Спасенный рудник

3 Воспоминания

Действительно. Насколько все было проще до этого Кара-Кыза. Молодой, но, как говорят, удачливый геолог с ранней весны уходил в горы и тайгу; искал золото, редкие металлы, составлял геологические карты. Потом прибавилась работа консультанта разведок на месторождениях, открытых или возвращенных к жизни им и его друзьями. По-видимому, он плохо приспособлен для работы в качестве «уполномоченного представителя» треста, как его теперь называли.

В мыслях всплывали отрывочные воспоминания… То какой-нибудь из горных районов Алтая, то семья, то недавний путь из отпуска.

Вспомнился Новосибирский вокзал. Все было как обычно. Едва только спала суета посадки, как соседи по купе уже узнали, почему сидящая внизу старушка покинула насиженное гнездо и двинулась в непривычный далекий путь; куда и зачем едет человек, расположившийся наискосок от нее, и старались до поры не потревожить задумчивого молчания спутника, прижавшегося к окну.

Девушка, стоявшая у двери, завязала разговор.

— Далеко едете, бабуся?

— Далеконько, доченька. Почитай, на край света. Сын у меня командиром служит на границе. К нему собралась.

— Надолго? — вмешался один из пассажиров.

— Как поживется. Боюсь только. Я из ровных мест, рязанская, а вокруг Верного, сказывают, горы, да и трясет сильно.

— Горы там действительно высокие. Снега вечные на вершинах. Но красота и в них есть не хуже вашей рязанской. Особая красота, строгая. А насчет землетрясений, это вы зря беспокоитесь. Бывают, не без этого, но нечасто.

— Ну дай бог. А ты, милый, из тех мест, что ли?

— Бывал с молоду… С винтовкой ходил, под командой самого Михаила Васильевича Фрунзе.

— А теперь куда же?

— Теперь подальше твоего пробираюсь.

— Господи! Вроде и немолодой.

— В нашем деле возраст не помеха. Всю жизнь дороги строю и мосты лажу. Вот как за Семипалатинск заедем, начнется Турксиб, так начинай считать мосты — и те, что топором рублены, и что каменные и железные, почти все мои будут.

Тарасов хорошо помнил, что до этого разговора он не отрываясь глядел в окно на высокие сосны, одно из главных богатств широкой, чуть всхолмленной песчанистой долины Оби, и не замечал окружающего. Но теперь повернулся к соседям и, поправив широкой ладонью рассыпающиеся рыжеватые волосы, обратился к строителю мостов.

— Простите, что перебил, давно вы в этих местах?

— Смотря в каких. Около Верного я родился; когда настоящего города еще, можно сказать, не было. По имени старой казачьей станицы его называли Верным. Но жить пришлось больше на востоке, все около железных дорог. А как началось строительство Турксиба, так сразу сюда вернулся. Весь северный участок пешком вымерял. Кончили вот, теперь вместе с вами пассажиром еду. Отдохну, а там новые дороги пойду ладить.

— Да, будет что внукам рассказать, — заметила старушка. Строитель довольно улыбнулся.

— Не без этого… Плохо здесь было без дороги. О всем крае, считай, только и знали, что горы высокие да трясет здорово. Правда, страшное землетрясение десятого года я почти не помню. Знаю о нем больше по рассказам.

— Но и позднее там бывали землетрясения.

— Да, но не такие.

— Кстати, мне кажется, вы ошиблись датой. В этом районе большие катастрофы произошли в 1887 году, когда в городе было разрушено свыше трех тысяч зданий, и в 1911-м — несколько поменьше. Оба раза разрушения в городе вызывали не только подземные толчки, но и сель — бурный поток, хлынувший с гор. Говорят, на некоторых улицах и поныне лежат громадные камни, которые притащила взбунтовавшаяся речка.

— Верно, спорить не стану.

— Откуда вы все это знаете? — спросила девушка.

— А я геолог, — ответил Тарасов.

— Вот оно что! — простодушно сказал дорожник. — Выходит, нашему брату строителю родственник. Тоже всю жизнь по горам да по долам. Куда же нынче путь держите?

