Спасенный рудник

10 Тарасовка

Польников приходил домой после тяжелого рабочего дня. Хозяйство у него было небольшим, но разнообразным и потому сложным, особенно если принять во внимание, что рудник жил на очень ограниченные средства. Нужно было напрягать все нервы, всю волю, чтобы не опустить руки, чтобы поддерживать рабочее состояние всего коллектива, пресекать неверие в завтрашний день, которое нет-нет да проскальзывало.

Тарасов все дни, а иногда и сутки напролет проводил в выработках. Подолгу беседовал со старыми горняками, много лет поработавшими в шахтах Кара-Кыза. Уходил с первыми лучами солнца, как и Польников, а возвращался, когда ноги уже подгибались от усталости. Бывало, выбившись из сил, Устиныч просил пощады и отправлялся домой. Он знал, что любые попытки вытащить Тарасова из шахты, особенно если найдено что-то интересное, безнадежны.

Польников чувствовал, что Тарасов поверил в возможность сохранить огни рудничного поселка и, значит, стал союзником коллектива. Главным, но не самым сильным. Отдалить или отменить приезд московской комиссии, которая должна вынести окончательное решение о судьбе рудника, могли только какие-то коренные изменения в его делах. Прежде всего следовало выполнять план добычи золота или хоть приблизиться к нему, иметь запас руды, который можно разрабатывать, и реальные доказательства перспективности дальнейших разведок.

Директору казалось, что геолог действует слишком медленно, забыл об опасности, нависшей над рудником, о задачах, которые нужно решать немедленно. Ведь даже если он что-то и придумал, то едва ли представители центра станут считаться с высказываниями какого-то районного инженера.

Как вернуть Тарасова к суровой действительности? Подсказывали же Польникову в тресте, что «чудак» в этой комиссии человек неподходящий. «Попросили бы вы назначить кого-нибудь постарше, поопытнее», — говорили ему. Может быть, и правда… Хотя, конечно, от него никак не зависел состав комиссии.

Однажды он специально просидел за столом до глубокой ночи в ожидании своего сожителя, рассчитывая за крепким чаем либо за рюмкой водки поговорить начистоту. Но Тарасов пришел лишь под утро. Заряд пропал, а утренний разговор вылился в стычку.

Польников обратился к лежащему на кровати геологу.

— Скажи, долго еще твои экскурсии будут продолжаться? Не пора ли хоть что-то решать.

Тарасов вскочил, рывком натянул на себя одежду.

— Немного еще потерпи; кажется, начинает получаться. Кое-что я уже теперь знаю твердо.

— Я-то могу ждать и потерпеть, а вот дело не ждет. — Неужели ты вообразил, что я ничего не понимаю? — Пока я вижу, что ты, Михаил Федорович, тянешь, да еще и молчишь.

— Скоро заговорю.

— Смотри, как бы не опоздать.

— Тебе не нравится, как я работаю? Так попроси у треста другого эксперта. На мне свет клином не сошелся.

— Теперь просить поздно, все сроки прошли, — в сердцах ответил Польников. Стукнул дверью и вышел на улицу.

Размолвка продолжалась почти всю неделю. Просвет появился в день выздоровления соседки. Оба еще спали, когда она, потихоньку войдя в дом, ахнула и принялась за уборку, затопила печи.

Хозяин и гость проснулись в тепле, да еще наполненном вкусным запахом жареной картошки. Дружно встали, плотно позавтракали и, получив команду «без бани домой не являться», в отличном настроении разошлись на работу.

Вечером впервые за много дней вместе сели за стол, покрытый чистой скатертью.

— Как с планом? — осторожно спросил Тарасов.

— Не спрашивай. Опять за месяц сорок пять — пятьдесят процентов, не больше.

— Все дни?

— А что? — насторожился Польников.

— Интересно.

— Несколько смен фабрика давала лучше, чем обычно. Дня два совсем хорошо, даже больше плана. Но я теперь радоваться не тороплюсь. Раньше тоже бывали дни, когда какой-нибудь государственный участок или артель старателей вперед вырвутся. Дадут немного хорошей руды, смену-две отработаем, а там опять все по-старому.

— Да ты, я вижу, скептиком стал.

На каком же основании такой вывод?

— Даже мечтать боишься.

— Зато ты сегодня, Михаил Федорович, больно весел.

