перед телевизором, на экране которого то появлялась, то исчезала масса орущих голов. Она не рассказала ему о несчастном случае, хотя пальцы у нее все время дрожали и она не могла думать ни о чем другом. В то же мгновение кто-то остановил конвейер, и уполномоченная потянула руку к себе, она все тянула и тянула, но из машины больше ничего не появлялось, и тогда тучная женщина без сознания упала назад, на сложенные штабелями крышки от конфетных коробок. У всех работниц были синие губы, все они никак не могли прийти в себя, но, лишь только унесли тяжелые носилки, им сразу же по радио велели приступить к работе. Ночью она то и дело просыпалась, ее так трясло под общим одеялом, что он проснулся тоже и ногами вытолкал ее из постели. «Я кому сказала — заходите в вагон!» — кричит кондукторша, хотя до этого она ничего не говорила. Он остается стоять в толкотне задней площадки и держит ее за рукав пальто, так что она тоже не может зайти в вагон и от этого нервничает.

Трамвай, покачиваясь, скользит мимо кладбища, где растут настоящие деревья, которые уже начали желтеть. До глубокой осени они проводят воскресенья в парке, но зимой, в слякоть, когда в парк идти невозможно, они причесываются и идут в кино, на фильмы про любовь жующих резинку американцев, от которой он раскисает и в которую она не верит. Они поженились, потому что к тому времени все остальные на их улице уже переженились, она не верит, что на свете бывает любовь, кроме как в кино. Они были не прочь иметь сына, но родились у них две дочери. В холодные дни они сидят, закутавшись в пальто, накрывшись с головой шерстяными одеялами, потому что они условились по очереди ходить за керосином для печки, но никак не могут договориться, чья очередь. «Вот завтра устроюсь на другую работу и уйду от тебя!» — кричит она в промерзшей комнате и бултыхает ногами в тазу с горячей водой, которая давно уже остыла. А изредка о разводе заговаривает он, чтобы расшевелить ее и возбудить в ней желание лечь с ним в постель. Но оба ничего не предпринимают. Чтобы скоротать бесконечно долгий вечер, она иногда решает устроить скандал из-за того, что он забыл закрыть дверь в ванную, если, впрочем, сама об этом вспоминает. Ему сходить раньше, чем ей. «Ну», — говорит он. «Что ж», — говорит она. «Пока», — говорит он, спрыгивает на ходу и чуть не падает, он всегда чуть не падает.

Стоит ему смешаться с другими прохожими на тротуаре, как она уже не может вспомнить, как он выглядит. Вчера вечером она немножко посидела на подоконнике, хотя обычно смотрела в окно только на рождество. Вечерами руки у нее сводит судорога после целого дня в огромном цеху, наполненном женщинами в халатах, которые подталкивают к отверстиям шоколадки под грохот машин, под грохот музыки по радио, и все те, кому за пятьдесят, придурковато улыбаются и продолжают подталкивать шоколадки в воздухе во время перерыва на завтрак. «Опять ты не завинтил крышечку от зубной пасты», — закричала она вчера, как только открыла дверь в квартиру; крышечка была завинчена, но он тут же побежал в ванную и отвинтил ее. Тогда она выхватила из кухонного шкафчика кастрюлю и начала колотить по ней, но конвейер продолжал двигаться у нее в голове, лента конвейера с шоколадками, круглыми, продолговатыми, квадратными и овальными, медленно выползала из машины. Конвейер тут же опять пустили, потому что иначе остановилась бы вся работа фабрики, и никому не было дела до искромсанной руки, которая смешалась с шоколадом, была разложена по коробкам, упакована и запечатана. Наверное, засохшая кровь до сих пор осталась в трещинах пола, потому что уборщицы никогда не моют пол, а садятся на пустой конвейер и катаются на нем, поджав ноги. Вдруг она соскакивает с трамвая; тем, кто приходит на работу вовремя, ставят красный штемпель на контрольной карте. В канале течет вода.

Вереница завывающих автомобилей проносится мимо, им нет конца, и она спасается бегством. Садится на ступеньки лестницы, в животе у нее что-то с силой сжимается, как тогда, когда мастер, костлявая кляча из Борнхольма, неожиданно выскакивает из-за штабеля коробок и хватает кого-то, кто стащил шоколадку с конвейера или смотрел в окно. Ступеньки холодные, от волнения она принимается за свой завтрак, но, съев половину, спохватывается и сует его в сумку.