— На Алтай.

— На Рудный?

— Да. Проще скажем: в верховья Иртыша.

— Хорошие места, богатые. Только вот дорог еще нет. А сейчас откуда же?

— Позавчера из Москвы.

— Позавчера! Чего-то ты путаешь, сынок! — вмешалась старушка. — Я вона с Рязанщины вторую неделю еду.

— Нет, бабушка, Не путаю. Первый раз в жизни самолетом. Ну и здорово же, скажу я вам!

Шли тридцатые годы, когда только появились первые регулярные пассажирские рейсы самолетов по весьма малочисленным воздушным дорогам страны. И понятно, геолога забросали вопросами.

Он рассказал, что перед концом отпуска отправился в железнодорожную кассу. Там его постигла неудача: на ближайшие дни билетов не было.

Любопытство заставило подойти к кассовому окну со скромным объявлением о продаже билетов на самолеты. Кассирша ответила, что билеты есть, и начала вежливо рассказывать о преимуществах воздушного транспорта.

Сзади кто-то перебил их разговор, потребовав: «До Казани на завтра!» За ним следующий удивительно обычно проговорил: «Два до Свердловска на вторник!» Спокойствие покупавших билеты подействовало.

— Один до Новосибирска! — выдавил он из себя.

У дверей аэропорта Михаила Федоровича встретил носильщик, одетый в форму с белоснежным фартуком; взял вещи и подвел к стойке с надписью: «Регистрация пассажиров».

Дежурная проверила билет, заполнила в списке графу «Домашний адрес пассажира», порекомендовала ему идти завтракать.

В буфете, уписывая за обе щеки яичницу, он совсем было успокоился, но заговорило радио. Диктор сообщал о подготовке к вылету очередного самолета. Кто-то из соседей начал нервничать. И он сразу подумал, что, может быть, и правда зря ввязался в этот перелет. Не ровен час!.. Аппетит испортился.

Наконец спокойный, немного торжественный голос из репродуктора объявил: «Самолет, вылетающий рейсом Москва — Новосибирск, подан к воздушному перрону».

Потом следовали (сохранившиеся до сих пор) перекличка пассажиров и «выход в сопровождении».

Захлопнулась дверь. Кабина сразу наполнилась острым запахом бензина. Назойливо запела какая-то визгливая машинка, а затем нестерпимый гул заставил пассажиров заняться ушами. Торопясь, они затыкали в них вату или мастику, переданную им работником с санитарной сумкой.

Когда же самолет оторвался от земли, никто не мог скрыть восторга. Тарасов запел, а обернувшись к соседям, заметил, что поет не один.

По расписанию полет должен был продолжаться всего девятнадцать часов с обязательной ночевкой в пути и многочисленными посадками.

Ночевали в Свердловске. Утром их небольшой самолет, с металлическими скамейками вдоль бортов пассажирской кабины, довольно быстро набрал высоту. Свердловск, а затем и отроги Урала, сверху казавшиеся пологими холмами, скрылись из виду.

Через час-полтора посадка на маленьком, плохо оборудованном аэродроме. Дальше их не хотели пускать.

Ожидалось затмение солнца, боялись, что оно повлияет на атмосферные условия.

Начальник аэродрома смилостивился только после долгих уговоров. Решающим оказалось то, что экипажу очень хотелось до вечера попасть в Новосибирск.

…После нескольких минут прямого полета летчик неожиданно круто развернул машину и повел ее в обратном направлении. Потом новый вираж… Пассажиры прилипли к окнам. Сквозь мутные, желтоватые, исцарапанные стекла можно было смотреть на солнце без защитных очков. Оранжевато-золотистый круг казался необычайно большим. Снизу его закрывала тень. Даже простым глазом было заметно, как тень передвигается по солнечному диску. Прошло не более трех-четырех минут, и небо снова стало обычным. Вероятно, самолет под большим углом пересекал коридор полного затмения, поэтому лунная тень быстро покинула солнце.

