Спасенный рудник

12 Старики

В тот самый день, когда должно было состояться «стариковское вече», как называл предстоящее собрание старейших работников рудника Польников, Тарасов получил срочный пакет. В пакете оказалась записка, написанная на бланке управляющего трестом.

«Мне доложили, что вы заняли ошибочную позицию и резко превысили свои полномочия, — говорилось в ней. — Пора бы стать более серьезным. Не ждал. Ваши выдумки идут против очевидных фактов. Продолжайте работать строго по заданиям треста. На днях приеду сам и тогда разберусь, как быть дальше». Дата и подпись: «Баринов».

В другое время, возможно, такая записка насторожила бы геолога. Но сейчас не могло быть никаких сомнений, что это реакция на появление каких-то фискальных сообщений о событиях, происходящих на руднике. Возможно, нашлись трусы, на всякий случай старающиеся доказать, что они ни при чем. Распоряжение начальства сначала вызвало злость, а потом дополнительный прилив задора. Теперь Тарасов знал, что расскажет старым горнякам, если, конечно, они захотят его слушать.

Только одна фраза заставляла задуматься: «На днях приеду». Это было и хорошо, и плохо. Кто знает, как могут повернуться дела, особенно в первый момент, пока властолюбивый и часто очень горячий Баринов сам толком не успеет разобраться в обстановке.

С неохотой геолог снял с себя шахтерское обмундирование— брезентовые брюки и такую же, далеко не новую куртку, вымыл и как мог вычистил сапоги. Парадного костюма у него все равно не было, и этим исчерпалась подготовка к выходу в гости. Польникова дома не оказалось, и Тарасов отправился один.

Около входа в один из жилых бараков, такой же приземистый и оштукатуренный грязно-серой глиной, как и все окружающие, толпилась группа людей. Часть из них разместилась у самого входа; другие — чуть поодаль, делая вид безразличных независимых наблюдателей; третьи прилипли к окнам.

У дверей стояли два дюжих молодых человека, одетых, как и положено было в те времена горняку-старателю, в широкие штаны с толстым кушаком, сапоги, завернутые ниже голени, распахнутый ватник; на головах — меховые шапки-ушанки. Они внимательно оглядывали каждого подходившего и только после сигнала стоявшего в сторонке старика отступали. Гость раскланивался в пояс, дожидался ответного поклона караульных и если был с женой, то, пропустив ее вперед, исчезал в дверях.

Толпившиеся люди внимательно наблюдали за происходящим, иногда пробовали заглянуть в дверь и в окна, явно не решаясь приблизиться к караулу.

Но вот, покачиваясь, вразвалку подошел молодой мужчина в широких шароварах. Он смело отправился к двери и широким жестом попытался отстранить охрану.

Это оказалось не просто.

— Ты куда? — строго спросил один из караульных.

— А тебе что? На собрание!

— Молод еще. Зеленоват.

— Это я-то! А ну сгинь.

— Не озоруй. Не поможет.

— Слышь, паря, — вмешался второй караульный, — деды звали только тех, кто на руднике больше двадцати лет прокайлил; даже кто просто здесь зимовал, пускай и того больше, не звали.

— Да я в шахтах, почитай, все пятнадцать..

— Вот и признался. Не замай и не серчай. Это тебе не собрание. Люди чаишку, может, пошвыркать собираются, кого задумали, тех и приглашают.

— Думает, в шароварах, глаза залил, так везде ему можно, — комментировал кто-то из наблюдателей.

— А ты не лезь, — огрызнулся «герой», но все же отошел в сторону.

Не был допущен и худой, немного сгорбленный старик в брезентовой спецовке, шедший вслед за парнем в шароварах, по словам окружающих работавший сторожем на взрывскладе.

— Ты хотя и по возрасту в меру, да тут наши по своим делам собираются, по-родственному, — разъяснили ему караульные.

Старик отошел. Тем временем у дверей развернулась новая стычка, начала которой никто не заметил.

