Спасенный рудник

7 По заявкам

После отлично проведенного обследования старых разведок близ Кисовки Тарасову поручили руководство всеми контрольными разведками заброшенных рудников для решения вопроса об их восстановлении или окончательной консервации. Большую часть времени он проводил в поездках. Его можно было встретить в самых различных районах Прииртышья, с самыми различными людьми.

Поездки совершались по большей части на ходке или верхом, зимой на розвальнях по льду застывших рек; потом удалось достать старенький газик — полуторку, и Тарасов, сидя за рулем по очереди с шофером, прокладывал новые и новые маршруты по самым, казалось бы, неезженым местам.

…Телеграмма с рудника Манко (недалеко от озера Зайсан) принесла сообщение, что после оползня на одном из склонов в долине обнажились старые, ранее неизвестные горные выработки и серия рудных жил, не отмеченных на планах. Предстояла поездка для обследования— осмотра и опробования подарка, преподнесенного самой природой.

Тарасов знал глубокое ущелье, на дне которого располагался маленький рудничный поселок Манко. Откуда бы ни подъехать к нему — снизу по речке или сверху через перевал, картина была одинаково неприглядной.

Долина ничем не отличалась от бесконечного числа ей подобных. Неширокая пойма, покрытая смешанным лесом, с извивающимся по ней потоком; пологие увалистые склоны, заселенные пихтой и лиственницей; водоразделы с огромными многовековыми кедрами. По мере приближения к верховьям склоны становились круче, то и дело начинали попадаться рыжие или серые полосы каменистых осыпей, полностью лишенные растительности; здесь деревья были мельче, кедры исчезали. Все громче становился голос потока, журчащего по камням; там, где сохранился травянистый покров, проглядывали обычные алтайские фиалки, незабудки, горечавка, а между пнями деревьев и кустарниками — пионы Цветы окрашивали луговины и полянки то в голубой, то в фиолетовый, то в малиново-красный цвет. За крутым поворотом долины картина резко менялась. Сказывалась близость жилья — только редкие пеньки напоминали о былом лесном богатстве, но быстро исчезали и они. То голые, то скалистые, то одетые сплошным покровом каменистых или щебнистых осыпей склоны круто поднимались к небу и закрывали его настолько, что обычное понятие «горизонт» становилось бессмыслицей. Голубая или разукрашенная пятнами облаков бирюзовая полоса казалась крышей от сказочного каменного корыта, выход из которого закрывал поворот долины.

На склонах лепилось несколько домов. Разбросанные на высоких каменистых террасах, дома по окраске почти сливались с ними. Общий рыжевато-серый фон нарушало несколько труб, сложенных светлым кирпичом. Самая высокая принадлежала обогатительной фабрике, наполнявшей долину непрерывным зловещим скрежетом. Ночью, когда исчезали тени, дома и трубы становились совсем незаметными.

В нескольких местах на склонах зияли черные отверстия входов в штольни — горизонтальные выработки, уходящие в гору. Руда или пустая горная порода, погруженная в вагонетки, тележки, тачки, любым способом доставленная из глубины горы к устью штольни, может быть сброшена на склон либо перегружена для дальнейшей транспортировки. Выгодность/такой организации разработок настолько очевидна, что всегда, когда позволяют рельеф и условия залегания полезного ископаемого, стараются прибегать именно к штольням.

Около каждой штольни виднелась площадка, образованная постепенно накапливавшейся породой. Под такой площадкой склон становился еще круче и еще неприветливее.

Несколько иначе все это выглядело сверху, с перевала.

К концу длинного тяжелого подъема усталый путник почти не замечает окружающего. Движения становятся автоматическими, и часто остается только одно желание— поскорее добраться до места отдыха. Если человек изо дня в день ходит по этому маршруту, он старается так соразмерить силы, чтобы, войдя на перевал, можно было бы без длительного отдыха приступить к спуску. Ему не до красот окружающей природы. Только опытный изыскатель или охотник, да и то по привычке, увидит, как изменяются окраска и размеры камней, покрывающих склоны, исчезает или появляется растительность; заметит пятна травы над выходами родников или чуть заметные тропки, проложенные где людьми, а где и дикими животными.