Дальше все было без приключений. Как и следовало ожидать, самолет благополучно прибыл в Новосибирск.

На одной из остановок вагон оказался напротив кубовой, и дорожник побежал за кипятком.

Получилось само собой, что, как только поезд снова тронулся, каждый из находившихся в купе начал выкладывать на столик свои запасы для общего ужина.

— Едешь один, а чайник-то у тебя семейный, — заметила старушка.

— Один я никогда не бываю. В дороге — попутчики, а у костра в степи или в горах — там соратники. Главное, люблю чайку попить, хоть с сахаром, хоть с разговором.

— А ты, мил человек, давай вот с печенюшками.

— Ну это тем более. Если не зачерствели они у тебя за дорогу, зубы не поломать бы.

— Не бойся, я слово такое знаю, что, хоть сколько вези, черствей нынешнего не станут!

Утром поезд остановился у Семипалатинского вокзала. Проводив попутчиков, Тарасов довольно долго задержался на вокзале. Он хорошо помнил, как вышел на улицу в поисках извозца, чтобы ехать на пристань.

Ветер поднял пыльный смерч, прогнал его по пустынной улице со столбами посередине и разбил о чахлые деревца маленького привокзального скверика.

— А вот кому свежей холодной воды! — надрывно кричал мальчишка со стареньким эмалированным чайником и такой же кружкой в руках.

Несколько торговок в самых разнообразных позах сидели, прижавшись к ограде скверика. Перед ними на подстилках, брошенных прямо на песок, была разложена снедь. Заветрелые куски отварного мяса, крынки с варенцом, соленые и свежие овощи, лепешки, вареная картошка, шаньги. Покупателей не было, и торговки дремали в ожидании поезда.

Чуть поодаль, также прижавшись к ограде, на куче узлов ютилась группа женщин и ребятишек, напоминавшая беженцев или погорельцев.

Извозчиков не оказалось… Геолог нехотя сошел со ступеней вокзального крыльца. Ноги погрузились в мягкую массу, по щиколотку увязли в горячем песке. Невольно вспомнил ругательную кличку города — «Семипроклятинск»; поднес вещи к оградке скверика и, покорившись обстоятельствам, сел на них рядом с «погорельцами».

Грязный полураздетый малыш играл с коркой хлеба. Он то прокапывал канавку в песке, то размазывал грязь на голом пузе, то засовывал ее себе в рот.

Тарасов не выдержал.

— Что же вы смотрите, женщины, он ведь песку налопается, заболеет.

В ответ послышалось: «Туда и дорога!» и чье-то всхлипывание. Затем раздался звонкий шлепок. Малыш выронил корку и заревел во весь голос.

У Тарасова оказался в кармане кусок сахару, и он протянул его крикуну. Мальчуган замолчал, недоверчиво отодвинулся, потом, убедившись, что опасности нет, потянулся и схватил подарок. Этот эпизод положил начало беседе.

Оказалось, что рядом с ним семьи рабочих, несколько месяцев назад завербовавшихся где-то в Приуралье для работы на рудниках Алтая. Мужики давно уехали вперед, а когда прижились на новом месте, вытребовали жен и ребятишек.

За старшего с женщинами ехал паренек Коля, лет пятнадцати-шестнадцати от роду, расторопный, а главное, грамотный. Ехали дружно, все шло хорошо, пока в Новосибирске во время пересадки парень не отстал от поезда. И вот уже три дня как осиротевшие женщины высадились в Семипалатинске, а он все не появлялся. Кроме того, по дороге они где-то потеряли все деньги и документы.

Увидев перед собой человека, сочувствующего их горю, женщины наперебой рассказывали ему о своих злоключениях. Но как только он спрашивал: «А как же думаете дальше?» — они замолкали или отвечали полушепотом: «Может, приедет еще он-то».

— Билеты, вишь, по чугунке у нас только сюда и были. Дальше, сказывали, водой… Мужики должны встретить на пристани, а на какой, не знаем, врать не буду, — продолжала разговор самая старшая.