— Я его, сатану, без себя никуда не пущу, — выкрикивала невысокая женщина, закутанная в серый шалевый платок, — мало что я вовремя с ним не пришла. Некогда было.

— Так не на пирушку же.

— Пущай, хоть куда. Без меня не будет.

— А ты тут при чем; раз сразу не пришла, давай назад к дому, там дела найдутся, — подсмеивался караульный.

— Ладно. Убери грабли с дороги. Мало что баба, пущай твой Устинов или кто другой посчитают, сколько я тут отмантулила. Верняком побольше твоего, мало что не все в горе. А сколько сыновей вынянчила.

— Обожди. Пойду спрошу, — смилостивился один из охраняющих вход и ушел внутрь барака. Через минуту он возвратился и широко распахнул перед ней двери.

— Иди уж, а то грехов с тобой тут не оберешься, — пригласил он.

— Ладно, грехов. Поговоришь у меня. Теперь и баба человек. Власть не та, — гордая своей победой, старуха скрылась за дверью.

На крыльце появился Устинов. Заметив стоявшего в стороне Тарасова, он пошел навстречу.

— Не сердись, Михайло Федорович, уважь; покорись стариковским порядкам. Нечасто это бывает. Попросись, чтобы пустили. Пусть порадуются. Это нашему делу на пользу.

Тарасов сначала обиделся: «К чему эта комедия, я же не навязывался. Могу и не ходить». Но Устинов рассказал, что Пильников просился дважды. С первого раза не пустили. На второй раз заставили несколько минут выстоять у двери, пока советовались всем миром, потом спросили, правда ли, что он собирается впредь горными делами заниматься, не буйный ли во хмелю, и, только получив успокаивающий ответ, произнесенный самым серьезным тоном, смилостивились.

Тарасов рассмеялся и согласился. Он знал, как сильны на большей части Алтая некоторые из давних горняцких обрядов и как любят старики, хоть изредка, провести такое театрализованное выполнение любого обычая.

Опустив голову, чтобы не выдать улыбкой своего действительного настроения, шагнул к двери. Вокруг него сразу сгрудилась большая группа любопытных, явно ожидавших этого эпизода, как ждут заранее объявленный «коронный номер» программы.

— Разрешите, люди добрые! — обратился он к стоящим у дверей, снял шапку и поклонился в пояс.

— А кто таков, откуда, за какой надобностью? — подчеркнуто безразлично и громко ответил ему один из контролеров.

Чуть не сорвалась с языка озорная шутка, но, оглядевшись вокруг, увидев напряженные, серьезные лица зрителей, ответил в тон спросившему:

— Тарасов, Михаил, питерского слесаря сын. К хозяевам рудника мне надо бы. Слово сказать надумал. О важном деле.

— Нашему горняцкому делу обучен ли? А то тут один слесарский сын приходил, так его не враз пустили; несмотря, что должность ему дадена вполне подходящая.

— Со стариками в горных делах тягаться не берусь, — под одобрительный шепот окружающих отвечал Тарасов. — Однако кое-что слышал, кое-что выучил, а что и от людей перенял, кайлу с подборочной лопатой не путаю.

— Холостой или, может, женатый, а то борода у тебя толи бритая, то ли еще не выросла?

— Женат.

— Почему же один?

— Далеко она у меня. А здесь по казенному делу.

— Обожди тут, у парадных дверей. Спросим у тех, кто постарше, а то больно ты молод, — резюмировал контролер и скрылся за дверью.

Состояние напряженного ожидания охватило Тарасова. В наступившей тишине он слышал шепот зрителей.

— Неужели не пустят?

— Пустят!

— Но Польникова-то не сразу пустили.

— Так и этого, может, не сразу.

— Этот-то горняк.

— А слышал, сказали, что больно молод.

— Ну помурыжат маленько для антиресу и пустят.

— Из-за него же и собрались.

— Ну из-за него… Из-за рудника.