Но вот перевал взят. Глубоко вздохнув, путник останавливается. Он долго смотрит туда, где лазурный небосвод смыкается с землей. Как бы человек ни был привычен к дивным картинам горного пейзажа, он не сможет отказать себе в удовольствии еще раз полюбоваться зелеными пятнами леса, серебряными змейками рек, расплывчатыми очертаниями гор на горизонте, такими четкими и строгими вблизи. Только насытившись картиной бесконечной дали, человек подойдет поближе к краю склона.

Устья выработок на противоположном склоне долины можно было видеть во всех деталях: и грубые косяки окладов, и защита из бревен, выложенная над входами в штольни, и площадки перед ними со всем их несложным хозяйством.

Если насыпать несколько кучек разного материала — муки, песка, галечки, крупных камней, они обязательно будут иметь различную крутизну склонов. Сколько бы вы ни стирались, вам никогда не удастся сложить вертикальную стенку из сухого песка. Большая или маленькая кучка одинакового песка, насыпанная из одной точки, будет иметь один и тот же угол откоса склона. Если же кучка сложена различным материалом, угол склона будет неравномерным. Здесь наблюдался именно такой случай. Скальные обрывы перемежались с каменистыми осыпями, то крупнообломочными, то щебнистыми; но всюду склоны были предельно круты.

Зимой на перевале накапливалось много снегу, постепенно появлялся козырек, нависающий над долиной, и наконец наступал момент, когда в свист вьюги вплетался особый, ни с чем не сравнимый шорох. Он нарастал с огромной быстротой, заполнял ужасом сердце всего живого, находящегося в долине. Слежавшийся плотный снег, далеко не такой пушистый и легкий, каким мы привыкли его смахивать с одежды, громадным комом устремлялся вниз. Набирая скорость, захватывая все, что попадалось на пути, ком этот с каждой секундой становился все тяжелее и стремительнее. Свистящая масса мчалась вниз со скоростью современного экспресса. В лучшем случае лавина с размаху ударялась в противоположный склон и заполняла какой-то участок долины. Над местом завершения ее пути вставало снежное облако. Оно медленно опускалось, и только мельчайшие искрящиеся снежинки еще долго носились в воздухе.

Но случалось и иначе. На пути лавины оказывались строения, склады, запасы дров, леса, руды, без которых немыслима нормальная жизнь горного поселка; наконец, на ее пути мог оказаться зазевавшийся путник, да еще с тяжелым возом.

Не один раз снежные лавины причиняли руднику Манко серьезные неприятности. Приходилось подолгу откапывать засыпанные жилища, спасать попавших в беду людей.

Летом, особенно после дождей, не меньшую опасность представляли оползни.

Вода по капелькам просачивается между камнями. Набухают, тяжелеют осыпи и быстрее сползают по склонам. Кроме того, вода постепенно разрушает многие минералы. Твердый полевой шпат с течением времени разламывается, растворяется, вступает в химические реакции с окружающими камнями или почвами, превращается в глину. Идут годы, столетия сменяют друг друга, и где-то на некоторой глубине от поверхности постепенно образуется слой, наполненный глинистыми частицами. Глина не пропускает воды, хотя некоторые сорта глины могут довольно много поглотить ее. Теперь вода, приникающая сверху в промежутки между камнями или щебнем, будет стекать по поверхности глинистого водоупорного слоя.

Но кто не знает, какой скользкой становится смоченная глина. К тому же некоторые глинистые минералы, впитывая в себя воду, сильно изменяются в объеме (вспомните, сколько трещин покрывает поверхность глинистого такыра или просто глинистой почвы после того, как ее высушит солнце!). Таким влагоемким минералам уже не хватает их обычного места, а расширяясь, они сдвигают лежащие сверху камни.

Вода продолжает поступать, смазывать глинку, вымывает, подкапывает песчинки, оказавшиеся на ее пути, и вот все большее количество спокойно лежавших на склоне обломков начинает скользить вниз.