— Давай-ка лучше спать, а то опять поругаемся.

— Нет. Давай серьезно поговорим. На днях собираемся послушать твою информацию в партийной организации. Пойми же, терпения не хватает.

— Ванечка, дорогой, только не злись. Прошу тебя, помолчим еще недельку, не больше. Честное слово!

Ответ Тарасова, да еще в такой неожиданно теплой форме, вызвал улыбку у готового разозлиться Польникова.

— А что тебе даст такая отсрочка?

— Не мне, а нам, всем нам. Хочу, чтобы огни Кара-Кыза не потухли, веришь?

— Пожалуй, верю.

— Вот и все. Большего я. и не хочу.

— Ладно, несколько дней потерпим.

Утром Тарасов опять ушел до рассвета.

В последующие сутки он являлся домой в самое неопределенное время, чаще глубокой ночью. Спал часа три-четыре. Съедал, что оказывалось на столе, и убегал снова.

Непрерывна и бесконечно многообразна жизнь Земли. Свыше трех миллиардов лет насчитывает одна лишь достоверная история ее каменной корки, доступной для непосредственного наблюдения.

Человек нашел способы определять возраст камня с точностью до нескольких тысяч лет. Но для этого нужно иметь этот самый камень и подвергнуть его очень сложному анализу. Обнаружить радиоактивные минералы и выяснить, какое количество их успело подвергнуться распаду, скорость которого известна.

Ученые долго спорили, что считать земной корой. Многие согласились называть этим термином каменную оболочку планеты, как говорят, литосферу. Однако никто не знал, где кончается камень и начинается то, что следует относить к мантии, и где ее граница с ядром Земли. Решение принесли детальные исследования скорости прохождения через Землю сейсмических волн, вызываемых землетрясениями. Оказалось, что они ведут себя удивительно оригинально. Распространяясь всюду вблизи поверхности Земли с почти одинаковой скоростью, на некоторых глубинах они испытывают резкое ускорение или замедление.

Так, на глубине от. восьми до семидесяти километров от поверхности (глубина эта больше в горах, а меньше на дне океанов) скорость резко возрастает. По мере дальнейшего движения волн к центру Земли происходит еще несколько скачков скорости. Каждое такое изменение, несомненно, свидетельствует о том, что волна вошла в среду, находящуюся в каком-то другом состоянии, обладающую, например, большей плотностью или иной электропроводностью. Эти изменения удалось измерить, а значит, и выяснить некоторые данные о состоянии внутренних частей Земли.

Так было установлено, что внутренняя часть Земли вовсе не огненно-жидкая, как предполагали некоторые ученые, и вместе с тем не состоит из сплошной массы железа и никеля, как утверждали другие.

Неопровержимо доказано, что внутреннее вещество нашей планеты находится в исключительно уплотненном состоянии. Оно много тверже самой крепкой стали, хотя по химическому составу, вероятно, не очень отличается от веществ, слагающих поверхность Земли. На больших глубинах господствуют колоссальные давления и довольно высокая температура; благодаря этому любое вещество приобретает новые свойства. Уменьшаются расстояния между составляющими его ионами или атомами, а затем и между частями атома — электронами. Как говорят, вещество становится металлизированным.

Но если только сократится давление, например в результате появления какой-нибудь трещины, металлизированные массы разнообразных веществ потекут в сторону этой трещины. Так образуется расплав-раствор, который называют магмой. Иногда через открытые жерла вулканов магма выливается на поверхность, и тогда ее можно наблюдать либо в виде потоков расплавленного камня в момент извержения, либо в виде скоплений застывшей лавы, например громадных масс черного базальта.

Широко известны извержения лавы из Везувия, Этны, Ключевской сопки или лавовые озера на Гавайских островах. В различных частях земного шара можно встретить следы извержений ныне потухших вулканов.

В зависимости от химического состава лава может быть жидкой и будет течь, почти как вода, или, напротив, окажется настолько густой, что не выдержит и взорвется вся вулканическая постройка. Так, относительно недавно на глазах человечества произошли страшные взрывы вулканических гор Бандайсан в Японии и Рокота в Индонезии.

Но может случиться, что магма, устремившись в трещину, расплавит окружающие горные породы, а затем застынет, не достигнув поверхности. Пройдут многие тысячелетия. Вода, ветер, солнце, разрушая горы, обнажат эту застывшую на глубине магму. Она предстанет перед взорами людей в виде массы кристаллических горных пород, например гранитов.