Ожидание затянулось. Тарасов давно не чувствовал себя таким зависимым, вроде нашкодившего школьника, как сейчас здесь перед дверями старого горняцкого барака.

Была секунда, когда появилось желание повернуть-, ся и уйти. Но, встретив предупреждающий и успокаивающий взгляд все понявшего Устинова, он смиренно опустил голову.

Теперь в тишине можно было различить шепот за дверями. Там о чем-то совещались или, может быть, тоже выжидали какого-то особого подходящего момента.

Наконец дверь распахнулась. На пороге появилась старенькая невысокая жена Устинова.

— Хлеб да соль тебе, гостю дорогому! Заходи к нам, старикам, коли не брезгуешь, — негромко выговорила она, протягивая ему расшитый петухами рушник с высокой буханкой хлеба и деревянной солонкой поверх нее.

— Благодарствую. На привет спасибо, — ответил Тарасов, принял хлеб-соль и передал его подошедшему Устинову.

— Ноги только оботри да ватник скинь. У нас не холодно, — продолжала старушка тем же тоном, пропуская вперед себя входившего в сени Тарасова.

Вдоль всего жилого помещения, внутри барака, протянулся стол. Он был наскоро сколочен из плохо струганных досок и покрыт несколькими разными скатертями.

Глаза разбегались от разнообразия яств. Всяческие соленья: арбузы, сохранившие свою окраску, грибы, ягоды, огурцы и помидоры; затем пироги — большие и маленькие, печеные и жареные, варенные в масле. Между пирогами проглядывали то нарезанная ровными кусками говядина, то ломтики сала, то еще какие-то замысловато разложенные закуски.

Около четырех десятков стариков наполняли барак негромким разговором. Они сидели по обе стороны стола и как бы не замечали входившего. Всего несколько лет назад на подобных собраниях женщинам полагалось сидеть в стороне, за отдельным столом. На этот раз жены сидели рядом с мужьями.

Тарасов остановился у порога, чтобы поздороваться с присутствующими, но хозяйка легонько подтолкнула его в спину, прошептав: «Не путайся, до места доходи». Пришлось слушаться.

В голове стола сидел Польников, с интересом наблюдавший за происходящим. Рядом с ним стоял поднесенный Тарасову хлеб-соль и ждал Устинов, успевший пройти туда, пока Тарасов раздевался и старательно вытирал ноги в прихожей.

— Здравствуйте, Михайло Федорович. В час добрый к нашему столу, — произнес он, указывая жестом на место, предназначенное Тарасову рядом с Польниковым.

Тарасов поклонился сидящим за столом, пожал руку Устинову и, следуя общему тону, не торопясь ответил:

— Здравствуйте, хозяева и хозяюшки!

— Здравствуйте, проходите, не обессудьте, — нестройно заговорили хором сразу со всех концов стола.

— Не побрезгуйте, гости дорогие, нашим стариковским угощением, — закончил Устинов церемонию приглашения к столу, садясь рядом с Польниковым.

Некоторое время все присутствовавшие пили и ели, вежливо угощая друг друга, расхваливая изделия то той, то другой хозяйки. Запивали «кваском» — медовой брагой, стоявшей в крынках и разнокалиберных графинах между закусками.

Никто и ничто не напоминало о действительной цели собрания. Со стороны можно было с одинаковым основанием считать, что происходит вечеринка, собранная для какого-то семейного торжества, проводов, встречи; пирушка, которой положено было отмечать крестины или сговор по поводу предстоящей свадьбы.

Тарасов несколько раз вопросительно смотрел на Польникова. Спрашивать вслух было неудобно. Но тот молчал, пряча улыбку в тарелку. Только когда нетерпение Тарасова стало слишком заметным, остановил его:

— Не торопись! Видишь, тут порядки свои. Мало тебя под дверью подержали. Не бойся, не забудут, зачем собрались.

