Спираль

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Научно-исследовательский институт астрофизики.

Кабинет академика Давида Георгадзе.

В огромном помпезном кабинете с колоннами все было сохранено в неприкосновенности. На стенах по-прежнему висели портреты Эйнштейна, Ньютона, Бора и Эйлера; старинный письменный стол на каких-то слоновьих ногах, старинные мягкие стулья, кожаный диван в углу, новый, но сделанный под старину длинный стол, примыкающий торцом к письменному, по-старому располагались в кабинете директора института.

Было только одно, но весьма значительное изменение. В директорском вращающемся, массивном, обтянутом черной кожей кресле вместо академика Давида Георгадзе восседал профессор Отар Кахишвили.

Отодвинув кресло от стола и барски откинувшись на мягкую спинку, новый директор закинул ногу на ногу. Держа в руках очки, он несколько растерянно смотрел на молодого человека, остановившегося в дверях.

Этим молодым человеком, на лице которого играла наглая улыбка, был Рамаз Коринтели.

Внимание Отара Кахишвили сразу привлек его очень дорогой белый костюм.

«Интересно, какое дело привело его ко мне?» — подумал он.

В течение двух дней директор ждал встречи с незнакомым юношей, но, увидев его в кабинете, все-таки смешался и ощутил волнение. Он сам не понимал, что это на него накатило.

Не интуиция ли сигнализировала ему о каком-то значительном скором событии?

Не дожидаясь приглашения, Рамаз быстро подошел к столу, выдвинул мягкий стул, удобно расположился в нем и только после этого сказал:

— Здравствуйте!

Директор в знак приветствия склонил голову.

Рамазу Коринтели, три дня назад впервые наведавшемуся к новому директору, снова попалась на глаза полная грудь личной секретарши директора Марины Двали. На молодой женщине было все то же черное платье с глубоким вырезом. Марина прекрасно понимала, что в вырезе черного платья матовая белизна ее груди выглядит особенно заманчиво.

Разведенная, добропорядочная молодая женщина находила своеобразное удовольствие в страстных взглядах мужчин. Некоторые приходили в приемную безо всякого дела, чтобы только лишний раз окинуть жадным взглядом ее грудь. Страсть, излучаемая их вспыхнувшими глазами, будто жаркая мужская рука, нежно ласкала ее.

— Директор пришел? — довольно развязно спросил ее юноша.

Его бесцеремонность удивила Марину. Она привыкла: кто бы из мужчин, рассерженных или поглощенных делом, ни вошел сюда, у каждого при взгляде на ее грудь в уголках губ непременно возникала улыбка.

— Сегодня приема нет!

— Я об этом не спрашиваю. Я спросил, пришел ли директор?

— Директор пришел, но никого не принимает, заперт.

— Вы его заперли?

— Я не расположена шутить!

Рамаз понял, что Марина взбешена не его наглостью, а невниманием.

— А я вас давно знаю.

— Не думаю!

— Я, к примеру, знаю, какая картинка висит над вашей кроватью.

— Картинка?! — Марина была поражена.

— Да, картинка, «Балерины» Дега. У вас есть еще торшер в желтый горошек.

— Откуда вы это знаете? — От волнения пышная грудь Марины сделала попытку вырваться из разреза дорогого черного платья.

— Я знаю все. Впустите к директору?

Марина встала из-за стола, многозначительно посмотрела на парня, ошеломленно кивнула и вошла в кабинет директора.

Рамаз поправил галстук.

Секретарша скоро вернулась.

— Пройдите! — разрешила она, в полнейшем недоумении садясь за свой стол.

Вступив в кабинет, Рамаз ощутил волнение, лицо его вспыхнуло, в сердце вцепился огромный клещ, алчно высасывая кровь.

Отар Кахишвили терпеливо смотрел на юношу.

Рамаз как будто запамятовал, зачем пришел к директору. Жадным взглядом окинул кабинет и остановил его на сейфе. Там, в старинном немецком сейфе, стоящем в дубовой нише, лежало его исследование «Пятый тип радиоактивного излучения».

Мысли захватили его с такой силой, что он забыл о директоре.

— Что вам угодно, молодой человек! — послышался вдруг голос Отара Кахишвили.

В конце предложения новый директор научно-исследовательского института от восклицательной интонации перешел к вопросительной, выразив свое раздражение, вызванное беспардонностью посетителя.

Рамаз очнулся и сразу перенес взгляд на директора. Он взял себя в руки, успокоился, хотя возбужденные глаза все еще блестели.

«Кто сидит в кресле академика?» — ни с того ни с сего разозлился он.

— Молодой человек, что вам угодно? Я не располагаю временем!

— Я пришел по очень важному делу, батоно Отар! — Слово «батоно» Рамаз иронически подчеркнул. — Если сегодня вам недосуг, я приду завтра, в крайнем случае послезавтра. Но, когда вы меня примете, уделите мне полчаса.

Отар Кахишвили ничего не ответил. Он не знал, что сказать. «Наверняка очередной псих, изобретший вечный двигатель», — подумал он, решив сейчас же избавиться от незнакомца.

— В чем же заключается ваше дело, если его нельзя уложить в две минуты?

— Когда вы меня примете, я все вам объясню.

— Вы, по-видимому, не совсем поняли меня. — Директор заговорил тоном ниже, настолько подавляли его глаза Коринтели: — Меня интересует тема предстоящей беседы. Может быть, мне стоит подготовиться заранее?

— Я полагаю, что ученому вашего ранга не нужно заранее готовиться к беседе с молодым человеком.