По улицам медленно идут люди, теперь основное население города составляют женщины, которые катят в колясочках свое потомство. Внизу у канала сидит мужчина и чинит велосипед, компания стариков вспугнула тучи машущих крыльями голубей, на углу, покачиваясь на каблуках, стоит полицейский. Ей не заплатят за сегодняшний день, вот сейчас вахтер со своей слюнявой улыбкой выбирает все карточки с красным штемпелем и отмечает их по списку. Но она наконец сделала это — впервые за тридцать лет сошла с трамвая не на той остановке. Он сейчас сидит в своей маленькой душной конторе, помогает шефу снять пальто и должен выходить в уборную всякий раз, когда шефу звонит жена и ругается с ним по телефону. А у нее выходной, она встает, осторожно потягивается. Сегодня будет не так, как каждый вечер, когда она еле-еле добирается до дому, и голова у нее кружится от усталости, и еще надо готовить ужин, а он в это время полеживает себе на диване в темной комнате и разглядывает свадебные фотографии в газетах, выбирая, с кем из невест ему хотелось бы переспать. Никогда больше не будет она, запыхавшись, мчаться на фабрику, не будет возвращаться в эту проклятую берлогу, она уже и так зря растратила половину жизни.

Гудят автомобили, продавец в сосисочном киоске строит карточные домики на прилавке. Такой счастливой она не чувствовала себя с той зимы, как умер дворник, который дудел на трубе в котельной прямо в топку, и в доме наконец наступил покой.

По всему городу трепещут, свешиваясь с крыш, выцветшие флаги. Сегодня, во всяком случае, не Штурм Фридрихштадта, то в октябре, как раз в этот день ей вырезали аппендицит, хотя никакого аппендицита у нее не было, она просто была беременна. Нерешительно она влезает в совершенно чужой трамвай, полный орущих школьников с мокрыми пахнущими хлоркой волосами и затравленной учительницей — бойкая ребятня, мечтающая стать взрослыми, а тогда они будут мечтать снова стать детьми. Вагон движется по красивым улицам, она все время удивляется, какие у них здесь огромные рекламы кинофильмов. На лестнице биржи труда она смачивает брови слюной. Контора полна горластыми людьми, она занимает очередь и, улыбаясь, репетирует, как она попросит его прислать ей ее платья и сковородку, а деньги она ему вышлет по почте. Многоногая очередь медленно продвигается вперед, у стены сидят несколько старичков, угощающих друг друга жевательным табаком. Вот и ее очередь. «Здравствуйте, фру». Дама за круглым окошком поднимает глаза: «Вам что?», сзади нетерпеливо напирает очередь, она снова сникает и крепче хватается за свою сумку: «Мне, пожалуйста, место, где я могла бы также и жить». Дама брюзгливо опускает уголки губ и протягивает ей в окошечко кипу формуляров и карточек, их надо заполнить и снова встать в хвост. Заливаются телефоны, одна девушка мажет лаком ногти, а потом, растопырив пальцы, начинает печатать на машинке, на стопке писем стоят две молочные бутылки и кофе. Формуляры оказались неправильно заполнены, снова в хвост, у окошечка один мужчина раскричался, потому что ему предложили работу на фабрике, где запрещены забастовки. Наконец ей суют в окошко белую карточку. В телефонной будке она неверными пальцами набирает номер и так долго откашливается, что потом почти не может говорить. Ей отвечает дружелюбный мужской голос, за стенами будки шумят машины, может ли она зайти поговорить во второй половине дня, часов в пять, дом с современными удобствами, у нее будет отдельная комната, разведенный отец с сыном. «Спасибо», — лепечет она всякий раз, как он делает паузу. Он вешает трубку.

В открытых кафе на тротуарах, под хлопающими на ветру навесами сидят люди и ругают холодную погоду; непрерывно меняются огни светофоров; за шторами роскошных ресторанов пожилые дамы в мехах высматривают бедных молодых людей. Вся эта уличная толпа как будто единое существо, чужое и далекое, она робко жмется к стенам домов. Зато она была на бирже труда, она позвонила по телефону, который ей дали, надо только убить время до пяти часов. У перехода ее затолкали какие-то молодые парни, она виновато улыбнулась им.