В этот момент с обеих сторон стола одновременно появились недавние контролеры. Теперь они выполняли роль служек. В руках у них были подносы с жестяными кружками и четвертями водки. Подойдя к очередному гостю, служки ставили угол подноса на стол и наливали водку. Делалось это с балетной точностью — шли строго напротив друг друга, одновременно наклонялись, одновременно ставили кружку, одновременно кланялись и отходили, чтобы приблизиться к следующему гостю или гостье.

Вслед за служками, так же в такт, две молодые женщины в расшитых фартуках, с украшенными бисером кокошниками на волосах расставляли тарелки с горячими котлетами или мисочки с пельменями в зависимости от желания гостей. Делалось все это молча, с таким видом, будто свершается священнодействие.

Кто-то из сидевших рядом с Тарасовым стариков заметил:

— Это еще что, хотя, конечно, ничего, уважительно. Но вот раньше бывало…

И начался длинный разговор о том, что и как бывало раньше в подобных случаях. Стоило остановиться одному рассказчику, как тему подхватывал другой, точно стараясь перещеголять предыдущего. Вспоминали и о старательском разгуле, неизменной частью которого были встречи удачливого, фартового молодца с расстиланием перед ним ковровой дороги. Вроде той, что рассказывал Тарасову Польников. Дорогу расстилали от самого крыльца дома, в котором жил или останавливался виновник торжества, до дверей питейного заведения или дома, в котором должна была состояться встреча.

Вторым кульминационным пунктом таких оргий было состязание в умении выпить «аршинную чарку». С этой целью по краю стола укладывали деревянный аршин, каким мерили ткани в магазинах и лавках, а на него или рядом с ним вплотную один к другому выставляли ряд наперстков. Судья соревнования царственным жестом наливал в наперстки водку. На другой стороне стола выставлялся второй такой же аршин. Соревнующиеся занимали места и по команде судьи начинали пить. Правила были строгие, хотя и разные для разных мест. Независимо от правил редко находились «питки», способные перешагнуть через рубеж первого полуаршина.

В рассказах стариков главное место заняли повествования о красоте и вкусе подававшихся блюд, об их изобилии, последовательности, прибаутках и прочем, что обычно сопровождало церемонию любого торжественного обеда или ужина.

В самый разгар воспоминаний Польников, посоветовавшись с Устиновым, предложил тост за горняцкую дружбу, а вслед за этим, воспользовавшись обращенным на него вниманием, коротко рассказал о положении на руднике, об опасности его консервации.

— Как теперь быть, вам виднее, — говорил он. — Подумайте. А пока прошу вас всех, послушайте нашего гостя, известного вам Михаила Федоровича.

Следуя примеру Польникова, Тарасов поднялся, взял руку кружку.

— Ну-ну!

— Давай, давай. Наслышаны, — раздались голоса и как-то сразу смолкли. Только глаза со всех сторон комнаты настороженно смотрели на говорящего.

— Скажу просто, — начал он, — что думаю. Затем и пришел сюда… Как я понимаю, за столом сидят люди, которые все здешние шахты, фабрику, поселок не только построили, но и выстрадали. По праву вы отобрали все это богатство у бывших хозяев, по праву отбили у белобандитов, по праву начали строить новый рудник и с ним новую жизнь. А теперь… Помню, когда я к вам ехал, видел из окна поезда, как через всю степь далеко! блестят огни поселка. Но не всем, видно, нравится, как начинают светиться наши поселки. Есть враги, готовые на все, чтобы потушить огни. Здесь у вас, на руднике, легко нанести удар. Еще бы, план не выполняется, руда потеряна. Как теперь быть? Нужно только одно — золото. Золото, а не разговоры. Кое-что мы с вами начали делать, но этого мало. Вот и решайте сами. Закрывать, рудник или нет, тушить огни в степи или нет. Вы сами хозяева, как решите, так оно и должно быть.

Ответом было молчание. Такое молчание, когда все ждут: а не будет ли сказано что-то еще; или когда каждый из участников беседы, понимая ее ответственность, боится проронить неверное слово, чтобы не высунуться, вперед старших.

Тарасов сел на свое место.