— Хм! — недовольно повел головой Отар Кахишвили, посмотрел на календарь и после недолгого раздумья сказал: — Жду вас послезавтра в шесть вечера.

— Премного благодарен! — Рамаз резко повернулся и ушел.

Директор пожал плечами. Когда за юношей закрылась дверь, он медленно поднялся и подошел к окну.

На улице стояли красные «Жигули», о которые опиралась красивая девушка с белокурыми распущенными волосами. Отару Кахишвили было трудно разобрать отсюда ее национальность.

«Видимо, русская, а может быть, из Прибалтики, хотя не исключено, что и грузинка, — думал он, — разве мало среди наших светлых и голубоглазых?»

Директор пришел к двум выводам: несмотря на брюки, нетрудно заметить, что у девушки очень красивые ноги, и она дожидается того молодого человека, который только что покинул кабинет. Он не ошибся. Скоро показался и его недавний посетитель. Девушка оторвалась от автомобиля — Отару Кахишвили бросились в глаза ее стройные, обтянутые узкими брюками ноги, — обошла машину, открыла переднюю дверцу и села на место водителя. Не успел молодой человек захлопнуть за собой дверцу, как «Жигули» стремительно сорвались с места.

Кахишвили проводил взглядом сверкающую красную машину. Молодой человек явно заинтересовал его. «Следовало бы сегодня выслушать его, кто знает, что он собирался сказать мне». Хотя он сейчас же понял, что интерес к молодому человеку появился после того, как он увидел белокурую красотку. Директор грустно вздохнул и поспешил к креслу. На ходу покосился на сейф — огромный старинный сейф, где, по его убеждению, находились труды академика Давида Георгадзе. И сразу забылись и странный посетитель, и белокурая длинноногая девица, и профсоюзное собрание, где ему предстояло выступать с речью, и объяснительная записка на имя президента Академии, в которой ставили вопрос об ассигновании средств на ремонт института и о строительстве нового корпуса. Отар Кахишвили понимал, что к просьбе новоиспеченного директора в начале его деятельности отнесутся более благосклонно.

Вот о скольких заботах заставил забыть старинный немецкий сейф, стоящий в нише, облицованной дубовыми панелями. У директора было такое ощущение, будто он сам уподобился громоздкому сейфу.

Новый директор был сметлив и реалистически воспринимал происходящее. Он отдавал себе отчет, что здесь, в институте, много ученых его ранга, а может быть, и повыше. Он помнил о двух достойных исследователях-грузинах, подвизавшихся в Москве и Новосибирске. Кахишвили понимал, что, вырази они согласие возглавить институт, никто бы не встал им поперек пути. Правда, он захватил бразды правления институтом, но авторитет…

Отар Кахишвили судил здраво. Он прекрасно разбирался в людях и понимал, что директорство в исследовательском институте не дает никакого ощутимого преимущества перед другими, если в науке он не будет стоять хотя бы на одном уровне с сослуживцами. А если к этому уровню добавится директорская должность, тогда и его научные исследования станут котироваться намного выше. Намного выше, чем они того стоят. Профессор Кахишвили прекрасно понимал это.

И вот рядом, в немецком темно-коричневом сейфе, покоится исследование, способное на десять голов возвысить профессора над коллегами и заставить заговорить о нем весь мир.

Отар Кахишвили не забывал, что и сотрудники института приблизительно знают, что может находиться в директорском сейфе. Поэтому он не спешил создавать комиссию по изучению научного наследия академика Георгадзе.

Академик умер и унес в могилу тайну шифра, позволявшего проникнуть в сейф. Кахишвили был не в состоянии угадать ту единственную комбинацию из миллиона или миллиарда сочетаний пяти цифр, которая позволила бы нелегально ознакомиться с содержимым сейфа. Если же пригласить мастера из Москвы, все пропало — на открытие сейфа соберется целая комиссия.

Кахишвили раз побывал у вдовы академика. Уже в первый свой визит он не смог преодолеть соблазн и завел разговор о шифре, ссылаясь на то, что у покойного супруга Аны и их весьма почитаемого директора остались запертыми в сейфе кое-какие секретные документы. Если эти документы срочно но передать в надлежащие органы, над дирекцией разразится гроза. А посему не сможет ли уважаемая Ана напрячь память и вспомнить, нет ли где-нибудь этого шифра.

Напасть на след не удалось. Зато он убедился, что вдова академика ничего не знает о шифре.

И здесь Кахишвили осенило:

«Может быть, он и не думал запирать свои труды в сейф?

Может быть, они здесь, в квартире, в папке, в каком-нибудь ящике?»

Холодный пот прошиб новоиспеченного директора. Он вытащил из кармана платок, вытер свою лысеющую голову, затем снял очки, подышал на них и тщательно протер. Во время этой процедуры он лихорадочно соображал, как подавить волнение и приступить к разговору.

— Калбатоно Анна! — выдавил он наконец из себя, напирая на двойное «н», снова извлек платок и на сей раз промокнул щеки.

Печальная женщина грустными глазами смотрела на нового директора института.

— Калбатоно Анна! — невнятно повторил он. — Мне очень трудно вам это говорить, но другого выхода нет. Может быть, уважаемый Давид принес домой те секретные документы? Естественно, вам трудно даже прикасаться к вещам мужа, тем более вспоминать что-то, связанное с ними. Вы должны простить меня, калбатоно Анна, простить. Я полагаюсь на ваше снисхождение. Ничего не поделаешь, служба есть служба, а секретные документы — секретные документы. Мы и так очень опоздали сдать их по назначению. В эти трудные минуты мне хочется прийти вам на помощь, и, если вы позволите, я сам осмотрю ящики письменного стола и книжные полки, тем более что я знаю, какую документацию искать.