В большом универсальном магазине душно и тесно, женщины лихорадочно возбуждены, прилавки ломятся от товаров, повсюду зеркала, которые отражают ее стоптанные каблуки, поношенное пальто, желто-серые волосы на висках. Руки продавщиц нажимают на пульверизаторы, протягивают флаконы понюхать, над тремя дамами, на которых демонстрируют косметику, стоят облака сухой пудры, у выхода ее подхватывает и уносит с собой толпа. На углу, посреди орущих торговцев фруктами, она вдруг осознает, что, собственно, Она сделала. Но голос у хозяина приятный, дом с палисадником в пригороде и свободный вечер после того, как вымоешь посуду. Ей повезло, что там нет хозяйки, которая кричала бы на нее, валяясь в постели, зато есть лужайка перед домом. Никогда больше она не будет стоять как дура в передней или сидеть в туалете, пока он бегает по комнатам, чтобы не потерять форму, он боится постареть и опуститься, с семнадцати лет он боится постареть и опуститься. На тротуаре люди с замкнутыми лицами расталкивают друг друга, рассыльный на велосипеде врезался в стайку школьниц, посреди мостовой, завывая, мчится санитарная машина. А теперь куда? Сердце бьется где-то у самого горла. В таких случаях полагается прощаться со знакомыми, а у нее нет знакомых, кроме дочерей. Наверняка обе они, изумленные, всплеснут руками, начнут давать ей советы, может быть, теперь у них появится капелька уважения к ней и они угостят ее кофе. Через три минуты на фабрике начнется перерыв на завтрак.

Она звонит в звонок, который не работает, но все равно дверь открывает молодая особа, которая была когда-то их маленькой дочуркой с рахитичными ножками в ползунках. «Тс-с-с», — шепчет молодая особа, волосы у нее обильно смочены вонючей обесцвечивающей жидкостью, дверь осталась приоткрытой, а в комнате среди груды игрушек сидит на полу маленький мальчик. Молодая мать с обесцвеченными волосами только что в третий раз разошлась с одним и тем же мужем и как раз собиралась поставить варить треску. На полу стоит полный ночной горшок. Она осторожно садится на кресло между стопками пеленок, молодая особа мажет кисточкой корни волос. «У меня все хорошо, — говорит молодая особа, не дожидаясь вопроса, — ведь правда малыш чудесный?» Она нервно теребит край пеленки. «Боюсь, что я сделала сегодня большую глупость». — «Что-что? — переспрашивает молодая особа. — Знаешь, когда он видит собаку, он говорит гав-гав». Малыш ползет по полу и кусает диван, мать в восторге. Сейчас перерыв кончится, интересно, кого они посадили сегодня на круглые шоколадки? Когда-то на их бесконечно длинной лестнице жила рыжая женщина, которая однажды, встретившись в подъезде, поздравила ее с рождеством, хотя был уже почти Новый год, но, кроме этого случая, Она ни разу не разговаривала ни с кем из соседей по подъезду, в котором всегда воняло кислой капустой и который красили только на первом этаже, где жил новый дворник с женой, со скуки бросавшей шкурку от сала в прорези для почты на дверях у жильцов. «Нельзя!» — кричит молодая особа и замахивается на малыша, который лежит под диваном и лижет пол.