Если склон пологий, произойдет больший или меньший оползень, а если крутой… Как лавина, оползень наберет скорость, разгонится, нередко опрокинется всей своей массой, как только встретит хотя бы малейшее препятствие… Это обвал, по своим последствиям куда более страшный, чем любая лавина.

Именно такое событие произошло в долине Манко. Причем, сталкивая со склона накопившиеся на нем осыпи, оползень открыл людям древние горные выработки, вероятно когда-то очень давно уничтоженные или, вернее, скрытые подобной же катастрофой.

В доисторические времена на Алтае, да и в других районах Сибири, жили племена, занимавшиеся горным промыслом. Немало следов осталось от древних выработок, сделанных пришлыми «рудознатцами».

Каждая хорошо сохранившаяся древняя выработка представляет большой археологический и геологический интерес. Она может содержать следы древней культуры, показывать, какие полезные ископаемые умели использовать люди; иногда помогает открыть забытые или затерянные месторождения.

В тресте имелись только самые краткие сведения об обнаруженных выработках. Но даже они заинтересовали Тарасова.

Удалось выяснить, что стенки выработок не везде ровные и местами как бы обожженные. Правда, никаких сообщений об инструменте или останках трудившихся там когда-то рудокопов, если не считать фразы 6 находке кожаного выворотного мешка, примерзшего к почве выработки, не было. Но уже и эти данные позволяли приблизительно восстановить время разработок.

Как считают археологи на основании изучения находок каменных и медных орудий из районов Горного и Рудного Алтая, здесь приблизительно за тысячу лет до нашей эры велись разработки меди и золота. Рудокопы приходили на найденное ими месторождение целым родом. В распоряжении их еще не было железных орудий. В выработках разжигались костры, потом раскаленный камень поливали водой, а когда он с шумом растрескивался, осколки разбивали, пользуясь каменными или медными молотками и кельтами— деревянными клиньями; куски, казавшиеся самыми богатыми, выносили в выворотных мешках или тащили на санках к выходу, где дробили, промывали, либо прямо забрасывали в примитивную печь для плавки.

Тарасову нечасто удавалось вырваться в эти места, и, чтобы зря не терять времени в пути, он выбрал маршрут, позволявший по дороге осмотреть некоторые другие участки, ожидавшие очереди.

Видавший виды газик, поскрипывая на каждой неровности дороги, прогромыхал мимо складов Усть-Каменогорской пристани и спустился к Иртышу около самого въезда на паром.

Вода была небольшая, кроме того, и днем и ночью сновали по Иртышу то баржи, то пароходы, то плоты. Поэтому паромщики предпочитали работать только при дневном свете. Они устраивали ночлег на той стороне, где их заставала ночь, и надо было обладать особым красноречием, чтобы заставить паром отчалить в неположенное время. Обычно к утру у причалов живописным табором располагалась очередь ожидающих переезда.

Машина въехала на паром; с обеих сторон под колеса подложили бревна и прибили их к настилу скобами.

— Не ровен час, качнет… скатится, чай, не лошадь.

Вокруг машины плотно встали разнообразные повозки — брички, ходки. Лошадей привязали к перилам, задвинули слеги, закрывающие въезд на паром, и приготовились к отплытию. Но именно в этот момент пронизывающий холод ворвался в тихое солнечное утро.

Откуда-то появился незаметный раньше ветерок, а вместе с ним туман, настолько плотный, что казалось, протяни руки вперед — и сможешь схватить комки ваты, раздвинуть их и в воздухе останется открытое к свету окно.

— Ишь ведь когда выкатился, — громко выразил недовольство паромщик.

Действительно. Видимо, туман накапливался где-то выше, за поворотом Иртыша, между скалистыми берегами, упирался в них, как в стену. Потом облако соскользнуло с опоры и вырвалось на свободу. К тому времени участок ниже ущелья еще не успел согреться, хотя уже появился дополнительный восходящий поток воздуха и ускорил движение холодной массы тумана.

— Давай! Плыви, неужто до обеда ждать будем, — выкрикнул кто-то из возчиков.

— А ежели чего, ты в ответе будешь?

— В тумане нечто кто без гудка едет. Услышим, так и мы заревем всей артелью.

— Ну ладно. Только, может, кто сирену покрутит, — заключил паромщик.