Вдова глубоко вздохнула, вытерла выступившие на глазах слезы и дала понять Кахишвили, что она согласна.

— Я всегда верил в вашу истинную интеллигентность, калбатоно Анна, — проворно вскочил со стула директор института и горячо облобызал руку вдовы. Лобызание продлилось дольше, чем это принято.

До чего же в эту минуту не походил на самого себя приземистый, как казанок, профессор. Единственной интеллектуальной деталью на его грубом, словно вырубленном бездарным резцом, тупом лице были очки. Все его напыщенные фразы и необычные, смешные телодвижения напоминали бензиновые пятна на поверхности лужи. Неестественность манер нового директора вызывала улыбку еще и потому, что во всем его облике выдавали себя энергия и хватка провинциала, приехавшего в столицу пробивать себе дорогу.

Отар Кахишвили сел в кожаное кресло, стоящее за письменным столом.

У вдовы сжалось сердце. Впервые после смерти супруга в его кресло кто-то сел. Ана смахнула набежавшие на глаза слезы и вышла в гостиную.

Отар Кахишвили облегченно вздохнул и плотоядно запустил руки в ящики. «Если завершенный труд заперт в сейфе, то, даст бог, хоть черновики найду!» — надеялся он, лихорадочно роясь в столе. Сердце билось так часто и громко, что директор опасался, как бы вдова в соседней комнате не услышала его удары. По лицу стекали капли пота. Чтобы не терять времени на доставание платка, директор смахивал их рукой.

В течение двух часов он обшарил все, ища рукопись даже среди книг. Ничего. Разочарованный и убитый, он снова опустился в кресло. И сразу почувствовал, как страшно хочется пить.

Вдова скоро вернулась. Увидев осунувшееся лицо Кахишвили, она испугалась:

— Что с вами, батоно Отар, вам плохо?

— Вы не принесете мне воды?

Перепуганная женщина не по возрасту быстро принесла ему воду.

— Неужели эти документы — такая экстренность? — обеспокоенно произнесла она, когда Кахишвили выпил.

— Экстренность, да еще какая! Если вас не затруднит, я еще раз приду и поищу более внимательно.

— Ради бога!

Отар Кахишвили еще дважды наведывался к вдове академика. Еще дважды все переворачивал в ее квартире и не нашел не только черновиков, но даже следов их.

После трехдневных безрезультатных поисков отчаявшийся директор пришел к заключению, что завершенная и переписанная набело работа академика хранится в сейфе, в том самом сейфе, к которому он не знал как подступиться, чтобы без лишних свидетелей открыть его.

После этого, где бы ни находился Отар Кахишвили, все его думы были поглощены старинным немецким сейфом и тем, как можно было бы открыть его. Часто, смотря телевизор, Кахишвили спохватывался, что видит не происходящее на экране, а тяжелый, громоздкий, коричневый сейф.

Если в свободную минуту он пил кофе, непременно проделывал это у сейфа, то с яростью, то с мольбой вперяясь в пять металлических кружков, позволяющих набрать миллиард цифровых комбинаций.

На заседаниях большого ученого совета института несколько раз высказывали мысль, что пора бы уже создать комиссию по изучению научного наследия академика. Вполне оправданная настойчивость коллег приводила Кахишвили в расстройство чувств, и он раздраженно отвечал, что прежде надо дать остыть покойнику.

Он прекрасно понимал, что от сослуживцев не укрылась непривычная нервозность нового директора. И дома ему не было покоя. Почти каждую полночь он вставал, терзаемый бессонницей, шел в кабинет и, устроившись там, курил сигарету за сигаретой. Обеспокоенная супруга не раз уже сетовала на его теперешнюю должность, которая вовсе не нужна, если он и дальше будет так дергаться и замыкаться в себе.

Ответ всегда был один: дай время — я освоюсь и с новым окружением, и с большой нагрузкой, и с ответственностью.

Элегантный белый костюм молодого человека привлек внимание Отара Кахишвили еще во время его прошлого визита — ничего похожего директор ни у кого не видел, и это только подхлестнуло его любопытство.

«Он один или снова с белокурой длинноногой девицей?» — промелькнуло в голове директора. Он степенно оставил кресло, не спеша подошел к окну и выглянул на улицу.

Красные «Жигули» стояли на старом месте перед институтом, точно и не уезжали. Белокурая девушка сейчас не опиралась о машину, а, скрестив руки на груди, прохаживалась около нее. На сей раз на ней была белая мини-юбка и голубоватая майка. Кахишвили не обманулся, у девушки в самом деле оказались прелестные ноги. На красном фоне сияющей машины ее золотистые волосы выглядели еще более эффектно.

Директор института, стараясь скрыть свою заинтересованность, невозмутимо отвернулся от окна.

— Ничего особенного! Обычная стандартная девчонка! — насмешливо заметил Рамаз.

Кахишвили бросило в краску. Он не предполагал, что молодой человек поймет, зачем он выглядывал в окно.

Кахишвили не обладал ни артистизмом, ни чувством юмора, чтобы разрядить обстановку и выкрутиться из неловкого положения. Он чувствовал, что странный гость без труда раскусил его, и предпочел промолчать. Как будто не слыша, что сказал молодой человек, директор с задумчивым лицом подошел к креслу, немного отодвинул его назад и с видом глубокого утомления тяжело сел.

— Слушаю вас! — негромко сказал он, кладя ногу на ногу и откидываясь на спинку кресла.