Большинство ученых считают, что образование магмы и ее кристаллизация происходят в верхних частях земной коры. Особенность этой части Земли заключается в ее подвижности; здесь идет непрерывное разделение веществ по удельным весам: легкие частицы всплывают вверх, а более тяжелые остаются на месте или даже несколько опускаются вглубь.

В момент образования магма содержит практически все химические элементы, известные человеку. По мере того как снижается температура магмы и изменяется давление, из раствора-расплава начинают выпадать различные минералы.

Дольше других задерживаются в расплаве соедине-ния с летучими элементами, например бором, фтором или хлором. Здесь могут быть и олово, и золото, многие редкие и цветные металлы. Такие части магмы легко подвижны. При малейшей возможности они устремляются в стороны по порам или трещинам. Посланцы магмы будут вступать в химические реакции обмена с окружающими их породами. Начинается образование самых разнообразных по форме тел. Если такое тело выполнит открытую трещину, то получится жила.

Но разнообразные жилы или скопления магматических пород непрерывно подвергаются изменениям. Их разрушают или изменяют новые порции магмы на глубине, а вблизи поверхности — выветривание; кроме того, их будут разбивать новые разнообразные трещины.

Доказательства справедливости приведенных рассуждений Тарасов встречал на каждом шагу, когда ударами кайла обнажал свежие участки в кровле или стенках горных выработок. Устинов напряженно следил за своим спутником, стараясь разгадать, что же наконец сможет узнать этот человек, полюбившийся ему работоспособностью и желанием полностью разобраться в делах рудника.

Тарасов отколол кусок сланца, прорезанного тонкой кварцевой жилой, и протянул его Устинову.

— Хороша, а?!

На поверхности обломка красовалась створка раковины, как бы высеченная искусным художником. Камень сохранил мельчайшие детали рисунка.

— Этого добра нам не занимать. Правда, здесь они попадаются реже, чем в известняках, только нам-то к чему эти ракушки.

— Вот тут уж мы не сойдемся, — твердо ответил Тарасов.

— Я к тому говорю, что в них нашего металла нет. По крайней мере жизнь прожил, а не слыхал, чтобы из каменных ракушек золото или другой добрый металл добывали.

— Давайте разберемся.

— Ну-ну.

— На глубине из магмы образовались, к примеру, граниты. Прошли миллионы лет, и наши граниты оказались на поверхности земли, открытые теплу и холоду, ветру и воде. Да вот смотрите, — Тарасов поднял обломок породы. — Сколько в нем разнообразных минералов. Один темный, другой светлый, один твердый, другой помягче. В одном содержатся железо и сера, в другом — алюминий и кремний. Попала вода. Тот, что из железа и серы, начнет окисляться, какой-то из минералов растворится, а третий, кварц например, останется таким, как был.

— Это понятно.

— Ладно. Допустим, что солнце согрело камень. Темные минералы нагреются быстрее светлых, а ночью или в дождь быстрее остынут. В результате появятся трещинки, а потом и вся порода рассыплется. Оторванные куски покатятся по склону. Их подхватят потоки, отшлифуют, отсортируют — тяжелые и крупные камни останутся на месте, легкие или мелкие частицы поток понесет вниз и там где-то отложит. Пройдут снова многие миллионы лет, и обломки сцементируются, превратятся в каменьосадочные горные породы. Покрываясь новыми толщами, они будут опускаться на глубину, сомнутся в складки или разорвутся, а там, гляди, новые порции магмы захватят их и переплавят. Однако даже и в этом случае у геолога остается немало данных, по которым можно судить о возрасте и условиях образования пород. Самое простое — искать остатки животных или растительных организмов, погибших и захороненных природой в период накопления слоя песчаников, сланцев или известняков.

— Это все понятно. Ну а где же золото?

— Сейчас. Представьте себе, что осадочные слои были не только смяты в складки, но еще разорваны трещинами. По таким трещинам прошли растворы с золотом, отложились рудные жилы. Но позднее могли оказаться разорванными не только слои горных пород, но и эти жилы. Часто такие разрывы сопровождаются подвижками. Куски жил или слоев вместе с жилами могут еще и передвинуться на десятки, а то и на сотни метров.

— У нас говорят: сброшены.

