Спираль

ГЛАВА ВТОРАЯ

Погруженную в темноту белую больничную палату освещали только зеленые и красные огоньки медицинской аппаратуры. Среди этого оборудования в центре палаты стояла кровать. Она представляла собой сложный механизм, позволявший по мере необходимости придавать ей нужные наклон и высоту. Вокруг кровати оставалось достаточно места, чтобы не мешать действиям врачей. В изголовье кровати вполоборота к стене мерцал телеэкран, на котором с четкой закономерностью переплетались линии, отражавшие ритм работы сердца. Эти переплетающиеся, похожие на какие-то симметричные фигуры линии беспрерывно бежали от одного края экрана к другому и пропадали в черном пространстве.

На кровати лежал старик, обросший бородой. Изнуренный болезнью, он с первого взгляда оставлял впечатление человека, давно перешагнувшего за восемьдесят. На самом же деле ему едва минуло семьдесят четыре. Он лежал неподвижно, глядя сквозь очки в потолок, и нельзя было понять, спит он с открытыми глазами или отрешенно думает о чем-то.

Этим обессиленным стариком был больной Давид Георгадзе, который вот уже третий месяц боролся со смертью. Его сердце не выдержало внезапного удара, нанесенного несчастьем, случившимся с его единственным сыном.

Поначалу никто не надеялся, что он выживет, но врачи справились с болезнью. Теперь все зависело от организма. Только могло ли вернуться здоровье к ослабевшему от трехмесячного лежания, истощенному тяжелейшим больничным режимом телу старого ученого?

У Давида Георгадзе были правильные черты лица, резкие и холодные, хотя в повседневной жизни он отличался мягкостью и внимательностью. В волосах и бороде, несмотря на возраст, не проглядывала седина, если не считать слегка посеребренных висков. Глядя на него, можно было даже заподозрить, что старый академик красится. Смоляные волосы и борода вместе со строгим выражением лица придавали ему облик ветхозаветного пророка.

Георгадзе одолевала слабость — следствие долгой неподвижности, и глаза его, большие, черные, умные глаза, глубоко ввалились. Они так ввалились, будто сами по себе покоились на дне запавших от худобы глазниц, ничем не соединенные с теми. И невольно возникало опасение, как бы глаза больного не выкатились, подобно шарикам, на кровать или на пол, когда его станут переворачивать.

Однако достаточно было кому-нибудь заговорить с ним, как лицо Давида Георгадзе сразу наполнялось энергией и иронией, и в такие минуты посетители и врачи переставали замечать его обметанные густыми тенями глаза и выпирающие от худобы скулы. Что же придавало энергию лицу академика? Лаконичная, упругая и яркая фраза, искрометность по-юношески живого ума и огонь, озарявший его глаза во время беседы…

Где-то в глубине палаты таинственно заскрипела и отворилась дверь. Яркая дорожка электрического света в ширину двери протянулась по полу.

В палату вошел главный врач. Он осторожно притворил дверь, и дорожку будто сразу скатала невидимая рука.

Едва коричневатая металлическая дверь закрылась, как справа над кроватью загорелась небольшая лампочка. Свет ее падал на больного сзади и освещал только лицо академика. Сейчас он больше походил на покойника в склепе, нежели на больного в больничной палате.

По свету лампочки Давид Георгадзе догадался, что в палату кто-то вошел. Он уже знал, что этот «кто-то» — главный врач.

Зураб Торадзе бесшумно приближался к пациенту.

Давид Георгадзе лежал по-прежнему неподвижно, не сводя глаз с потолка. Даже света маленькой лампочки оказалось достаточно, чтобы больничная палата, заставленная холодной аппаратурой, сразу обрела уют.

Зураб Торадзе осторожно подошел к кровати и еще более осторожно опустился на стул рядом с нею.

Больной не повернул головы, продолжая смотреть в потолок. Электрический свет, отражаясь от стекол очков, не позволял увидеть его глаза.

Главврач старался не нарушать тишину, хотя отлично знал, что больной не спит: аппараты на интернациональном языке диаграмм беспрерывно доносили ему не только о сне и бодрствовании больного, но и о его настроении, о степени возбуждения или депрессии.

Зураб Торадзе чувствовал, что, пока он не заговорит, больной не откроет рта.