— Ваши слова позволяют мне надеяться, что вы готовы к получасовой беседе со мной?

— Да.

Отар Кахишвили воображал, что деловая поза и краткие, односложные реплики придадут ему строгий и академический вид.

— Одновременно я надеюсь, что никто не помешает нашей беседе. — Коринтели спокойно достал сигареты. — Вы позволите?

— Курите, — директор взглядом указал на пепельницу.

— Вы, правда, предпочитаете «Космос», но, может быть, на сей раз не побрезгуете «Винстоном»? — Рамаз с многозначительной улыбкой протянул ему пачку.

«Откуда он знает, что я люблю „Космос“?» Кахишвили в недоумении оглядел стол, полагая, что посетитель, видимо, заметил на нем пачку «Космоса», иначе трудно объяснить осведомленность незнакомого человека, но не нашел ничего, даже пепельница была пуста.

— Я много чего знаю. Однако давайте познакомимся. Вернее, я хорошо знаю вас, профессора Отара Кахишвили, ныне директора астрофизического института. Вы же не имеете представления, кто я.

Кахишвили не понравилась насмешливая улыбка, змеившаяся в уголках губ.

— Я — Коринтели, Рамаз Михайлович Коринтели. Студент третьего курса заочного отделения физико-математического факультета университета.

— Очень приятно. Чем могу служить?

— Вас беспокоит повышенная желудочная кислотность, не так ли?

— Допустим, вы правы, — поразился и рассердился Кахишвили, — неужели мое здоровье так тревожит вас? Я уверен, что вы пришли ко мне не затем, чтобы посочувствовать.

— Ваша взяла! Скажу прямо. Вы должны принять меня на работу.

— На работу?! — Больше всего Отара Кахишвили возмутило ультимативное требование гостя.

— Да, на работу!

— Как я могу принять вас? Во-первых, у нас вообще очень мало мест, соответствующих вашим знаниям; во-вторых, все штаты заняты и свободного места не предвидится.

— Вы являетесь директором солидного исследовательского института. И что стоит профессору Отару Кахишвили создать еще одну штатную единицу?! Зато наша совместная работа принесет вам немалую пользу.

Нервы Кахишвили натянулись до предела, его подмывало вскочить и взашей выставить этого молодчика, но он сдержал себя, подавив злость. Немного успокоившись, прищурил один глаз и иронично спросил нахала:

— Значит, наша совместная работа принесет мне немалую пользу?

— Да, именно вам! Разумеется, и мне тоже. Я уверен, что вы не пожалеете, не только не пожалеете, но и поймете с течением времени, какое доброе дело сделали самому себе!

— Нельзя ли узнать заранее, какое все-таки доброе дело я сделаю самому себе? — Директор института постарался вложить в произнесенную фразу в сто раз больше иронии, чем позволял ее объем.

Рамаз пренебрег нарочито подчеркнутой насмешкой. Он знал, что в несколько минут одержит ошеломляющую победу. Он наслаждался уничижающим взглядом бывшего заместителя. И понимал, что, чем больше Кахишвили будет третировать его, чем больше будет унижать и язвить, тем более впечатляющей и триумфальной будет победа, тем слаще окажется месть.

— Я могу сделать для вас не одно и не два добрых дела. Перечисление их заведет нас слишком далеко. Вы же отвели мне всего лишь полчаса.

— Назовите хотя бы одно из этих добрых дел. Вы же видите, что мое сердце готово от радости выпрыгнуть из груди, как испуганная птичка.

— Ого, у вас есть чувство юмора, — искренне поразился Рамаз. — О нем-то я действительно не подозревал!

— Как вы могли подозревать, когда мы с вами не знакомы.

— Я должен знать все. Тем более о вас. Я же ясновидец.

— Ясновидец? — Отар Кахишвили сначала улыбнулся, затем разразился хохотом.

— Да, ясновидец! — На лице Рамаза не дрогнул ни один мускул.

— Если бы у нас было побольше времени, вы бы рассказали мне что-нибудь занятное из того, что помогло вам увидеть ваше ясновидение, не так ли?

Директор института решил, что перед ним очередной сумасшедший, и, позволив себе саркастически произнести последнюю фразу, сразу потерял интерес к незнакомцу. Он решил, что пора пресечь этот дурацкий диалог, и посмотрел на часы.

— У нас еще много времени! Не прошло и пяти минут, как я вошел к вам, — невозмутимо заметил Рамаз.

Странное спокойствие молодого человека и негромко, но твердо произнесенная фраза взбесили Отара Кахишвили. В гневе он посмотрел прямо в глаза Коринтели. Он уже готов был закричать, чтобы тот убирался из кабинета, но осел так же стремительно, как и вспыхнул. Злые глаза Рамаза Коринтели двустволкой в упор нацелились на него и пригвоздили к месту.

— Я уже сказал вам, что времени у нас более чем достаточно, — все так же спокойно проговорил Рамаз. В углах его губ по-прежнему играла насмешливая улыбка.

Директор понял, что его не так-то легко выставить, и покорился судьбе.

— Раз уж вы выказываете желание, я с удовольствием расскажу вам кое-что. Хотите сигарету?

— Я лучше свой «Космос» покурю! — Директор выдвинул ящик стола и достал сигареты. — Вы справедливо изволили заметить, что я предпочитаю «Космос» всем сигаретам. Откровенно говоря, я уже поверил в ваше ясновидение и горю желанием узнать, добыта ли столь ценная информация с помощью этого дара?

— Воздержитесь от иронии, господин профессор. Отправляясь к вам, я максимально напряг сознание и заглянул в самые темные уголки вашей души.