Сиреной оказалась большая самодельная трещотка с длинной ручкой, обладавшая противным пронзительным звуком. Если бы не трещотка да не скрип паромного настила, то без особого труда можно было бы вообразить себя где-то в море. Тонкая нитка каната чуть поднималась от воды и исчезала то ли в воде, то ли в тумане. Был момент, когда оказалось невозможным определить, двигается ли паром или стоит на месте; а если движется, то куда — к противоположному берегу или обратно.

Размышления такого рода нарушил легкий толчок и окрик: «Чалься! Приехали!»

Обгоняя возы, машина двинулась по проселку к старому Зайсанскому тракту, протянувшемуся вдоль левого берега Иртыша; и стоило подняться на террасу, на несколько метров над водой, как туман остался внизу.

Прошло около двух часов с момента переправы. Жаркий летний день вступал в свои права. Уже успел посидеть за рулем Тарасов, уступив шоферское место только при приближении к какой-то деревеньке.

На выезде из деревни группа людей подняла руки, а когда машина остановилась, один из «голосующих» обратился к шоферу:

— Подвези, мил человек! Дальние мы, а тут пароходы по земле не ходют!

— Товарищ начальник, — вдруг переходя на сугубо официальный тон, обратился шофер, — разрешите людей подвезти. Тут и правда с транспортом негусто.

— Смотрите, дело ваше, — в тон ему ответил Тарасов, — только за билеты вперед, — закончил он шуткой.

Шофер выскочил из кабины, помог погрузиться попутчикам, а когда вернулся на свое место и машина снова затарахтела по дороге, сказал:

— Нормально. Работяги строители. Да их сразу видно, что не спекулянты. Раньше срока дело закончили, а за ними ничего не прислали, так пешком подались.

— Далеко?

— В Самарку.

— Это же добрых двести километров!

— За неделю дотопали бы. Где пешком, где на попутных.

Около какой-то речушки остановились, чтобы подлить воды в радиатор. Пассажиры вылезли из кузова, и, разговорившись, Тарасов понял, что в их числе отец того самого Ванюшки, с которым он познакомился у скверика Семипалатинского вокзала. Но расспросить о том, как встретились и устроились семьи, не успел, да и не было желания рассказывать о себе.

Вечер застал путников в небольшом постоялом дворе. Большая, выметенная изба была пуста. Хозяева были рады редким в этих местах посетителям и обратились с традиционным вопросом:

— Может, вечеровать будете? Мы нынче бычка зарезали, мясо хорошее, с картошкой тушеное.

Шофер смолчал; строители переминались с ноги на ногу, видимо не решаясь разориться на такой ужин. Нашелся геолог.

— Давайте готовьте что есть на всю нашу компанию. Как-нибудь рассчитаемся.

Пассажирам осталось только согласиться. Разделись. Умылись, сели за стол, а когда разговорились, один из них осмелился:

— Вас не Михаил ли Федоровичем звать-то?

— А что? — откликнулся Тарасов.

— Батюшки! Как же я сразу не признал. Робята, так ведь это он. Ей-богу!

И, убедившись в своей правоте, уже скомандовал хозяйке:

— Все на стол мечи, что есть. Угощаю! Встреча-то какая, батюшки. А ты, хозяин, давай куды хочешь за четвертной, одним словом, чтобы мигом.

— Зачем это вы, — попытался успокоить разгорячившегося попутчика Тарасов.

— Не обижайте, сами знаете, да я с вами за жену да за ребятишек до гроба не рассчитаюсь.

Беседа затянулась надолго.

На следующий день машина въехала в Самарку. Здесь пришлось задержаться, побывать в гостях у новых знакомых. Уезжали с полной корзиной пирогов и другой снеди.

Отсюда их маршрут сворачивал с тракта и шел невысокими холмами снова к долине Иртыша.