— Доброе утро, батоно[1] Давид!

— Уже утро? — не сразу отозвался академик.

— Да, девять часов.

— Девять часов у вас называется утром? — чуть заметно усмехнулся больной. Вернее, пытался усмехнуться, но не смог. Только интонация произнесенной фразы позволила врачу понять, что у пациента возникло желание иронически усмехнуться.

— Нам известно, что ваше утро начиналось в пять.

— Вы пришли сюда не затем, чтобы пожелать мне доброго утра, — голос академика звучал холодно. — В конце концов, я категорически требую, чтобы вы откровенно обрисовали мне возможности моего изношенного организма. Я кровно заинтересован знать, и вы обязаны сказать мне как на духу, сколько я еще проживу, если мне вообще суждено пожить. Я не боюсь смерти! Я боюсь одного — не успеть сказать того, что должен, не успеть дать соответствующие указания коллегам и друзьям, которым предстоит продолжать начатое мною. Инфаркт набросился на меня как бешеная собака из кустов. Я не собирался умирать, и во множество замыслов, в значительности которых я не сомневаюсь, я никого не посвятил. Я не хочу, чтобы они сгинули вместе со мной, понятно вам? Поэтому вы не имеете права скрывать от меня что-то.

— Не волнуйтесь, батоно Давид, у вас нет оснований для беспокойства. Убедительно прошу вас, не нервничайте. Мы должны полностью исключить все факторы напряжения, волнений, переживаний, если хотим встать на ноги и продлить жизнь. И еще одно: вам не следует волноваться, я знаю, кто вы. Я отдаю себе отчет, с кем имею дело. Поэтому мне хочется, чтобы вы верили каждому моему слову.

— Вы бывали в Риме? — спросил вдруг академик.

— Что вы сказали? — сбился главврач. Ему показалось, что он ослышался.

— Я спрашиваю, бывали ли вы в Риме?

— Да, бывал!

— В таком случае вы должны помнить, что у тамошних туристических фирм есть программы — «Рим за три дня», «Рим за пять дней» и так далее. Я должен точно знать, на сколько — три, пять — дней я могу составлять свою программу действий. Как долго я проживу? Сколько дней, месяцев или лет?

Зураб Торадзе смешался. Он не ожидал острого, как фехтовальный выпад, вопроса. Замялся, не найдя сразу что ответить.

— Молодой человек, если вы не готовы, я могу подождать несколько минут.

Это обращение — «молодой человек» — резануло слух пятидесятидвухлетнего врача.

Возможно, преклонный возраст позволял академику выразиться именно так, но Зураб Торадзе понял, что возраст здесь ни при чем. Высокомерное «молодой человек» больше походило на обращение человека, привыкшего к положению патриарха.

— Ни в коем случае! Я готов ответить на ваш вопрос. Моя кратковременная пауза объясняется неожиданным поворотом беседы. Я вдруг сбился с мысли… Скажу вам прямо: в результате почти трехмесячного интенсивного лечения вы выкарабкались из кризиса.

«Выкарабкались», — горько улыбнулся в душе академик.

— Недели через две мы разрешим вам садиться. А месяца через полтора-два выпишем вас.

— Вы полагаете, что я вылечусь полностью?

— В вашем возрасте после инфаркта полностью вылечиться невозможно.

— Говоря «полностью», я имел в виду, что проживу по крайней мере год.

Молчание.

Главный врач пожал плечами.

Давид Георгадзе не видел ни его движения, ни гримасы, промелькнувшей на лице, но молчание было достаточно красноречиво.

— Все ясно! — спокойно и твердо (уместнее, видимо, было бы сказать — резко) подытожил он. — Посему я еще раз повторяю, нет, не повторяю, а категорически требую, чтобы вы ответили определенно, сколько дней или месяцев я проживу?

Академик повернул голову и в упор посмотрел на Зураба Торадзе. Главный врач увидел, как за стеклами очков в темных впадинах глазниц, будто заряды динамита, полыхнули огнем два больших глаза.