— Правильно. Сброшены или сдвинуты, когда как. А то бывает, что сбросит, да еще и подвинет в сторону. Попробуй найти такое сброшенное крыло, если не знаешь, как лежат горные породы на всем участке.

— Да, дело замысловатое…

— Вот тут-то и пригодятся ракушки. В одном слое они есть, в другом нет. А если и найдутся, то каждый раз иные. По ним можно приблизительно определить возраст горных пород, а значит, и строение участка.

Горная выработка, по которой шли Тарасов и Устинов, была штреком, то есть шла по рудному телу. Она прорезала устойчивые горные породы и почти не имела крепи. Редкие стойки и поперечные лежни на них не мешали осмотру. Среди массы темно-серых, почти черных осадочных пород хорошо выделялась белесая полоса кварца толщиной в полметра.

Стеклянный, местами чуть жирный блеск кварца особенно хорошо выделялся в центральной части жилы, где было меньше разнообразных включений. Ближе к краям располагалось много рыжеватых пятен окислов железа и золотисто-желтых скоплений сернистого железа (пирита) иногда с медью (халькопирита), подернутых радужной пленкой с синеватым оттенком.

— Взгляните, Устиныч, — заметил Тарасов, отбивая образец, — вот вам доказательство. Обратите внимание, как идет выработка. Прямая как стрела, и жила все время посередине кровли. Мощность ее почти не меняется. Только местами отходят прожилки, да вот тут раздвоилась, обтекла кусок породы и Снова сошлась.

— Ну и что же из этого? — сказал Устинов, явно не понимая, к чему Тарасов завел такой длинный разговор. — На Кара-Кызе у нас почти все жилы, почитай, такие же.

— Вот-вот!.. Пошли к забою!

В забое жилы не было. Свет карбидок открывал ровно окрашенные темно-серые пустые породы. По трещинкам просачивалась вода, и только ее капли да ржавые пятна поблескивали на немой стене. Ни единого пятнышка кварца.

— Жилы-то и след простыл, Устиныч!

— Кончилась она. Выклинилась. Помню я эту жилу. Хорошее золото брали. Тут и вверху, и внизу все вынуто.

— Нет, Устиныч, не так все просто.

— Я же сам здесь работал, знаю.

— На какой работе?

— Дай бог памяти, пожалуй, из откатчиков уже вышел. Наверное, сам в забое стоял.

— В это можно поверить. Такие, как вы, работали, а те, кому смотреть полагалось, ушами щи хлебали.

— Почему же?

— Да потому, что если бы такая жила выклинилась, то на протяжении нескольких метров можно было заметить ее продолжение — след; пусть хоть трещинку с небольшим количеством кварца или полоску измененных пород, а этого нет. Шла, шла жила в полметра толщиной. До забоя дошла, раз!.. И нету. Кончилась. Так не бывает.

— Не сброс ли, думаете?

— А что думать — вот он, край жилы. Как ножом обрезана. По самому срезу есть отполированные участки, а трещина, по которой прошел сброс, видна и в кровле, и в стенке.

— А почему тут точно рубцы на ране.

— Наконец-то заметил?! Это, Устиныч, следы скольжения. Огромная сила сдавливала породы, пыталась согнуть, они оказались хрупкими, разорвались. По трещине поползли в разные стороны крылья нашей красавицы. Смотрите! Вот в трещине притерты пластиночки глины. Осколки пород под давлением перетирались в пыль, получилась глинистая смазка. Только здесь этой глинки мало. Было бы побольше, так и вы, и другие горняки наверняка сразу сказали бы: сброс.

— Выходит, не выклинилась она…

— Безусловно. Это сброс. Помните, я Корчмареву говорил.

— Слушал я, только думал, вы это вообще.

— Просто так разговаривать мне с ним нечего.

— А ведь и наши старики, Михаил Федорович, помнится, говорили, что искать надо. Только не верили им. Раз обрезало, значит, выклинилась. Ищи новую.

— Но у вас же на руднике был геолог.

— Как его? Тундров, что ли, по фамилии? Так он же пьяница, мы его в шахте и не видели. Правильно нонешний директор сделал, чуть ли не первым его с рудника выгнал. Но то другой разговор. Теперь, выходит, надо крыло искать.

— Больно быстро.

— Почему же, вроде бы все ясно?