Чахлая растительность — мелкие кустики да выгоревшая на солнце трава — делала пейзаж особенно суровым и безжизненным. Но последнее впечатление было поверхностным. Стоило приглядеться повнимательнее, и высохшая полустепь оживала. Дорогу пересекали следы то горного козла, то зайца, то волка. Вот суслик встал на своем холмике на задние лапки и внимательно проводил машину взглядом. Тонконогий киик неожиданно поднялся из кустарниковых зарослей и помчался в сторону. Потом встретился степной орел, сидевший в отдалении от дороги на груде камней. Медленно, как бы подчеркивая свое превосходство, он два или три раза взмахнул крыльями и резко взмыл в воздух, делая круг за кругом, будто раздумывая, стоит или не стоит нападать на непрошеных гостей.

Пологий склон одного из холмов, близких к дороге, особенно заинтересовал путников. Остановились, чтобы осмотреть россыпи камней, как вдруг между пучками травы замелькали несколько фигурок, напоминающих крупных индеек. Переваливаясь с ноги на ногу неуклюже, но очень быстро, они бежали, непрерывно петляя из стороны в сторону.

— Дрофы!

— Вот это обед!

— Тут, брат, и обед, и ужин. И жаркое, и котлеты, да как взять.

— Я поближе подъеду, а вы, Михаил Федорович, попробуйте прямо с крыла.

— Смотрите, да они с цыплятами.

Несколько больших птиц бежали, останавливались и снова принимались бежать, как бы приглашая за собой других, поменьше ростом.

— Ничего себе, цыплята. Килограмма по три весом!

— А, была не была! Попробую! — Тарасов, осторожно приоткрыв дверцу кабины, выскользнул на приступку и лег на крыло. Но, как ни старался шофер, ехать пришлось по целине, по кочкам, мелкому кустарнику.

Два или три выстрела прошли мимо цели. Тарасов не вытерпел и соскочил с крыла. Дрофы были совсем близко. Остановился, а в тот самый момент, когда собирался вскинуть ружье для выстрела, поскользнулся. Нескольких секунд оказалось достаточно, чтобы дичь скрылась.

Огорченный неудачной охотой Тарасов собирался вернуться к машине, но вдруг заметил одного из дрофят, прятавшегося за кустом. Видимо, вся стайка разбежалась в стороны поодиночке.

Вдвоем с шофером они бросились ловить желанную добычу и, пробегав не менее получаса, взяли дрофенка живым. Решили везти домой, в Усть-Каменогорск, чтобы показать детишкам. Но уже на следующий день убедились: затея обречена на провал. Дрофа отказывалась и пить, и есть, а встреченные на ночевке охотники вдоволь поиздевались над рассказом неудачников и разъяснили, что если изредка удается выкармливать дрофу вместе с домашней птицей, то только такую, которая вывелась из яйца, подложенного наседке, а не пойманную на воле.

Выяснилось, почему встреченные нашими путниками птицы не взлетали. Дрофы вообще предпочитают не летать, а бегать. Кроме того, у калбинских дроф нет копчиковой железы, и они не смазывают свои перья жиром; перья легко намокают, а при малейшем заморозке еще и смерзаются. Перед злополучной охотой прошел дождь. Птицы намокли. Понятно, что, не надеясь на крылья, они предпочитали бежать от преследователей.

Полустепь кончилась. Дорога шла через залесенную часть правобережного Прииртышья. Снова пришлось воспользоваться паромной переправой; потом начался трудный подъем, по которому автомобиль проходил впервые с момента появления здесь тележного следа. Уже через несколько километров путь оказался непроезжим для машины. Тарасов оставил ее в первой маленькой деревушке, благо у шофера здесь нашлись знакомые, сам же принялся искать верховых лошадей и проводника. На это ушел конец дня; только к следующему полудню ему удалось продолжить свой путь.

Видимо, сказалось напряжение прошедших суток, и Тарасов быстро устал. Он предложил остановиться на ночлег в стоявшем близ тропы домике пасечника. Но проводник с сомнением покачал головой.

Проводят нас отсюда, однако. Особенно если хозяина дома нет. Я его по пути на заимке видел.

— Почему же проводят? — удивился Тарасов, привыкший к алтайскому гостеприимству.