— Коля говорил до большой пристани, — вмешался мальчуган лет восьми, напряженно вслушивавшийся в разговор взрослых.

— Пристаней много. Сказали бы вы, как она называется, я бы постарался сообразить, на какой рудник вам надо. Вот растяпы-то, — не выдержал Тарасов.

— Ты на нас не серчай. Мы и сами не рады. Сидели бы уж дома.

— Ну хоть что на том руднике добывают: медь, свинец, золото?

— Что ты, милый, какое там золото, ни к чему нам оно. Наши мужики плотничать нанимались.

— Но есть же у вас хоть какие-нибудь бумаги, документы, может быть, хоть письмо от мужиков?

— Справка из сельсовета на всех одна, в деньгах была завернута. Нету ее. Может, еще у Коли что есть, так он ведь отстал. Одни мы теперь. А ну как не приедет.

Кто-то из женщин всхлипнул. Это послужило сигналом для ребят. Двое или трое сразу поддержали матерей громогласным ревом.

Мальчуган, что вставлял реплику относительно пристани, подошел ближе к Тарасову и доверительно заявил:

— А Коля «мне сказку говорил, что пристань та на гусях держится, а мы туда поедем гусей смотреть.

— Как на гусях? — переспросил Тарасов.

— Молчи ты, непутевый, — оборвала малыша мать.

— Постойте, давайте-ка разберемся, — перебил ее Тарасов, — какая, ты говоришь, пристань?

— Не я сказал, Коля.

— А ты кто?

— Я Ванюшка.

— Ну ладно, пусть Коля. Как он говорил?

— Так и говорил.

Тарасов перебирал в уме одну за другой пристани вверх и вниз по реке от Семипалатинска.

…Вспомнился правый берег в верхнем течении Иртыша. Мачта со знаками глубин на высокой террасе, несколько домиков и небольших складов. Пристань стояла в самом нижнем конце широкой равнины, и, если двигаться вверх по реке, она открывалась взору сразу, как только пароход выходил из ущелья[3].

Может быть, Гусиная? От нее недалеко и рудник есть Зыряновский.

— Бабоньки! Может, и правда Гусиная?

— А тебе что, легче? Пущай хоть Лебединая.

К зданию вокзала подъехал какой-то возчик. Тарасов, увидев, что извозец свободен, дал команду:

— А ну, растеряхи, давайте грузиться! Поедем на пристань. Попробую вам помочь до этих самых гусей добраться.

Женщины не сразу поняли, что им предлагает этот незнакомый человек. Посыпались вопросы: как это сразу встать и ехать? А как Коля? А кто их накормит в пути? А где взять деньги на билеты?

Тарасов еще и сам не все понимал, хотя главное было ясно: он должен выручить этих людей.

— Если ваш Николай не дурак, так сам доедет. А мы с вами доберемся до главной конторы всех алтайских рудников и найдем, где ваши кормильцы.

Господи, вот ведь счастье-то! — выкрикнула одна из женщин, схватила первый попавшийся узел и сунула его в руки возчику, удивленно наблюдавшему происходящее. За ней вскочили со своих мест и остальные. Торопясь, точно боясь, что их спаситель передумает, загрузили на ходок вещи и ребятишек, а сами гурьбой двинулись вслед за возом.

Пароход уходил вверх по Иртышу через несколько часов, и впереди было минимум трое суток пути. Тарасов со своими «иждивенцами» удобно расположился в одном из углов крытой палубы.

…Только слепой может не увидеть, как по-своему красив здесь Иртыш, особенно когда первые утренние лучи солнца застают тебя дремлющим на палубе и перед взором открывается то беспредельно широкая, то узкая с отвесными каменистыми берегами долина реки.

Почти бесшумно, но с немалой скоростью движется громадная масса воды, растекается по протокам, заставляет небольшой пароходик карабкаться вверх, как говорили здесь, выскребаться. Оно и верно, есть участки, на которых часами шлепают, скребут по воде дощатые колеса, а пароход почти не двигается с места. Кажется, вот-вот потянет чуть посильнее ветерком из любой боковой долинки, пароход не выдержит его прикосновения и, как щепка, покачиваясь, поплывет назад, вниз по течению. От одной только мысли об этом по спине пробегает холодок.