Люди продолжали молчать. Думали, уставившись глазами в струганый, некрашеный еды на тарелках, к которым никто не притрагивался.

Сколько длилось это состояние трудно… Но вот поднялся один из стариков — высоки! плечистый горняк с большой седой бородой.

— Строго ты сказал, да не к тому теперь речь… Верно. Если хотим, чтобы жил наш рудник, слова не выручка… Помнишь небось, Михайло Федорович, где вас с Корчмарем нашим в забое отладкой прижало?

— Помню, — полушепотом ответил Тарасов.

— Так вот, тот завал, что вас троих тогда не пустил кверху подняться, — крепнущим голосом продолжал бородатый, — я сам подваливал. Давно дело было. Там, чуть повыше, хороший забой открылся, еще при хозяине. С видимым золотом. Спрятал я его тогда… Может, теперь сгодится.

— А где же ты раньше был, кулачина, — буркнул кто-то из соседей, — чай, и наша артель ковырялась с хлеба на воду.

— Не ругайся зря. То-то у тебя на черный день узелка никогда не было.

— Это, конечно, так.

— То-то.

Начинавшийся было спор перебил другой участии! вечера:

— Не всем наши места по сердцу. Лес далеко, реки рядом нету, ветра многовато; зимой мороз, летом зной. Только для меня, да верняком для всех нас здесь, это дом родной… Отец здесь разведку вел. По старым чудским ямам работать начинал; первые шахты копал, избу вылепил. Крепкая. И сейчас стоит. Сам я сколько раз уходил, а все равно возвращался. Вместе с ней вот во всех хозяйских дырках под землей породу ворочал… Плохое видел. Было и хорошее. Детей вырастили… Одним словом, не пойду я отсюда. Поздно мне уже места в жизни менять. В сторожа тоже при мертвых шахтах не согласен. А чтобы крепче мое слово было, бери-ка, гость, бумагу. Пиши. У меня грамоты маловато, но подписать сумею. Ну пиши.

Подождав, пока Тарасов достал блокнот, говоривший продолжил:

— Вот так, от Георгиевской дороги вправо, сажен, верно, за сто от динамитки, не больше, на полусклоне пеньки стоят. Неважнецкая там роща была, а рядом с пеньками две могилы. Их у нас каждый знает. На одной крест покосившийся, а на другой камней кучка. Вот под тем крестом отец мой от самого хозяина свою разведку схоронил. Самому мне об этом только на одре сказал, кусок руды с золотом отдал, а открывать не велел до самой крайности.

— А у тебя, выходит, жила слаба оказалась, — раздалась чья-то реплика.

— Брешешь! Неужто же не понял, что вот она и есть. Пришла крайность эта самая. Куда уж дальше-то. Сам людей поведу. Хотите завтра, а нет, так хотя бы и сейчас.

Это выступление оказалось решающим. Точно бурный поток прорвался через плотину! Один за другим поднимались старики.

— Был у меня на шахте «Параллельной» один уголок. Неплохо работался, и жила живая. Не потеряна. Закрыл я тот забой, как хозяйские собаки подозревать начали. Забой добрый. Только вода там сейчас. Если не затопило еще, так вот-вот затопит.

— На этой, «Параллельной» то есть, и я кое-что покажу, если откачать, — поддержал еще один из присутствующих. — Как насосы сняли, так я было волком завыл. На втором этаже в квершлаге разведочный штрек начатый. Втроем мы его били, по заказу. Платили нам не сдельно, а за урок. Пока жиленка так себе шла, мы показывали, а как доброе золото явилось, так враз завалили. В последнюю пробу сухого кварца насыпали. Тем и обошлось. Убило моих напарников. Оба полегли, как с бандитами воевали.

Тарасов еле успевал записывать…

— Забоев у меня нету. Не прятал, — размерно, трудно заговорил очередной выступающий, — а вот мы тут со старухой перемигнулись. Завтра в кассу что есть принесем. Для плана сгодится.