— И что же? Увидели что-нибудь интересное?

— Еще раз предупреждаю, выслушайте меня внимательно, я не хочу, чтобы ваша поспешная ирония обернулась для вас вечным сожалением.

— Как вы смеете! — Кахишвили хватил кулаком по столу и в ярости вскочил на ноги.

Рамаз и бровью не повел. Выпустил из ноздрей дым и посмотрел прямо в глаза директору.

— Мною движет одно доброе желание, профессор, и ничего больше. Поэтому мне не хочется, чтобы через какие-то несколько минут вы пожалели о своей иронии и опрометчивости.

— Может, мы все же закончим на этом? — Отар Кахишвили вторично понял, что злость ни к чему не приведет. Раздражение могло вылиться в скандал. А скандал в начале карьеры обрадует многих, да еще как!..

— Я смогу закруглиться в две минуты! — спокойно начал Рамаз, когда директор обреченно опустился в кресло. — Только я должен предостеречь вас, что потом вы сами захотите продолжать разговор. А я не могу обещать, что пойду навстречу вашему желанию.

— Приступайте, и закончим! — с бессильной злостью буркнул Кахишвили.

— Начиная с того самого дня, как преставился академик Георгадзе, а особенно с того момента, как вы вступили во владение директорским кабинетом, вашу душу и сознание терзает только одно желание, одно адское желание. Желание, которое ночами лишает вас сна, а днями — покоя. — Рамаз затянулся и выпустил дым в лицо директору.

Слова молодого человека так ошеломили Кахишвили, что он не замечал клубящийся дым.

— Да, вас терзает адское желание узнать шифр сейфа.

Невидимый художник одним взмахом кисти окрасил багровое злое лицо Отара Кахишвили в серый цвет. Сейчас в его глазах застыли ужас, смятение и любопытство.

— Там, — не оглядываясь, Рамаз указал большим пальцем через плечо на сейф, — на второй полке в серой папке лежит отпечатанный в двух экземплярах тот самый труд, который так смущает ваше сознание.

Рамаз Коринтели замолчал. Внимательно посмотрел на директора. Ему хотелось узнать, какое впечатление произвели его слова.

Отар Кахишвили растерянно таращился на него.

— Да, — еще спокойнее и насмешливее продолжал Рамаз, — теоретически с блеском решенный и сформулированный труд, с еще большим блеском подтвержденный экспериментом. Вполне возможно, что вам известно название исследования — «Пятый тип радиоактивности». Да, академик Георгадзе открыл пятый тип радиоактивности. Предсмертный труд ученого — это первоклассное исследование мирового масштаба, непременно заслуживающее как минимум Государственную премию. И у вас, у Отара Кахишвили, — голос Рамаза поднялся на октаву выше, — нет возможности прибрать к рукам исследование академика, находящегося под боком, в сейфе, в каких-то пяти шагах от вас!

После некоторой паузы Рамаз снова на октаву понизил голос:

— Я вижу, как, оставшись один, вы подбираетесь к сейфу, как злобным взглядом буравите его пять никелированных кружков. Среди миллиона комбинаций, которые можно составить с помощью этих кружков, есть какая-то одна, которая без забот принесет вам научную славу. Вот что мучает вас и будоражит вашу душу.

Тишина, недолгая, но напряженная тишина установилась в кабинете директора астрофизического института.

— И это ваше ясновидение? Это же поклеп, шантаж! — с беспомощностью застигнутого на месте преступления попытался отпереться Кахишвили.

— Нет, многоуважаемый Отар, — слово «многоуважаемый» было щедро сдобрено иронией, — вы прекрасно понимаете, что у меня и в мыслях не было шантажировать и наговаривать на вас! Будь мои слова поклепом, вы бы не усидели, а в ярости вытурили бы меня за дверь. А у вас даже голос сел, пропал и теперь долетает до меня из такой глуши, словно вы разговариваете со мной, забившись в глубокую нору. В ваших глазах и лице поселился страх. Это обнадеживающий признак. Значит, по природе своей вы порядочный человек. Да, то, что я сказал вам, не поклеп. Это факт! В одном я безоговорочно согласен с вами. Я мог логическим путем прийти к своему заключению, безо всякого ясновидения, а наблюдая человеческие слабости. Тем более что проблема, над решением которой работал академик Георгадзе, не являлась тайной. Сейчас, с вашего позволения, если вы не утратили желания выслушать меня, попытаюсь убедить вас, что я не маньяк, не психопат и не шантажист. Мне хочется убедить вас, что ваш покорный слуга действительно ясновидящий. Позвольте мне сейчас же провести один сеанс и на ваших глазах, сию же минуту восстановить один день вашей жизни, один эпизод. Выбор оставляю за вами. Хотите, это будет прошлогодний день, хотите — позапрошлогодний.

Рамаз снова задымил сигаретой.

Кахишвили молчал. Он не знал, что сказать и как поступить.

— Я жду вас! — улыбнулся Рамаз.

— Предоставляю выбор вам, — покорно откликнулся директор.

— Хорошо, будь по-вашему! Давайте возьмем какой-то день двухлетней давности.

Рамаз уткнулся головой в руки. В молчании, воцарившемся в кабинете, слышался только таинственный голос тишины.

Молодой человек резко поднял голову и впился глазами в Отара Кахишвили. Странно просветлевшие горящие глаза Коринтели наводили дрожь на директора, гипнотизировали его, приковывали к месту, отнимали желание протестовать…

— Я вижу… Да, я в жу…

Кахишвили затрясло от кликушеского голоса Рамаза.