— Мы с вами, Устиныч, знаем, что жила сброшена, а не выклинилась. Но… На какое расстояние ее растащило, в какую сторону — неизвестно.

— Разве нельзя определить?

— Можно. Только данных еще мало. Мне думается, что сброс небольшой, а вот фактов… мало!

— Разведку бы пустить.

— Не дешевое дело! Вот когда изобретут такую машину, чтобы за несколько дней во все стороны прощупать, тогда дело будет проще.

— Долго ждать. А если попробовать рассечку задать?

— Это мог Часовников или какой-нибудь другой хозяйчик, хищник. Захотел шахту — задаст, захотел штольню — тоже можно! Отвечает только своим карманом.

— Ответа, что ли, боишься, Михайло Федорович?

— Не то. Народные деньги опасаюсь потратить зря. Представь, что не получится. Делать, так наверняка.

— А если с народом посоветоваться?

— Пока сам толком не разберусь, никому и ничего говорить не буду. Одно дело думать, другое — доказывать. Я вот, например, считаю, что эта жила оторвана метра на три. Пройти бы вперед этим забоем метра два; а потом под прямым углом… Но ее могло оттащить и на десять, да не вправо, а влево. Вот тогда и будет мне цена, что старому венику.

— Так ведь здесь золото доброе шло. Если опять его откроем, сразу можно рудник на хорошее место вывести: и план будет, и рабочим заработки. А ты авторитет боишься подмочить.

— Ладно, Устиныч, хватит. Спорить не стану. Разберусь толком, тогда и подумаем, как лучше быть.

Разговор оборвался. В следующие дни Устинов не раз проббвал возобновить беседу о сброшенной жиле, но Тарасов отмалчивался, а как-то даже рассердился и заявил:

— Видно, и вовсе, Устиныч, говорить мне о своих мыслях не следовало. Неужели все тут думают, что я плохого хочу.

— Чего ты хочешь, я давно понял. Только, по моему стариковскому разумению, когда дело пошло о жизни или смерти рудника, резинку тянуть нечего.

— А что, общее собрание созывать? Рано. Доказательств потребуют, а их пока с гулькин нос.

— А их никогда у тебя и не будет.

— Будут, и скоро! Да подумай ты, партизанская голова! Если сейчас затеять разведку и провалиться, что получится? Сразу же из всех щелей вылезут разные личности: выпросили, скажут, разведку, только деньги попусту извели, забыли, что они народные… Тогда, милый мой, одно нам останется — глаза замотать и ходу отсюда…

— А если, Михайло Федорович, на одной жиле попробовать тихонько, чтобы ни одна душа не знала?

— Чепуха!

После этого разговора Тарасов окончательно замкнулся и был доволен, когда проводник, ссылаясь на хвори, все чаще оставлял его в одиночестве. Геолог продолжал напряженно работать, искал и анализировал факты, подтверждавшие, что многие из заброшенных жил вовсе не выклинились, а потеряны на сбросах, и могут быть возвращены для разработки. Он был уверен, что некоторые из этих жил можно будет найти сравнительно легко. Все чаще вспоминалось предложение Устинова попробовать тихонько.

— Но как это сделать?

На руднике почти не сохранилось планов старых горных работ, а то, что удалось восстановить, далеко не полностью отражало истину. На чертежах часто попадались надписи: «Завалено, старые работы». Еще скуднее были геологические данные; приходилось опираться только на собственные, явно недостаточные наблюдения. А это всегда страшновато.

Хорошо бы посоветоваться с Польниковым, но тот на несколько дней уехал в район. К главному инженеру Тарасов не пошел, считая, что этот только помешает столь рискованной разведке, а если она начнется вопреки его мнению, то будет ждать ошибки или любого провала. Можно было посоветоваться с Устиновым — опытный горный мастер и старый коммунист, однако старик, видимо, не на шутку расхворался. Не видно его уже дня три.

Растерянный, с чувством одиночества Тарасов вылез на поверхность из выработок, в которых провел почти сутки, и, шатаясь от усталости, побрел домой. Выспаться бы! А там что-нибудь придумается… Чтобы сократить путь, геолог свернул с дороги на тропку, идущую через заброшенные отвалы.

Около входа в одну из старых шахт группа рабочих грузила руду на таратайки. Никого из них не удивило, когда Тарасов остановился и начал перебирать белесые куски оруденелого кварца.