По левому берегу вплотную к реке подходят отроги Калбинского хребта — то голые холмы, то каменистые осыпи или даже скальные утесы. Они придают особую строгость пейзажу. На правом, долинном, больше растительности и больше селений. В конце весны, когда в самом цвету черемуха, пойменные луга особенно ярко расцвечены разнообразными цветами: белыми, синими, красными, фиолетовыми… Летом картина меняется: богатство красок постепенно перекочевывает из долины в горы, поднимаясь по горным лугам, все выше и выше к самой снеговой линии; в долинах же нежная и яркая зелень весны сначала сменится плотной и запыленной зеленью лета, а затем наступит время золотистых, оранжевых и красных окрасок осени. Да и зимой бесконечная ширь снегового покрова в левобережной степи совсем не делает однообразной картину гор и самой реки. Искрятся, переливаются перламутром снежинки; яркими пятнами на белом фоне проступают полыньи; под голубовато-белыми шапками особенно ярки окраски обнаженных от снега береговых обрывов…

На вторые сутки пути пароходом, уже недалеко от Усть-Каменогорска, со стороны правого берега к реке приближаются горы. Предгорья алтайских хребтов тянутся к своим левобережным братьям, все больше и больше сжимают долину Иртыша, загоняют ее в ущелье, угрожают полностью закрыть путь. Но река сильнее. Она вгрызается в скалы, выравнивает пороги, то с ревом бьет о борта каньонов, то с невозмутимым спокойствием проходит широкими плесами.

В среднем течении, примерно от Усть-Каменогорска и вверх до начала Зайсанской котловины, Иртыш разрушает горы, а ниже постепенно откладывает вынесенные водой обломки, перемывает их вновь и вновь, превращает в песок, сортирует по весу.

В нижнем течении у реки много проток, островов, покрытых богатой, но преимущественно кустарниковой растительностью. Здесь Иртыш петляет, образует старицы. В этих местах для обеспечения нормального судоходства мало одних бакенщиков-водомеров, выставляющих во время навигации свои нехитрые знаки, за которые не положено заходить баржам и пароходам. Нужна систематическая работа по очистке русла, неустанная, как и работа самой реки.

В самом начале тридцатых годов землечерпалок на Иртыше почти не было, а песчаные мели появлялись то и дело. Поэтому пароход двигался ощупью, в полном смысле этого слова. То и дело на нос вызывался дежурный матрос с наметкой — длинной палкой, раскрашенной так, чтобы можно было сразу заметить глубину, у которой наметка коснется дна. Но даже и эта предосторожность не всегда помогала.

В простейших случаях давался задний ход, и пароход медленно сползал с мелкого места. Иной раз приходилось использовать силу самой реки — дать ей возможность стянуть на глубокое место попавшую в беду посудину; но это опасно, так как мель могла не размываться, а намываться и еще больше затягивать свою жертву. Бывало и так, что без посторонней помощи вообще выбраться не удавалось. Тогда стой и жди, пока появится какой-нибудь транспорт, который зачалит буксир и стянет с мели.

Часто посадка на мель означала для пассажиров вынужденную прогулку по берегу. Если пароход сел не очень плотно, близко от берега, то капитан торопился сразу же выгрузить пассажиров, чтобы облегчить судно. Иной раз люди довольно долго шли берегом к месту, где мог безопасно причалить снявшийся с мели пароход.

Потом перед взорами пассажиров появлялась цепь гор. Если смотреть вверх по течению, то справа стена уходила вдаль, смыкаясь с идущими к ней навстречу горными цепями Калбы. Слева же хребет закрывал все до самого горизонта. Пароход медленно двигался по бесконечным извилинам — меандрам реки, петлявшей по долине. По мере приближения к горам вырисовывались их каменистые вершины, а у подножий — игрушечные коробочки домиков.

— Усть-Каменогорск! — прокомментировал кто-то.