Тот. высоко вскинув голову, уставился в пространство.

— Да. да, Москва… Люкс гостиницы «Будапешт». Осень. Прекрасный, теплый и солнечный октябрьский день. В номере двое — вы и академик Георгадзе… Вы, — Рамаз протянул правую руку в угол, — сидите в кресле. На вас темно-синий финский костюм… Под ним я вижу серый пуловер… Давид Георгадзе поправляет галстук перед зеркалом…

Рамаз поднялся на ноги. Глаза его по-прежнему смотрели куда-то в горнее пространство. Отступив на два шага, он замер.

Пораженный Отар Кахишвили не отрывал взгляда от напряженного, наэлектризованного лица молодого человека.

— На нем… На нем, — снова заговорил Рамаз, — серые брюки. Такой же жилет… На манжетах белой рубашки сверкают подаренные вами запонки с александритами. Если не ошибаюсь, вы купили их за границей, точнее, в Стамбуле.

Отар Кахишвили плавал в поту. В поту страха. Вытаращив глаза, смотрел он на Коринтели, стараясь не пропустить не только ни одного слова, но и ни одной его гримасы.

— Вижу накрытый стол. Точнее, остатки вчерашнего застолья… Стол, по-видимому, накрывали на четыре персоны. На нем — начатая бутылка коньяку, водка, пустая бутылка из-под боржома. Полная бутылка боржома стоит в холодильнике… Вы довольны, у вас лицо счастливого человека. Одна из приглашенных вчера, очевидно, была дамой… Так и есть, высокая, очень худая, но привлекательная дама… Сорока нет… Лариса Владимировна… Я не ошибаюсь! — Горящие глаза Коринтели встретились с переполненными страхом и удивлением директорскими глазами. — На пальце у Ларисы Владимировны, — не дождался ответа Рамаз, — японское колечко с жемчужиной, преподнесенное вами накануне.

— Хватит! — закричал вдруг Кахишвили, вскакивая.

— Не мешайте мне! — таинственно прошептал Коринтели, махая левой рукой, чтобы директор сел, и снова уставился в потолок.

Отар Кахишвили покорно подчинился, сел в кресло и сейчас же заметил, что глаза молодого человека, возведенные к потолку, закрыты, лоб орошен крупными каплями пота, а лицо бледно.

— Да, вы довольны, потому что Лариса Владимировна очень понравилась и академику. Вот, вижу… Георгадзе кое-как справился с галстуком… Провел ладонью по свежевыбритым щекам, подошел к гардеробу, снял с вешалки пиджак… «Налейте», — говорит он, не глядя на вас… Вы тотчас встаете и беретесь за бутылку с коньяком. «Да не коньяк, боржому», — останавливает вас академик. Вы снова ставите бутылку на стол и направляетесь к холодильнику. Отчетливо вижу, как вы поскальзываетесь и спиной падаете на пол… Краснея, поднимаетесь с пола. «Пустяки», — успокаиваете вы академика; вот слышу шутливый голос Георгадзе — слегка жестковатый от старости баритон: «В самом деле пустяки, не волнуйтесь, бывает и хуже. Скажите спасибо, что не растянулись вчера на глазах у Ларисы Владимировны». Я не путаю? Академик произнес эту фразу?

— Да-a, произнес! — промямлил Кахишвили.

— Я устал! — сказал вдруг Рамаз и опустился на стул. Вытер платком влажный от пота лоб, и лицо его как-то сразу стало спокойным. Выключился ток высокого напряжения, и валы, вращавшиеся за его лбом постепенно сбавляли обороты.

— Кто вы и что вам нужно? — жалобно спросил директор исследовательского института.

— Кто я, вам уже известно, сейчас скажу, что мне нужно! — Рамаз закурил.

Перед Отаром Кахишвили снова сидел заурядный молодой человек, беспечный и нагловатый. Таинственное, экзальтированное выражение его лица, минуту назад тяжко подавлявшее директора, сошло на нет, как клок распушенного ветром тумана. Сейчас он больше походил на бездельника, любителя побалагурить в кругу дружков, чем на человека, отмеченного сверхъестественным даром.

— Вы берете меня лаборантом. На большее я пока не претендую. Я, правда, третьекурсник, но в январе сдам экзамен за три оставшиеся курса и защищу диплом. Точнее, кандидатскую диссертацию. О ее уровне не беспокойтесь! Вполне возможно, что за мои исследования мне и докторскую присудят. Я категорически требую, чтобы именно вы уладили все технические вопросы. В ответ я постараюсь сторицею воздать профессору, порадевшему молодому человеку. Вы станете соавтором моих будущих трудов. Соавторство же моих открытий, дорогой профессор, молниеносно принесет вам мировую славу и упрочит тот авторитет, которым вы как директор среди коллег не пользуетесь.

— Как, у вас готов еще один труд? — Кахишвили на сей раз не решился иронизировать.

— Его не нужно готовить. Он написан и лежит в сейфе, — не оглядываясь, Рамаз снова ткнул большим пальцем в сторону сейфа.

— А дальше?

— Что «дальше»?

— Вы хотите присвоить чужой труд?

— Так же, как и вы! К тому же на фоне директора исследовательского института я выгляжу весьма благородно. Вы спите и видите себя единственным автором чужого труда. Я же предлагаю вам соавторство.

— Мне ничего не надо!

— Многоуважаемый директор, — и на этот раз слово «многоуважаемый» было обильно пропитано иронией. — Вы, кажется, забыли, кто я такой. Одна большая просьба — не заставляйте меня рыться в вашем пронафталиненном сундуке со старьем!