— Откуда руда? Со второго горизонта, с западного штрека? Целики выдираете?

— Нет. С третьего, с востока.

— Что, опять завал перебирали? Но там же и руды-то почти нет.

— Нет, вроде маленько осталось.

— Интересно. Почему же ничего не сказали? Большой целик был? Все вынули?

— Почему целик? Из забоя берем, как положено.

— Ничего не понимаю!

— Так, товарищ уполномоченный, там же ваш помощник все время. Он лучше знает. Наше дело возить.

Тарасов почти бегом спускался по стареньким лестницам. Только у перехода на второй горизонт он остановился, чтобы зажечь карбидку, и немного успокоился.

Там, куда его направили рабочие, он был и никакой руды не видел. Мелькнула мысль, что второпях пропустил скрытый завалом сохранившийся участок жилы в старых работах. Конечно, не исключено, что старатели стали выпускать и сортировать закладку — смесь руды и породы. Бывало же прежде, что какой-нибудь горный. десятник или артельщик, повздорив с хозяином, а то и про запас отправлял порцию хорошей руды в закладку. Но гадать было не к чему. До третьего горизонта оставались считанные метры.

Еще от шахтного ствола Тарасов услышал голоса людей, равномерные удары молотков о бур, скрежет тачки.

Работу вели невдалеке от того места, где геолог говорил с Устиновым о сбросах и выклинивании жил. Уж этот-то участок он излазил весь и вдоль и поперек. В чем же дело?!

— Поберегись! — крикнул откатчик, везущий тачку с рудой. Следом за ним показалась знакомая фигура Устинова.

— Кто же это тебе проболтался или сам сообразил? — спросил старик.

Тарасов опешил.

— Что все это значит?

— Просчитался ты, Михайло Федорович! Мы уже совсем было собрались в обе стороны метров по десять биться, а она оказалась на втором метре, да и аккурат вправо. Хорошо, что я левую рассечку не начал. Сил не хватало.

— Жила?!

— Она самая.

— Что же ты тянешь, черт полосатый, показывай! — закричал Тарасов.

— А кто тебе не велит. Смотри!

В следующую минуту геолог был в забое нового штрека. От почвы и до кровли шла та самая жила, о которой он столько мечтал. Тот же бело-серый кварц, те же пятна окислов железа, та же мощность, что были до сброса.

— Вернулась, выходит, потеря-то наша, по-твоему расчету, как Устинов нам толковал, — говорил кто-то из забойщиков взволнованному, ничего не слышавшему Тарасову.

— Пробы не брали еще?

— Как не брали! Второй день на фабрику сдаем.

— Не волнуйся, Михайло Федорович, золото как оно есть, то же самое. Сказывал же я, что работал на этом горизонте.

— Когда только вы успели?!

— Если люди захотят да поверят, не то еще смогут. Полторы недели по четыре смены бились, проветривать не успевали, так мокрой тряпкой лицо закрывали после отпалки.

— Почему же мне-то ничего не сказали?

— Может, поругаемся? Ты же, Михайло Федорович, не хотел с народом говорить да и на меня пофыркивал.

Тарасов присел на камни, но Устинов взял егоза руку.

— Посмотрел свою желанную. Образцов брать не будешь? Ну и ладно. Пойдем отсюдова. Люди по доброй руде соскучились. Пусть работают.

Старик догадывался, какие мысли овладели Тарасовым, а у того радость победы смешивалась с горечью. Было обидно, что не ему удалось первому увидеть возвращенную жилу. Но главное — это был стыд. Стыд перед Устиновым и перед теми горняками, которые после основной работы приходили сюда, рискуя здоровьем, лезли в плохо проветренный штрек, с мокрой тряпкой, едва закрывающей нос и рот, били шпуры и вытаскивали породу. Делали это, потому что верили коммунисту Тарасову, потому что любили свой рудник, свой дом, а он не распознал их и потерял столько драгоценных дней… Разведчики, шли молча, пока, донельзя уставшие, не опустились на завалинку у домика, в котором жил старый горняк.

Первым заговорил Устинов, и Тарасову пришлось выслушать немало справедливых, хотя и обидных слов. А выговорившись до конца, эти два человека стали еще большими друзьями, чем раньше. Здесь же началось деловое обсуждение, как быть, что делать дальше. Оба — геолог и горный мастер — одинаково хорошо знали: в тресте настолько привыкли к выводу о бесперспективности Кара-Кыза, что в находку не поверят или посчитают, ее случайной, да и на самом руднике сейчас еще найдется немало скептиков.