Поднялся ветер. Во дворе она садится на деревянный ящик и проглатывает остатки слипшегося завтрака. За воротами шумят, проносясь мимо, машины, какой-то старик вышел во двор и снова вернулся в дом. У нее разболелась голова. Прошло ровно полчаса, она встает в то самое мгновение, когда встает из-за стола ее смена в фабричной столовой. Теперь ее смена, рассыпавшись на мелкие группки, медленно возвращается в огромные цеха, где люди в халатах с лихорадочной быстротой, чтобы поспеть за конвейером, укладывают шоколад в коробки. На вокзале сутолока людей и вещей, сварливая баба за стеклянным окошечком дает справки об отправлении поездов. Подкатывают такси, из них выкатываются опаздывающие, целый взвод солдат обнимает на прощание одну и ту же девчонку. Еще слишком рано, голова у нее болит все сильнее. Она медленно отправляется пешком через деловые кварталы к младшей дочери, которая играет на треугольнике и служит в Ополчении, потому что зимой она мерзнет, а в Ополчении выдают форму. На двери висит табличка, призывающая стучать сильнее. Она стучит руками, стучит сумкой, открывается соседняя дверь, оттуда высовывается рука и манит ее. «Здравствуйте, — говорит она смущенно, — вы не знаете…» Рука опять манит ее, и дверь распахивается настежь. Она беспокойно оглядывается, но, может быть, дочь сидит у соседки и чертит на картоне мишени. В передней темно, а в комнате на полу — электрическая плитка, на которой варится дымящаяся картошка, и нет ни души, стоит коричневый диван, шторы спущены. Из-за линялой занавески доносится шорох, и оттуда выходит уродливая старуха, совершенно голая. Она выбегает, хлопнув дверью, бросается вниз по лестнице и со стоном опускается на одну из муниципальных скамеек в убогом парке, но слишком поздно обнаруживает, что на другом ее конце уже сидит какой-то маленький человечек, в руках у него консервная банка с дождевыми червями. «Простите», — бормочет она, еще более растерянная, а человечек вскакивает и поднимает консервную банку высоко над головой: «Не трогайте моих червей!» Хлопнув калиткой, она выбегает из парка.

Уличное движение стало еще более оживленным, ватага мальчишек дерется портфелями, мелькают автобусы, из окон которых усталыми глазами смотрят туристы. И не с кем слова сказать! А вдруг в этом пригороде ей будет до смерти тоскливо, может, там бродят по дорогам бездомные собаки и воют. Хоть бы только сын был послушный мальчик, хоть бы он не шатался по дому по ночам и не плакал бы, что он хочет к маме. Может, они едят заграничные блюда, которые она не умеет готовить, по части подливок она никогда не была сильна, а когда она моется в ванне, она всегда забывает потом ее ополоснуть. Может, этот господин думает, что она молодая и здоровая и у нее есть силы полоть клумбы в саду? И вдруг она останавливается посреди улицы — с этим типом наверняка что-нибудь нечисто, раз его бросила жена, как она не подумала об этом раньше? Через три часа она будет сидеть у них в гостиной и надо будет что-то говорить, так что же она скажет? Расскажет о своих родителях и о том, что в школе она один раз оставалась на второй год и не переболела двумя из детских болезней? Но, возможно, у этого господина всего лишь дурные привычки, он скрипит зубами, курит за столом или засыпает по вечерам на диване. Возможно, он иногда напивается, приползает домой на бровях, потеряв портфель, и ломает мебель в доме. Если так, то ничего страшного, во всяком случае, это ерунда по сравнению с фабрикой; в первую неделю, когда она поступила на фабрику, сразу же после конфирмации, она часто уходила на склад, ложилась на пол и стучала ногами по пластиковым стенам, а потом как-то обошлось, все восемь часов, что она подталкивала и подталкивала шоколадки, она была как в полусне. Когда на фабрике появлялись новые девушки, нежно поглядывавшие на рассыльных, они в первое время тоже выбегали из цеха и лягали ногами стену или вдруг начинали бить кулаками по нескончаемому конвейеру и кричать, а потом становились совсем тихими, и из глаз у них исчезало всякое выражение. Но если она совсем ни с кем не познакомится в новом месте, то будет каждый божий вечер сидеть одна как перст в своей комнате при стеариновой свече, ведь она уже немолодая, и вдруг она поняла, что наверняка уже не найдет себе другого мужа. В самом начале не так уж плохо они и жили, тогда они ругались просто так, хуже стало потом, когда они стали по-настоящему оскорблять друг друга, критиковать внешность, поносить родителей, так что приходилось закрывать окно. Он выливал ей в постель холодный чай и кричал, что, попадись ему хорошая жена, он бы всем нос утер. Она хватала портреты его родителей и швыряла их на пол в кухне, а он кричал. Потом они ставили воду для кофе, ощупью пробирались по темной комнате и сидели в старых креслах, уставясь в пол, она засыпала и просыпалась с затекшей шеей. Скоро пора идти на вокзал и покупать билет. Две молодые девушки в обнимку семенят мимо нее, какой-то мужчина присвистнул им вслед. Конечно, пожилой толстой тетке вроде нее никогда не найти себе нового мужа.