— Я ведь могу и милицию вызвать.

— Не можете, ничего вы, к вашему прискорбию, не можете, вернее, не вызовете по двум простым причинам. Не волнуйтесь, уймитесь, я не собираюсь драться с вами. — Рамаз в упор посмотрел на директора и многозначительно продолжал: — Я предлагаю сделку, выгоднейшую сделку, которая принесет вам мировую славу. А милицию вам не вызвать по двум, как я уже сказал, причинам. Первая — допустим, вы вызвали милицию. Что вы им скажете? Доказать затруднительно. К тому же, разве я не убедил вас, что у меня хорошо подвешен язык? Не дай бог мне раскрыть рот. Теперь второе — если вы обратитесь в милицию, я категорически потребую срочно открыть сейф. В этом случае пальма первенства в открытии пятого типа радиоактивности останется за покойным академиком.

Рамаз Коринтели встал. Бросил окурок в пепельницу и одернул пиджак.

— Поразмыслите, не порите горячку. Давид Георгадзе сошел в могилу с достаточно громкой славой. А у нас все впереди. Вам ведь нет еще пятидесяти четырех. Я надеюсь, что к двадцать седьмому января, к вашему дню рождения, мы сделаемся друзьями, связанными общим серьезным делом, и я смогу выпить за ваше здоровье старинную чашу с выщербленным краем! Вот моя визитная карточка. Через три дня жду вашего звонка. Встретимся где пожелаете. Я предпочитаю ваш кабинет или мою квартиру. Счастливо оставаться, товарищ директор!

Рамаз небрежно бросил визитную карточку и направился к выходу.

Отар Кахишвилн не поднялся. Окаменев, он продолжал сидеть в кресле, провожая глазами уходящего посетителя.

Рамаз взялся за ручку тяжелой дубовой двери, но, словно передумав открывать ее, повернулся к директору.

— Как у вас продвигается немецкий? — спросил он вдруг на немецком языке. — Если не ошибаюсь, вам никак не удается слово «цуферзихтлих»[4]. Но не это главное, в конце концов, вы легко можете обходиться и без этого слова. Главное — ваши потуги говорить без акцента претенциозны, но беспочвенны, а посему — смешны, запомни те это хорошенько, молодой человек!

«Молодой человек!» — вздрогнул Кахишвили. У него возникло такое чувство, будто дверь кабинета закрыл за собой не кто иной, как покойный академик Давид Георгадзе.

— Что случилось, Отар? — встревожилась супруга, когда, открыв дверь, увидела бледное и измученное лицо мужа.

— Ничего, переутомился, — нехотя ответил Кахишвили, подавая ей портфель.

Лия Гоголашвили, супруга новоиспеченного директора исследовательского института, была известным в Тбилиси врачом. Ее наметанный глаз сразу заметил, что мужа обуревают какие-то неистовые страсти. Обеспокоенная, она отнесла портфель в кабинет. Супруг, следуя за ней по пятам, подошел к письменному столу и тяжело опустился в кресло.

Лия привыкла, что, не переодевшись и не умывшись, Отар никогда не входил в кабинет и не усаживался в столовой.

— Дай-ка пульс!

— Отстань, бога ради!

— Мне не нравится ни цвет лица, ни твой вид. Давай пульс!

Кахишвили было не до препирательств, и он покорно протянул жене руку.

Лия немного успокоилась — пульс у Отара был нормальный. Она притронулась ладонью к его лбу и вздрогнула, настолько тот был холодный.

— Сейчас же парить ноги и в постель. Еду принесу в спальню.

— Я не хочу есть, в институте обедал.

Отар врал. Он не обедал. Однако и голода не чувствовал.

— Тебя кто-то расстроил?

— Никто меня не расстраивал. Мне не плохо. Просто переутомился. Вот и все.

— Тебе плохо, Отар, с тобой что-то происходит. С первого дня, как тебя поставили директором, ты весь на нервах. Отчего ты не поделишься со мной, почему не облегчишь душу? Ты никогда не любил болтать, но всегда был со мной откровенен.

— Я переутомился. С утра проводил сложный эксперимент. Не присел. Результата — никакого. Тебе не кажется естественным, что в такие дни у человека портится настроение? Я разбит. И душевно, и физически. А лягу с удовольствием. Если удастся, посплю часок.

— Твою болезнь легко вылечить, Отар! Ты не болен. Тебя что-то мучает. Почему ты скрываешь от меня? Открой душу, может быть, полегчает.

— Прошу тебя, хоть ты не трепи мне нервы, у меня своих забот хватает!

— Хорошо, успокойся! Пойду приготовлю воду.

«Что это было, сон или явь?» — гадал Кахишвили в постели.

Горячая вода немного успокоила его. Супруга несколько раз наведывалась к нему. Осторожно приоткрывая дверь, она входила на цыпочках. Глаза Отара были закрыты. Так ему легче думалось. На появление жены он не реагировал. Лежал неподвижно, будто спал.

Успокоенная Лия на цыпочках выходила из комнаты.

«Кто он? Привидение? Вампир? Живой человек?»

Отар Кахишвили не верил в сверхъестественные способности людей. Слыша от приятелей или коллег поразительные, почти невероятные истории о ясновидцах или телепатах, он только скептически улыбался. Оспаривать подобные россказни он считал верхом глупости и несерьезности.

Откровенно говоря, он был прав.

«Тогда кто такой Рамаз Коринтели? Ясновидец или аферист? Человек, одаренный сверхъестественной способностью, или прожженный шантажист?