— Я, кажется, говорил, что вам нельзя нервничать. — Зураб Торадзе удивился непреклонности собственного голоса. — Осложнения возможны в любую минуту. Не исключение и сегодняшний день, он также может стать роковым для вас. Шансы на вашу выписку — восемьдесят против двадцати. При нынешней ситуации у нас нет сомнений, что эти двадцать процентов мы сократим до пяти. Однако когда мы вас выпишем, самое худшее может случиться в любой день. Ваше сердце как тяжелая гиря на паутинке.

— Ясно, — прервал врача Давид Георгадзе. — Это уже деловой разговор. Я сегодня же начинаю действовать. Прежде всего, распорядитесь, чтобы ко мне пригласили профессора Отара Кахишвили.

— Ваша беседа, знаю, будет острой и эмоциональной. Позволить ее смогу не раньше чем через два дня. Никакой спешки. Тем более что сегодня нам предстоит нелегкий разговор. Две утомительные беседы одна за другой будет чересчур.

Твердый и самоуверенный голос главного врача вывел академика из себя:

— Молодой человек, вспомните Марка Аврелия: «Во что вложу я ныне душу свою?» Во что я, я вложу душу в эти самые дни? Поэтому категорически настаиваю, чтобы ко мне сегодня же доставили профессора Кахишвили. У меня каждый миг на счету.

— Как вам будет угодно! Ваше желание легко выполнимо. (Пауза.) Хотя мне… Как я уже говорил, мне хотелось бы побеседовать с вами о более важном деле.

Давид Георгадзе снова взглянул в глаза главному врачу. За стеклами очков опять вспыхнули два динамитных заряда.

— Слушаю вас!

Лоб Зураба Торадзе покрылся испариной. Он не знал, как начать разговор. Куда-то запропастились убедительные, доходчивые, сто раз обдуманные предложения, в муках рожденные двумя бессонными ночами.

Главный врач сидел в тени, но больной словно увидел, что в лице того нет ни кровинки.

«О каких важных вопросах можно беседовать с умирающим?» Академика одолевало нетерпение. Он подсознательно чувствовал, что Зураб Торадзе собирается сделать ему значительное, более того, весьма значительное, из ряда вон выходящее предложение.

— Я весь внимание. Только, будьте любезны, выключите лампочку над моей головой, а то вы как снайпер в засаде, а ваш покорный слуга как живая мишень.

— Извольте!

Главный врач выключил лампочку. В палате снова забрезжили только зеленые и красные огоньки аппаратуры. Силуэты собеседников отливали зеленовато-красным цветом.

— Я слушаю! — повторил Давид Георгадзе.

— Благодарю вас!

Главный врач собирался с духом.

— То, что я скажу вам сейчас, — начал он после недолгой паузы, — может показаться невероятным, но, покорнейше прошу, не прерывайте меня, выслушайте до конца, а потом выскажете свои соображения. Даже если сочтете реальным мое предложение, все равно не спешите с ответом. Взвесьте все, проанализируйте до конца. Еще одна предварительная оговорка — если в моем предложении вы увидите святотатство, не оскорбляйтесь. Мы оба — ученые, к тому же ученые незаурядные. Поэтому, естественно, сложность и притягательность проблем и задач, нуждающихся в решении, требуют от нас смелости и самопожертвования.

Академик повернул голову и взглянул на Зураба Торадзе. Не видя того в темноте, он тем не менее чувствовал, что мускулы на лице главного врача дрожат от волнения. Это волнение не было вызвано страхом или нерешительностью. В голосе Торадзе сквозила гордость, вера в себя, предвкушение торжества. Именно в такие минуты патетика переполняла его. Задумчивый и степенный на первый взгляд врач, обуреваемый радостью, напоминал экзальтированного юнца. Душа его воспламенилась настолько, что начинало чудиться, будто он вот-вот разразится слезами.

Последние слова Торадзе сопровождались затянувшейся паузой. Он как будто ожидал, что Давид Георгадзе включится в разговор. Но академик не произносил ни слова. Только повернутая голова да направленный на врача пристальный взгляд свидетельствовали, что речь Торадзе оказывает на него должное впечатление. От зорких глаз главного врача не укрылось напряженное, полное интереса выражение лица больного, он еще явственнее ощутил свое могущество, а испытующий взгляд академика будил в нем новые энергию и уверенность.