Если пойти обычным путем, то на составление всяких докладных записок, плана ревизионных разведок, сметы и прочих бумажных материалов уйдет масса времени… Рудник будет продолжать лихорадить. Одна жила не сможет обеспечить всю фабрику хорошей рудой.

— Конечно, мимо начальства тебе не пройти, Михайло Федорович, — говорил Устинов, — только ждать нам нельзя, да и слушать тебя будут лучше, если мы еще хоть пару жил вскроем. Когда народ тебе поверит, что не случайно мы ту жилу вернули, так горой встанет и любое начальство слушаться заставит.

— Обидно, слов нет, но ты прав.

— Вот так-то, вот. А пока что народ за мной пойдет. Знают. Но ты подымай, где должны быть ближе потери да чтобы жилы были побогаче.

Наутро Тарасов еле удержался, чтобы не поделиться своим счастьем с Польниковым, но, подумав, решил, что и ему лучше рассказать, когда будет возвращена еще хотя бы одна жила. Он решил даже воспользоваться гостеприимством Устинова и не появляться домой несколько дней, пока не наладится разведка и поиски сброшенных жил еще на двух-трех участках. Но на следующий день оказалось, что эта мера излишняя. Польникова срочно вызвали по каким-то делам в район, а затем не менее недели он должен был пробыть на отдаленных участках рудника.

Все шло, как было задумано, пока однажды во время беседы в забое с группой своих добровольных помощников-разведчиков Тарасов не обнаружил стоящего рядом Польникова.

— Здравствуй, друг, ну показывай, где тут руда твоего имени добывается?!

— С приездом! Только что это еще за выдумки, не знаю, — недоумевающе ответил Тарасов.

— Он еще прикидывается, вот волк-то!

— Правда, Иван Васильевич, не пойму я, что ты от меня хочешь.

Приход директора в старую шахту, вечно не выполнявшую плана, был делом привычным, тем не менее вокруг беседующих сразу собралось много людей. Польников начал рассказ, отвечая не только Тарасову, но и всем окружающим.

— Приехал под утро. Побывал в конторе, домой не пошел. Думаю, все равно гостя наверняка уже нет. Двинулся на фабрику. Иду прямо к бегунам мимо конторки, а оттуда кто-то кричит. Прислушался — голос знакомый: сменный мастер отличается, да так, что скрежет бегунов заглушает. Только о чем — понять не могу. Подошел поближе, оказывается, из-за транспорта. Польникова, кстати, раза два последними словами вспомнил. Ну, думаю, раз так, надо заходить. Не успел дверь открыть, а на меня сразу человек десять набросилось: «Как же это вы приказали нам лошадей под руду не давать или, может, на конюшне вашим именем прикрывается. Тебе, директор, план не нужен, что ли? А тарасовку мы на себе таскать будем?» Делаю вид, что все понял. Говорю, ошибся, думал, что все тут в порядке. Дал разрешение взять транспорт, а сам отзываю мастера в сторону, спрашиваю: «Что это за тарасовка объявилась? Так вот, товарищи, ваш директор и узнал, почему рудник без меня всю неделю план выполняет. А не отбери я у фабрики транспорт, так бы и жил в темноте», — под общий хохот закончил Польников.

Тарасов в ответ на речь директора буркнул что-то не очень связное. Смысл сводился к тому, что никакой «тарасовки» он не знает и знать не хочет и что рассказывать ему пока нечего и «вообще все это не он, а Устинов».

— Нет, подумайте только, люди добрые, — тем же шутливым тоном продолжил Польников, — и я с ним под одной крышей живу. Пока руды не было, так все было хорошо и квартира годилась, а теперь, говорят, и домой не показывается, — и, сразу изменив тон, добавил: — Неужели ты не понял, что каждый наш шаг у всего рудника на виду. Люди с этой шахты глаз не спускают после того дня, как мы с Устиновым против твоего желания сюда первую смену разведки послали… И на «Тарасовку» ты не обижайся. Знаем, что не сам придумал. Народ так назвал. Гордиться должен. А рассказывать и показывать теперь все равно придется, хоть ты и просил повременить.

Он, конечно, был прав.