Может быть, все, что он сказал, заранее и тщательно подготовленная ловушка? Может быть, он специально собирал сведения обо мне? Допустим, он детально разузнал о том случае, но у кого? У кого можно выведать, финский или английский костюм был на мне в Москве два года тому назад? Может быть, сам Давид Георгадзе все рассказал ему? Как, где и когда?»

Отар Кахишвили перевернулся на другой бок.

«Немыслимо! Давид Георгадзе вообще не был болтуном. Даже с теми, с кем общался ежедневно, он никогда не откровенничал. Где он мог столкнуться с ним, когда и зачем мог выложить незнакомому молодому человеку давнишнюю московскую историю? Двадцать лет я работаю в институте. На протяжении двадцати лет мы почти каждый день бывали вместе, я и Давид Георгадзе. Никогда я не заставал у него Рамаза Коринтели. Никогда академик не упоминал имя и фамилию этого молодого человека. О родстве и говорить лишне! Тогда откуда ему известны такие подробности?

Предположим, они где-то встречались. Скажем, сошлись за столом, — ситуация достаточно необычная для академика, но теоретически, именно только теоретически, можно допустить, что тот принялся делиться с зеленым юнцом некоторыми эпизодами своей жизни. Да, но не так же детально, чтобы не забыть даже о цвете рубашки и галстука! Невероятно!»

Кахишвили издали услышал шаги жены. Лия тихонько приблизилась к постели и заботливо посмотрела на повернувшегося к стене мужа. Кахишвили не шелохнулся. Лия с легким сердцем все так же на цыпочках покинула спальню.

«Предположим, что Георгадзе рассказал ему о своих теоретических выкладках и результатах экспериментов. Невероятно, более того, даже думать об этом несерьезно, но, допустим, академик в самом деле сказал нашему двадцати — двадцатитрехлетнему оболтусу, что его исследование заперто в сейфе. Допустим, рассказал, как я растянулся в номере или какое кольцо купил Ларисе Владимировне. Но откуда он узнал, что оно японское, — я ведь ни словом не обмолвился о нем академику? Возможно, Лариса Владимировна проговорилась. Хорошо, допустим, она проговорилась. Скажем, академик сообщил мальчишке и о немецком, сколь потешно звучит мое — „без акцента“ — произношение. Скажем, он от кого-то узнал, что у моей фамильной чаши отбит край. Скажем, специально собирал сведения, со всей серьезностью готовился к встрече со мной, чтобы заманить меня в капкан, но когда он успел так замечательно выучить немецкий? Заочник третьего курса знает, над какой проблемой работал покойный академик. К тому же в совершенстве владеет немецким языком! Редкий, однако допустимый случай…»

Отар Кахишвили осторожно перевернулся на другой бок.

«А как быть с деталями? С теми поразительными, не похожими на рассказанные деталями. С какой скрупулезностью описал он одежду! А стол? Он словно в самом деле видел, где стоял начатый коньяк, а где пустые бутылки из-под боржома. Как детально обрисовал стоящего у зеркала Георгадзе. Невероятно, чтобы академик до таких мелочей рассказывал кому-то случившееся в тот день! Господи, с какой точностью, с каким динамизмом он обрисовал все — как академик подтягивал галстук, как я сидел в кресле, как Георгадзе попросил меня налить, как я взялся за коньяк, как он, не оглядываясь, поправил меня — не коньяк, а боржома из холодильника. У меня было такое впечатление, будто этот Коринтели прокрутил назад пленку видеокассеты двух последних лет и остановил точно на том дне.

Что делать?

Может быть, сейчас же позвонить ему и завтра в моем кабинете переговорить обо всем?

Или лучше наведаться к нему? Может быть, его квартира даст мне какую-то информацию, поможет разобраться, наведет на верный путь?!

А может, лучше поехать за город? И там на лоне природы или в машине туман рассеется быстрее, и я лучше узнаю, кто такой Рамаз Коринтели, что он за человек?

Может быть…

Господи, я с ума сойду!»

Мысли, мелькавшие в голове Кахишвили, словно попадавшие в громоотвод и разряжавшиеся в землю молнии, ударяли прямо в сердце. Вместе с болью всю нервную систему пронзали щелчки и потрескивание электрических разрядов, бивших в сердце.

«Завтра же позвонить! Завтра же встретиться! Нечего медлить. Потом будет поздно. И сердце не выдержит такой нервотрепки!

Может быть, Коринтели известен и шифр? — вдруг стукнуло в голову Кахишвили, — Как я до сих пор не додумался до этого?! Разумеется, известен, если он и вправду ясновидящий!

Если не известен — сомнений нет, специально собрал сведения, чтобы подстроить мне ловушку.

Сейчас же повидать его, сейчас же звонить! — Кахишвили решительно поднялся. — Нет, нельзя. Надо успокоиться. Но годится обнаруживать волнение, интерес да и… страх вдобавок, — признался он самому себе. — Не то совсем осмелеет и обнаглеет, захочет связать меня по рукам и ногам, подчинить целиком и диктовать свои условия!»

Сидя в кровати, Кахишвили откинулся на подушку. Стараясь успокоиться, уставился в потолок.

«Надо побороть себя!

Надо побороть!

Только через два дня позвоню ему, только через два дня! И ни часом раньше! Поспешность погубит дело!»

Окончательное решение как будто немного успокоило.

Кахишвили почувствовал голод. От души отлегло. Он понял, что осилил волнение, укротил нервы, и тело естественным образом напомнило о себе. Он спокойно опустил ноги и потянулся за спортивным костюмом, лежащим на стуле.