— Ваше имя известно во всем мире, — твердо продолжил Зураб Торадзе, — и меня, не сочтите за бахвальство, хорошо знают и в Союзе, и за рубежом. Мои монографии издавались в Соединенных Штатах Америки, в Англии, Германии, Японии. Не буду перечислять другие страны. В сфере пересадки мозга животных моя лаборатория пользуется репутацией лучшей в мире. Если в прессе вы обращаете внимание на информацию медицинского характера, то наши достижения небезызвестны вам.

— Может быть отчасти, но мы знакомы с вашими достижениями, — спокойно ответил академик.

Его ровный голос еще больше воодушевил Зураба Торадзе. Он заметил, что академиком овладевает любопытство. Последняя фраза свидетельствовала о готовности Давида Георгадзе к серьезной научной беседе. Со стороны, правда, казалось, будто академик не проявляет живого интереса, но главный врач понял, что его собеседник старается не показывать свою заинтересованность.

Главный врач не ошибся. Действительно, Давид Георгадзе пока еще не догадывался, куда и к чему клонит Торадзе, но чувствовал, что ему предстоит услышать нечто необычайное.

— Прекрасно! Если вы знакомы с проблемами нашего исследовательского института хотя бы отчасти (последние слова главный врач подчеркнул, заметив, что академик собирается что-то сказать)… Да, хотя бы отчасти! Тем смелее я решаюсь открыть вам, что я и мои ассистенты уже сегодня готовы к пересадке человеческого мозга.

— Что вы говорите! — воскликнул Давид Георгадзе, порываясь присесть в кровати.

— Успокойтесь, прошу вас! — вскочил на ноги врач и пресек попытку больного подняться. — Вот так… Если хотите, положу вам под голову подушку. Убедительно прошу вас не волноваться!

Давид Георгадзе подчинился врачу, точнее сказать, судьбе… Он понял, что прошло то время, когда он мог со свойственной ему живостью вторгаться в беседу или дискуссию.

— Я прекрасно понимаю, что разговариваю не с рядовым, ординарным человеком, — опустившись на стул и несмотря на заминку, Зураб Торадзе с прежней торжественностью продолжал прерванную речь. — Вы, как смелый исследователь, психологически давно подготовлены к любым новшествам и революционным шагам в науке. Не думайте, что пересадка мозга людям — для науки менее революционное явление, чем, скажем, в астрофизике открытие нестационарности вселенной.

— Вы не станете отрицать, что у меня никудышное сердце, но мозг сейчас более здравый и живой, чем даже в молодости. Может быть, лучше подумать о пересадке сердца? — Академик окончательно понял, куда клонит Зураб Торадзе. И главный врач понял, что его подопечному все ясно.

Наступила минутная тишина. Только слышалось приглушенное жужжание аппаратуры.

— Вы не хотите понять меня… Точнее, вы прекрасно поняли, что я хотел предложить вам. Пересадка сердца сегодня легкое дело, настолько легкое, что превратилось в заурядную операцию. К сожалению, ваш организм очень немощен. Немощен и, не сердитесь на меня за откровенность, по-стариковски дряхл. Ваши кровеносные сосуды настолько сужены и жестки, что могут раскрошиться от одного прикосновения скальпеля. Ваше тело никогда не приспособится к чужому молодому сердцу. Скажу вам больше, ваше тело обречено на смерть в самом ближайшем будущем. Это тем печальнее, и прискорбнее, что у вас действительно молодой мозг и идеальные реакции!

Зураб Торадзе не заметил, что красноречие завело его слишком далеко. Глаза его разгорелись, голос окреп, темп речи убыстрился. Он совсем забыл, кому говорит о смерти. У него было такое впечатление, будто они вдвоем обсуждают участь кого-то третьего.

— Довольно! — не выдержал Давид Георгадзе. — Довольно!

Он отвернулся и снова уставился в потолок.

Стекла его очков отражали мерцание зеленых и красных огоньков аппаратуры.

Зураб Торадзе смешался. Он понял, что зашел слишком далеко.

— Прошу извинить меня, я действительно не соизмерил… — понизив тон и вдвое замедлив темп разговора, скис врач. — Разумеется, с моей стороны было бестактностью заводить такой прямой разговор касательно жестокой действительности. Но вы такая личность… Вы не рядовой человек… Не имеет смысла говорить с вами обиняками. Ваша образцовая научная биография и огромный интеллект спровоцировали меня, я набрался смелости открыто затронуть столь тягостную для вас тему.