Она берет билет в кассе-автомате. На перроне ветрено и холодно, повсюду кругом рельсы и пронзительно визжащие поезда. Начались часы пик, люди кричат, толпятся и отталкивают друг друга от дверей. Новый поезд подкатывает к перрону, ее поезд, она оказывается позади всех в толпе дерущихся, в вагон уже набилось полно народу. Вдруг она поворачивается, выбирается из давки и уходит. В просторном туалете старуха, спавшая на табурете, просыпается, говорит, что английских булавок у нее нет, и снова засыпает. Нельзя же показаться перед чужими людьми, не приведя в порядок прическу, не вымыв руки. Потом она снова выходит на перрон. Прижатая толпой к стене, оклеенной рекламными плакатами, она решает позвонить туда и извиниться, сказать, что она приедет позже. Подождать час-другой и приехать действительно намного позже, если она просто приедет следующим поездом, он рассердится на ее неаккуратность, покачает головой и закроет дверь, а сын будет торчать на подоконнике и печально высматривать ее из-за цветочных горшков. А дома он уже пришел с работы, заглядывает за занавески, но она не спряталась, потом он запрет входную дверь и начнет шарить по ее ящикам в поисках денег. Накрапывает дождик, хорошо, что она повесила белье позади дымовой трубы. Мимо катится инвалидная коляска, управляемая слабыми руками. Только бы он опять не заболел, не лежал бы с открытым ртом, уставившись в стену остекленелыми глазами, ведь теперь некому будет, приподняв его, поменять ему простыню и вымести крошки из-под кровати. В прокуренной столовке она снова встает в очередь, в зале сидят друг на друге, у раздачи толкотня, хлопотливые красные руки мелькают над прилавком, дымится кухонная посуда, повар, которого видно через окно раздачи, лоснится от жира, голова у нее болит до тошноты. Сейчас незнакомый господин в пригороде смотрит на часы, раскачивается на стуле и сердится. Но все произошло так быстро и неожиданно, у нее даже не было времени подумать, неуверенно держа поднос, она подходит к столику, где сидит мужчина и сморкается в скатерть, за столиком в углу старик кормит с ложечки собаку. Группа молодежи в спецовках громко смеется. Она чувствует себя такой потерянной посреди всего этого гама, никого она здесь не знает, а он сейчас слоняется один по квартире в своих брюках с пузырями на коленях, и некому накормить его ужином. Мужчина напротив высморкался в скатерть, и вдруг сквозь дребезжащий шум она слышит его голос: «Я живу вдвоем с матерью, и у меня болят зубы». Она роняет вилку и низко нагибается над тарелкой разваренных макарон. Женщина с тряпкой забирает ее поднос, в свалке у прилавка раздается звон — кто-то толкнул поднос с чистыми стаканами. И снова голос: «Я, можно сказать, один — когда у меня гости, мать сидит в кухне». За соседним столиком компания пожилых женщин, провозглашая тосты, пьет кофе; одни посетители поднимаются и уходят, другие подходят, держа уставленные едой подносы. «Простите», — говорит она смущенно и смотрит в потолок, где, жужжа, крутится картонная реклама. Рука мужчины медленно ползет по столу, приближаясь к ней, она вскакивает, опрокинув стул, и выбегает через стеклянную дверь, которая автоматически захлопывается за ней.

Трамвай подходит к остановке. Навес для велосипедов, две с половиной плиты, составляющие тротуар, и подъезд. Чувство усталого облегчения охватывает ее при виде старой ненавистной улицы, высоких домов, подъезда, воняющего кислой капустой, и бесконечно длинной лестницы. Сейчас она накормит его, голодного, ужином, может быть, в следующее воскресенье они немножко прогуляются по улице перед кино, хоть он и не любит появляться с ней на людях. Рано или поздно на фабрике возьмут нового уполномоченного. В темной прихожей она наступает на маленькую кучку кожуры от сала, громкие звуки музыки доносятся из квартиры наверху, где старый холостяк пенсионер непрерывно играет на пианино, чтобы не чувствовать себя одиноким. Она осторожно пробирается через темные комнаты, он сидит у кухонного окна и тихо беседует с голубями, которые до сих пор так и не привыкли к его голосу. «Черт знает что, — говорит он ворчливо. — Я думал, ты под машину попала». Шум самолета разогнал голубей за окном. «Вечно ты оставляешь открытой дверь в ванную», — кричит она и швыряет сумку на пол.