— Правду сказал мой-то. Принесем. Видно, чернее дня ждать нечего. Только что же это остальные-то бабоньки помалкивают. Неужели есть хотя бы одна настоящая горняцкая семья, всю дорогу на золоте чтобы проработали и не нашлось хотя грамм сто или пусть пятьдесят. А пока это засчитают, старики добрые забои наладят. Если в кассе план будет лежать, нечто рудник закроют… — говорила та самая женщина, которую не хотели пускать на собрание.

Давно нарушился ход вечера; присутствующие сгрудились к краю стола. Кое-кто ушел под шумок, но не менее половины приглашенных остались и горячо обсуждали способы, которые помогут быстро выправить дела рудника.

Назавтра и в последующие дни все новые и новые люди подходили к Польникову, Устинову, особенно к Тарасову; ловили их дома, в кабинете директора, просто на дороге, чтобы передать свои предложения, рассказать о заброшенных или спрятанных выработках, в которых следует немедленно начать работы. Среди них были те, кто промолчал на собрании стариков, ушел с него, не дождавшись своей очереди для выступления, побоялся тогда расстаться с каким-нибудь заветным секретом, а то и вовсе не приглашавшиеся на «стариковское вече».

Часть предложений начали использовать немедленно. В нескольких шахтах разбирали старые завалы, разыскивая участки, спрятанные на черный день. На других в три-четыре смены велась разведка — искали потерянные, брошенные части наиболее богатых в прошлом рудных жил. Через два-три дня еще больше изменился режим, а главное, результаты работы обогатительной фабрики.

Впервые за несколько лет рудник не только выполнял план, но начал понемногу покрывать задолженность прошедших месяцев. Наконец, значительную помощь выполнению плана оказали поступления в кассу рудника «вольноприносительского» золота, то есть того, что было заложено по кубышкам в семьях старых горняков и теперь отдано по призыву, прозвучавшему на собрании. Однако все еще оставался слишком большой долг, да и не было уверенности, что завтра не оборвется то, что так хорошо началось.

Тарасов и Устинов, на плечи которых легла основная тяжесть организации новых разведок и проверки заявок, валились с ног.

Среди предложений, внесенных стариками и подтвержденных последующими сообщениями, много раз повторялись требования откачать некоторые из шахт, «поставленных на водяную консервацию», и прежде всего шахту «Параллельную», названную так по имени группы рудных жил, разрабатывавшихся‘некогда из одного ствола.

Тарасов подготовил телеграмму об этом в трест, но Польников остановил его.

— Откуда ты знаешь, как там отнесутся ко всему, что происходит на руднике. После приказания готовиться к консервации мы не сообщали тресту своих планов и тем более не информировали о текущих делах, если не считать обязательных сводок о добыче золота. Да и эти сведения я не хотел бы передавать до поры до времени. Но нельзя. Не мы, так госбанк сообщит. Если бы в тресте нас поддерживали, то давно бы заинтересовались, что тут делается и почему вдруг перевыполняется план. Думаю, сейчас еще рано все выкладывать начистоту, кроме новых палок в колеса, ничего не добьемся. Еще больше обозлятся. Тебя отзовут, меня еще раз накажут, а то и обоим влетит так, что своих не соберешь. А самое главное, все начатое сорвется.

— Вообще-то, ты, конечно, прав. Помнишь, какую мне любовную записочку прислал Баринов?

— Еще бы.

— Что же делать? — с беспокойством спросил Тарасов.

— Смотри сам.

— Ждать его приезда.

— Больно уж срок неопределенный. Можно опоздать, хотя я и уверен, что он в конце концов встанет на нашу сторону.

— Так как же?

— Посоветуйся с механиком, с Корчмаревым.

Это было предложение, над которым Тарасов не задумывался. В наиболее горячие дни Корчмарев выпал из его поля зрения, а позиция, занятая главным инженером во время обсуждения положения рудника, казалось, исключала мысли о его помощи. Но неумолимо приближались сроки развязки. Надо было решать.