— Оставим реверансы, ответьте прямо, что вы мне предлагаете? — горько усмехнулся, вернее, постарался усмехнуться старый ученый.

Зураб Торадзе смешался окончательно. Он не знал, что сказать.

— Почему вы замолчали? Мне же все понятно, — спокойно и отчетливо произнес Давид Георгадзе. — Еще раз спрашиваю, чем вы меня попотчуете?

— Сейчас я вам все объясню, — облегченно вздохнул главный врач. Он понял, что легко преодолел основной барьер, самое трудное уже сказано, и далось это легко, ценой небольшого внутреннего волнения. Торадзе прокашлялся и снова взял октавой выше: — Я и мои ассистенты пришли к заключению, что ваш мозг — разумеется, с вашего согласия — необходимо пересадить какому-нибудь молодому человеку.

— Было бы гораздо деликатнее сказать, что к моему мозгу вы подберете молодое тело.

— Я очарован и восхищен вашим чувством юмора в самую критическую для вас минуту! — не скрывал восхищения главный врач. Помимо юмора больного, его энтузиазм подогрело и то обстоятельство, что он подбил академика согласиться на операцию.

— И кого же вы собираетесь осчастливить моим мозгом и интеллектом?

— Вы смеетесь надо мной?! — вспыхнул Зураб Торадзе. На сей раз ему показалось, что в ироническом тоне больного отразилось несерьезное отношение как к его предложению, так и ко всей предшествующей беседе.

— Нет, я спрашиваю совершенно серьезно.

В палате установилась тишина. В тусклом свете огоньков главврач не мог прочитать по лицу больного, насколько искренни его слова.

— Сначала мне хотелось бы знать, согласны ли вы, чтобы ваш мозг пересадили молодому человеку? — Голос главного врача, словно река, вернувшаяся после половодья в старое русло, стал по-всегдашнему твердым и спокойным.

— Мне представляется несколько наивным требовать немедленного согласия на такое предложение. Скажу больше, научно наивным! Оно настолько неожиданно и необычно, что стоит на грани серьезного и розыгрыша. А я, как канатоходец, балансирую на тонкой нити, разделяющей их. Чтобы получить мое согласие, вы должны убедить меня, что подобная операция вообще возможна. (Пауза.) И еще — коли вы делаете мне такое предложение, следовательно, молодой человек, которому вы собираетесь пересадить мой мозг, уже здесь, у вас, и, что главное, не возражает против операции. Мое согласие на ваше предложение понятно и логично. В конце концов, что я теряю? Благодаря вашей завидной откровенности я уже знаю, что проживу самое большее три-четыре месяца. Но почему тот молодой человек идет на такой риск? Может быть, за его согласием кроется какая-то тайна. И второе… Расставим точки над «i». Итак, ответьте мне на второй вопрос. Кто тот молодой человек, который не довольствуется своим мозгом и рвется обрести более умный и более просвещенный? Шутка сказать, несколько часов операции, и он вдруг становится обладателем тех знаний, на приобретение которых я затратил десятки лет, автором тех научных открытий, ради которых я пожертвовал здоровьем, нервами и, в конечном итоге, всей жизнью. — В голосе больного, как две реки в едином русле, сливались ирония и горечь. Он говорил негромко и спокойно, но в каждом слове чувствовалось волнение его больного сердца.

— Батоно Давид! — воспользовался паузой главный врач. — Я обнажаю голову перед вашей логикой. Но со своей стороны хочу объяснить одно — для личности тело не имеет никакого значения. Прошу вас, выслушайте меня внимательно. Я хочу, чтобы вы вникли в мою главную мысль. Тогда мои доводы перестанут казаться вам странными и абсурдными. Главное, чья душа и чей мозг водворен в тело. Главное, кто мыслит в сложнейшем механизме плоти, крови, костей, нервов. А значит, молодое тело не будет кем-то другим, оно станет вами, академиком Давидом Георгадзе, всемирно известным ученым! — У Зураба Торадзе заблестели глаза, он был уверен, что произвел эффект.

— Вы рассуждаете так просто и легко, словно речь идет о покупке отреза на пальто, — улыбнулся глазами академик.