— Как пошто? Киржаки-староверы. Моргуют[8] чужими. Воды попить не дадут, ежели своей кружки нету. Из ведра попробуешь сам напиться, так и ведро после тебя выбросят. Мы еще мальчишками не раз у них ведра так промышляли. Подойдешь, без спросу на глазах напьешься, а хозяйка-киржачка как бросится вдогонку и ну ругаться. Потом ведро это схватит и за ворота его, а нам только того и надо. Нынче, правда, ведрами не кидаются. Зато варят их после чужих часов десять подряд в святой воде, да еще с молитвой.

— Не верится, что-то.

— Попробуйте.

Подъехав к заплоту, не слезая с коня, Тарасов позвал хозяина. Какие-то лица появились в окне и исчезли, но дверь избы открылась только после повторного окрика.

— Кого надо-то? — отнюдь не гостеприимно спросила старуха, появившаяся на рубленом крыльце.

— Хозяева дома ли?

— Ну я хозяйка.

— Дальние мы, по служебному делу едем. Хотели у вас передохнуть до утра.

— Вижу, что дальние, а только ночевать у нас негде. Проезжайте, люди добрые.

— Может, хоть напиться позволите? Чаю не вскипятите ли? Заплатим. Мед-то есть, верно?

— Мед он хоша и есть, да настоящие люди в святой день не торгуют, а богу молются. Пить? Ежели своя кружка есть, пейте. Нет, так в другом месте попьете. У меня поганой посуды нету.

— Ну скажу я вам… — чуть не выругался Тарасов и резко отвернул лошадь от плетня.

— Вить я же упреждал, — ответил проводник.

— Да! Ну и темнота…

Пришлось продолжить путь, несолоно хлебавши. Разговор вертелся вокруг бескультурья, все еще царствующего в таежных местах. Отдаленность от крупных поселений, недостаток учителей и врачей; бездорожье, превращающее заимки и пасеки в убежища для всяческих базграмотных изуверов-сектантов, делали эти поселения и впрямь напоминающими скиты XVII–XIX веков. Теперь они часто были местом, удобным для всякого рода контрреволюционной нечисти. Именно эти люди то и дело объявляли себя «святыми» и становились во главе религиозных сект.

Тарасов внимательно слушал рассказы проводника о диком изуверстве сектантов. Одна из артелей прыгунов в припадке религиозного безумия изрезала девушку. В другом пункте киржачье убило молодого человека, отошедшего от «истинной веры».

— Неужели за это не судят?

— Чтобы судить, так до того еще и поймать надо. А у них круговая порука. «Батьки» киржацкие покрепче иных кулаков. Они хорошо понимают: как только начнут разбираться, тут ихнему хозяйствованию конец. Все батраки разбегутся. Да и так уже бегут, кто посмелее.

Темнело. Тарасов истомился настолько, что не выдержал:

— Далеко еще до какого-нибудь жилья, а то, может быть, полянку выберем?

— Да уже, почитай, дотянулись.

Тропа перебралась через невысокий перевал в соседнюю долинку, и сразу почувствовался сильный запах гари.

— Что это? Лес горит?

— Однако, углежоги ямы зажгли. Здесь самое доброе место для промысла — и лес, и вода, а без древесного угля ни одна сельская кузница работать не сможет.

По мере спуска в долинку дым становился все плотнее. У самой тропы показалась невысокая дымящаяся куча земли.

— Забросать толком не успели, — спокойно заметил проводник. Придут еще подправят.

Как только проехали этот замурованный костер, дым исчез, а чуть в стороне стала видна группа людей, обкладывающих дерном длинные толстые поленья, сложенные пирамидкой.

Тарасов спешился и, пока проводник готовил лошадей к ночному отдыху, познакомился с закладкой угольных ям.

На длину дров выкапывается яма глубиной не более метра С откосом по одной длинной стороне. Дрова укладывались и закрывались так, чтобы они не горели, а медленно тлели. Каждая яма горела не один день; углежоги зажигали их поочередно: «Сегодня загружаем, завтра выгружаем, без дела не сидим». В свободное время они же занимались смолокурением, драли бересту и лыко, а женщины и дети собирали грибы и ягоды. Лыко с осины и топольника драли узкими, в ладонь, лентами на всю длину дровяного долготья. Часть луба использовали для плетения лаптей и корзинок; береста же широко использовалась для изготовления туисков и другой такой же посуды.