— Верно, что Усть-Каменогорск… Прямо под самыми камнями и стоит. А дальше-то, видать, и дороги нету? — спросила одна из спутниц Тарасова.

— Раньше городок-то Пьяногорском назывался. Невеселая жизнь была вокруг. Горы да степь, в горах руды рыли, в степи скот пасли; а как вырвутся, с гор сползут или из степи притащатся, расчет какой-никакой получат, так весь его здесь, в казенке, на базаре и оставят, — медленным говорком рассказывал сидевший рядом случайный попутчик, невысокий белесый старик с пушистой бородой, без какого-либо перерыва переходившей в такую же пушистую шевелюру, одетый в домотканую и домошитую одежонку. — А как пристань построили, так при ней, конечно, кабак, питейное заведение — словом, открыли еще, почитай, до первого парохода. Значит, те, кто и хотел куда сплавиться, первым долгом к штофу в гости попадал, а как с его благородием досыта нагутарится, так, глядишь, и все баржи ушли, а на пароход разве что зайцем залезть удастся по причине полного пропития. Дела-то нынче, конечно, не те, да память осталась, — закончил старик.

Мимо парохода проплыли избушки пригородной деревеньки; протянулся древний крепостной вал, а потом насыпь, выложенная для защиты города от весеннего паводка[4].

Каждой осенью или ранней весной сотни местных жителей выходили укреплять вал, подтаскивали или подвозили грунт. Но, как бы активно эта работа ни проводилась, опасность не исчезала. В периоды ледохода огромные массы льда б большой скоростью и притом очень неравномерно поступали из скалистого участка реки, что выше города; они легко могли образовать заторы и поднять воду на значительную высоту. Тогда люди вынуждены были проводить дни и ночи на крышах домов или перебираться на склоны ближайших гор, передвигаться по улицам на лодках, а по окончании наводнения со слезами подсчитывать убытки.

Наконец с палубы парохода стал виден дебаркадер — плавучая пристань, намертво зачаленная у самого склона крутой горы, чуть дальше которой река скрывалась в каменистых обрывах. Внимательно приглядевшись, можно было заметить, что там она делала новый поворот и уходила в ущелье.

Жена и дочь Тарасова уже не первый год жили в Усть-Каменогорске. Здесь был его дом, или, как часто говорят геологи, «постоянная база». Отсюда геологические отряды каждую весну отправлялись в различные районы Рудного Алтая на поиски и разведку месторождений полезных ископаемых. Возвращались разведчики поздней осенью, нередко вместе с шугой. А семьи напряженно ждали. Сначала ждали хоть какую-то весточку от ушедших в тайгу, а потом конца сезона и возвращения своих близких.

«Иждивенцев» Тарасов повел домой и на немой вопрос жены ответил просто:

— Потерялись люди. Ну куда же им с ребятишками, не на улице ночевать.

Уже в первые минуты Михаил Федорович узнал от жены такое, что не сразу пришел в себя.

— Кончились твои гулянки по горам да долам. Теперь дома будешь жить.

— Это как же понимать?

— В трест переводят, районным инженером.

— В какой еще трест?

— В золотой, конечно.

Тарасов знал, что в Усть-Каменогорске организовался трест по разработке золотых месторождений довольно большого района «Алтайзолото»; слышал, что наряду с работниками, присланными из центра или других золотопромышленных организаций, туда подбирали специалистов, хорошо знакомых с районами Алтая, Калбы, Казахстана вообще. Но он никак не собирался менять свою беспокойную жизнь геолога-разведчика на сидячую канцелярскую работу в любом учреждении, как бы ни было велико желание находиться вместе с семьей.

— Ну ладно. Завтра я им устрою этот самый трест. Захотели таежного волка на бумажную гору загнать.

И только под утро, когда уже было переговорено все, разобраны все главные новости, Нина решилась:

— Ну хоть на год-то согласись, а, Мишенька?! Знаешь, как нам одним без тебя трудно.

И «Мишенька» согласился.

…Через несколько дней близ пристани Гусиная действительно отыскались родственники «иждивенцев».