Слова Давида Георгадзе сразу охладили разгорячившегося врача.

— Вы, главный врач и весьма уважаемый профессор, — после некоторого молчания продолжал академик, — считаете пересадку мозга одного человека другому не более как медицинской операцией, величайшей победой хирургии и медицины вообще. Да, я подчеркиваю, величайшей, невиданной, небывалой, невероятной победой. Но человек не животное, он существо мыслящее.

— Полностью согласен с вами.

— Я признателен, что вы разделяете мои соображения, но вы взвесили, что произойдет, когда вы пересадите разум, эмоции и реакции одного человека в тело другого, чьи индивидуальные свойства и проявление их в корне отличны от первого?

— Минуту назад вы изволили пошутить, но в вашей шутке заключалась большая философская истина. В самом деле, физически мозг одного переносится в тело другого, но фактически мы только помещаем его в иную черепную коробку. С точки зрения физиологии, тут вы совершенно правы, фактически чужое тело прививается к вашему мозгу. Вот именно, тело уже не будет тем, кем и чем оно было до той минуты, но становится тем, чей мозг направляет его дальнейшие действия! Да, человек — мыслящее существо. Чем оно мыслит? Позвольте расширить мои недавние доводы, высказанные столь куце. Итак, чем оно мыслит? Мозгом! Я убежден, то, что называется душой, есть мозг. Точнее, мозг — средоточие разума и души. Вглядимся в процессы или, если угодно, в проблемы — в результате операции мозг меняет оболочку, меняет, грубо говоря, квартиру… Чем человек отличается от остальных животных? Мозгом, и только мозгом. Иначе говоря, мозг есть сам человек. Каков мозг, таков и его обладатель. Можно заменить сердце, почки, легкие, руки, ноги… Даже полностью обновленный человек останется прежней личностью, но стоит ему заменить мозг — перед нами другой человек. Тело целиком становится принадлежностью того, чей мозг помещен в нем. И с этой минуты, как автомобиль новому шоферу, оно подчиняется пересаженному мозгу. Несомненно, тело превращается в того, другого человека, чей мозг водворен в его черепную коробку.

— Согласен с вами. Полностью согласен. Ваши суждения дельны и логичны, но чем провинился тот молодой человек, в здоровое тело которого собираются пересадить мой, допустим, по-молодому мыслящий, но утомленный преклонными летами, напряженным трудом мозг. Может быть, этот молодой человек — завтрашний художник или музыкант? Или, скажем, представитель технической сферы. Возможно, будущий ученый. Для успеха научной карьеры необходимы годы, годы, полные напряженного труда, но и счастья. Почему мы лишаем его радости творческого процесса? Да и вообще, с точки зрения морали, разве справедливо пересаживать молодому человеку с современными взглядами и вкусами, с любовью и привязанностями мозг старика, правда, известного ученого, академика, но, увы, отставшего от современности, старомодного и достаточно консервативного по меркам сегодняшнего дня?

— Батоно Давид! — заговорил врач с такой улыбкой, будто заранее предвкушал торжество своих неотразимых доводов. — У меня, естественно, нет ни малейшего желания выглядеть в ваших глазах суетливым и недалеким человеком. Уж не думаете ли вы, что идея пересадки мозга осенила меня, когда вы оказались в моем исследовательском институте? Находись передо мной не вы, а сами, надеюсь, вы не обидитесь, бессмертные Ньютон и Эйнштейн, я бы не отважился на подобный шаг, не будь у меня за плечами трех десятилетий, безраздельно отданных решению этой проблемы.

Идея пересадки человеческого мозга зародилась у меня, когда я еще учился в школе. Поэтому я выбрал медицинский факультет. Одна мысль не давала мне покоя ни во сне, ни наяву — если можно пересаживать кожу, сердце или почки, то почему нельзя пересадить мозг? Раз сердце пересаживается, значит, вопрос принципиально решен.

Вы вот астрофизик. Человек уже побывал на Луне, пройдет время, и, я твердо верю, он достигнет другой планеты Солнечной системы. Пройдут еще годы, вероятно, достаточно долгие годы, и он окажется гостем другой солнечной системы нашей галактики. Так и в медицине — пересадка почек, пересадка сердца… Логично и реально, что мозг тоже пересаживается. Если сопоставим наши примеры, сравним пересадку сердца с полетами на Луну, тогда пересадку мозга позволительно приравнять к экспедиции на какую-нибудь планету Солнечной системы или даже вне ее.