Промысел этот был сезонным. Большая часть семей углежогов поселялась на время работы в лесу в бараках-срубах без окон и дверей; проемы в стенах завешивали тряпками.

Ужинала артель сообща за длинным самодельным столом, укрепленном на козлах. Части такого стола обычно скрепляли деревянными гвоздями без единого кусочка металла, а верх, столешницу, собирали из тонких жердей — накатника. Никакого освещения, кроме костра, у сезонников не было.

Тарасов и проводник досыта наелись щей и каши, после которых началось самое главное — чай, да еще какой! Цветочный с ягодой, со свежим медом и длинными, до рассвета, разговорами на самые разнообразные темы. Подобные гости в тайге появлялись нечасто. Именно поэтому старались выжать из свежего человека все новости, высказать все сомнения.

Утро следующего дня застало Тарасова снова в пути. Тропка извивалась по узкой каменистой долине, покрытой густым нетронутым лесом. Она то шла над самой водой и десятки раз пересекала речку, то, поднимаясь на склон, круто вползала кверху, обходя скалы и водопады.

На одном из скалистых участков долины послышались громкие голоса. Подъехали ближе. Несколько мальчуганов и бородатый старик, казалось, играли в прятки около крошечного озерка под небольшим водопадом. То и дело они переходили с места на место по берегу, тщательно прячась за камнями или кустарниками.

— Что это они затеяли? — удивился Тарасов.

Хариуса ловят. От него и прячутся. Хитрая рыба, на что уж дикие места, а как человека заметит или леску в воде, так и не ищи. Уйдет. Хош день будешь сидеть, хош два — не вынырнет.

— А чего же они кричат? Спугнут ведь?!

— Эта рыба на голос мало чувствительная. Она по таким речкам ходит, где перекаты да водопады. Сам видел, как по водопаду, почитай, на сажень, не менее, хариус вверх прыгал. К шуму он привычный, это тебе не таймень. Тот хотя и на быстрине, а все же тишину уважает.

— Ну не знаю, — ответил Тарасов. — Мне не раз приходилось рыбачить и на тайменя, и на хариуса. И тот и другой прекрасно забираются в ловушки, идут на перемет.

— А с удочкой?

— С удочкой я в детстве ходил, а потом некогда было. Если ловить, так надо наверняка, чтобы и людей, и себя накормить.

— Это где как. Здесь все больше удочкой ловят. Если от артели человека на полдня отрядить, умелого, конечно, так дня три уху хлебают аль пироги с рыбой пекут.

— Что-то на сказку похоже, — усомнился Тарасов.

— Посидим, посмотрим.

Внизу все выглядело иначе — и проще, и серьезнее. Стоявший в тени скалы старик вел над самой водой, еле касаясь ее, и то не все время, бесцветную леску с наживленной на крючок стрекозой. Под наживой блестел дополнительный крохотный трезубец. Три-четыре движения над озерком, и в воздухе вспыхивала серебристая спинка дальней родственницы европейской форели. Хариус попадался крупный — граммов по пятьсот — семьсот. Движениям старика подражали мальчишки. Один из них обходил рыболовов, снимал добычу с крючков, совал в закрытое плетенкой ведро и насаживал новую стрекозу.

На вопросы Тарасова старик словоохотливо рассказывал:

— Ловить можно. А вот искать его плоховато. Бывает, дней пять ищем, а ловим часа два всего. Окромя того, ежели не под базарный денек угадаешь, так хоть мимо проходи, хоть сам съешь. Тонкая рыба. Портится.

Тарасов распростился с рыбаками. Доехал до места, обследовал заявленный участок, взял контрольные пробы. Перед отъездом хозяева лесничьей заимки— первооткрыватели, нашедшие руду, угостили геолога многолетним медом, янтарным и жидким. Тарасов пил его с удовольствием, не чувствовал хмеля, но уже через несколько минут заметил, что ноги отказываются сдвинуться с места, и только с помощью хозяина сумел добраться до постели.

Обратный путь показался короче. Он пересел на свой газик и вскоре спустился с гор к Зайсанскому тракту.