— Вы не ответили прямо на мой вопрос и увели обсуждение в другую сторону. Успокойтесь, не волнуйтесь, к первому вопросу я еще вернусь. А сейчас, поскольку вы перевели разговор в иную плоскость, не менее интересную для меня, давайте, по крайней мере, завершим его. Посему позволю себе высказать одно предположение. Полет человека на другую планету Солнечной системы, скажем, на Марс или на Венеру, невозможен, как минимум, в ближайшее десятилетие. Если операция по пересадке мозга равнозначна такому полету, как вы справедливо изволили заметить, и даже более того, не окажется ли, что претворение вашей операции в жизнь станет реальным лет через десять?

— Задай мне подобный вопрос филолог или музыкант, я бы не удивился. Но вы, один из выдающихся ученых современности, должны, на мой взгляд, мыслить более аналитически!

Главный врач забыл, что разговаривает с больным. Уверенность и ощущение собственной силы рождали в нем полемический задор.

— Разве для вас новость, что одни отрасли науки и техники стремительно движутся вперед, а другие, напротив, остановились на уровне прошлого двадцатилетия?

— Не горячитесь, я не сказал ничего обидного! — Спокойный тон больного умерил пыл разгорячившегося врача. — Пусть вас не задевают мои даже доходящие до наивности вопросы. Представьте на миг, что я намереваюсь пересадить ваш мозг в череп некоего юнца. Уверен, что и ваши вопросы не были бы ни глубоко научными, ни до конца проанализированными. Ваше предложение настолько невероятно и необычно, что многие бы подняли вас на смех или сочли его неудачной шуткой. Если я с первой же минуты поверил вам, это кое-что значит.

Давид Георгадзе выпростал из-под одеяла руку и с трудом снял очки. Затем, не отпуская их, вытянул руку поверх одеяла.

В зеленовато-красноватом полумраке врач отчетливо видел глаза больного, черными шариками лежащие в лунках глазниц. Лицо старика казалось беспомощным и безжизненным. Куда исчез искрометный, как динамитный взрыв, огонь, да что там огонь, в этих глазах, в этом пепельном лице как будто угас последний проблеск жизни.

— Не обессудьте, вы не протрете мне очки? Фланелька вот там, на тумбочке.

Зураб Торадзе живо вскочил, взял очки и нежным, полирующим движением тщательно протер их.

«Он, вероятно, и оперирует как ювелир», — наблюдая за врачом, решил Давид Георгадзе и улыбнулся в душе собственному сравнению. Традиционное, издавна привившееся понятие — как ювелир. Мастерство какого ювелира сравнится со сложнейшими, филигранными операциями, проводимыми Зурабом Торадзе?

— Надеть вам очки?

— Нет, благодарю вас, вложите мне в руку.

Главный врач был раздосадован, что налаженный разговор оборвался в самый неподходящий момент.

В глухую тишину палаты снова вторглось монотонное жужжание аппаратуры.

Зураб Торадзе, не зная, как связать заново прерванную нить беседы, уставился на телеэкран. Там был полный порядок — симметрия и периодичность диаграмм не нарушалась. Они свидетельствовали об улучшении состояния и душевном покое больного академика. Долгая полемика, неожиданное, поразительное, трудно представляемое предложение почти никак не отразились на диаграммах, фиксирующих работу сердца.

Давид Георгадзе закрыл глаза и повернул голову к стене.

«Уснул», — с жалостью подумал главный врач. Настроение было отравлено, недавнее чувство приподнятости исчезло, пропало желание продолжать разговор.

— На чем мы остановились? — будто издали донесся голос академика.

Зураб Торадзе снова воспрянул духом.

— Вы, может быть, устали? Давайте отдохнем и договорим завтра.

— Нет, я не ощущаю усталости; прошу вас, доведем разговор до конца.

— Лучшие свои годы я пожертвовал проблеме пересадки мозга, — продолжил Зураб Торадзе прерванную речь. — Мои взгляды, как я говорил, разделяет весь мир. Каждый день на протяжении двадцати лет я производил эксперименты. Мы с коллегами первыми разработали и практически ввели в обиход операцию по пересадке тканей человеческого мозга. Впервые в мире я пересадил мозг собаке, эта операция принесла мне Государственную премию. Та собака жива по сей день.

— Искренне поздравляю вас! — Давид Георгадзе повернул голову и через силу надел очки. — Однако прошу вас во время операции учесть, что то была собака, а я человек.

Главный врач смешался, не понимая, шутит Давид Георгадзе или таким странным образом дает согласие на операцию.

— Конечно! — растерянно продолжал он. — Конечно. Я объясняю вам, что идея пересадки мозга посетила меня отнюдь не тогда, когда вас доставили в мой институт. Уже два года я безоговорочно верю, что и научно, и психологически, и практически я в состоянии провести сложнейшую операцию пересадки мозга человека. Не сосчитать, сколько трупов я изучил, сколько сотен и тысяч деталей уточнил. Вам известно, что нашим законодательством пока не предусмотрено право на пересадку мозга. Кто ответит, сколько пройдет лет, а возможно, и десятилетий, прежде чем пересадку человеческого мозга узаконят. Официальные круги только тогда сочтут пересадку мозга целесообразной и необходимой, когда человечество глобально поверит и психологически будет готово к подобной операции. А я уже сегодня способен провести эту сложнейшую, небывалую операцию. С какой стати я должен дожидаться постепенного назревания вопроса? С какой стати я должен поступиться первенством? Да, я человек, и мне присущи человеческие слабости, и меня гложет червячок лидерства. Мое честолюбие ни с какой стороны не предосудительно. Я — ученый, мне хочется сказать свое слово сегодня и первым. Не буду обманывать вас и скрывать — я заранее торжествую мою победу, мой триумф!

— Что ж, и я заранее приветствую вашу победу, хотя, насколько мне представляется, один из ее лавровых венков принадлежит мне. Однако позвольте спросить вас вот о чем. Если пересадка мозга не разрешена государственными законами, как вы решаетесь на операцию?

— Об этом не беспокойтесь! — Главный врач почему-то понизил голос до шепота, хотя его приглушенная речь не утратила ни силы, ни убедительности. — Я и мои ассистенты проведем операцию втайне. Они многим мне обязаны. Их карьера и будущее в моих руках. После операции они становятся непосредственными участниками сговора. Поверьте, мы сумеем сохранить тайну.

— Если об операции никто не узнает, каким же образом вы получите мировое признание?

— Как только закон позволит пересаживать мозг, я сразу открою тайну. И в тот же день представлю обществу молодого академика Давида Георгадзе.

— Вы полагаете, что к десятилетней годовщине вашей операции человечество непременно сочтет законной пересадку человеческого мозга?

— Не сомневаюсь. Может быть, даже раньше, но максимум — десять лет. К такому выводу подводят меня сегодняшние темпы и возможности развития медицины.

— Если операция пройдет успешно, то до разглашения тайны вы будете вынуждены обеспечить мне особый уход и изоляцию. Однако может случиться, что я умру от какой-нибудь болезни или погибну в автомобильной катастрофе.

— Вы все шутите, батоно Давид, а я горю на медленном огне! — обиделся главный врач.

— Извините, но я спрашиваю вас безо всякой задней мысли!

— Если после операции вы проживете даже десять дней, нам не составит труда подтвердить наш приоритет, об этом не беспокойтесь.

— Еще раз прошу извинить меня!

Недолгое молчание.

— Я вижу, вы уверены в своих силах, — начал Георгадзе, — уверенность — залог победы, однако вы не учитываете возможности неудачи.

— Не стану скрывать. Вы должны знать все. Шансы на успех — восемьдесят к двадцати.

— Точнее говоря, четыре к одному.

— Больше, батоно Давид, значительно больше. Я говорил о пределе.

— Пусть девять к одному, однако есть шанс не проснуться.

— Моя неудача не имеет для вас почти никакого значения. Вы теряете три, максимум четыре месяца жизни. Зато при успешном исходе операции вы обретаете вторую жизнь, вторую молодость, неугомонную, темпераментную. Учтите и то, что молодость вернется к вам в период огромных знаний, опыта и интеллектуального триумфа. Согласитесь, риск стоит того!

Последние фразы Зураб Торадзе выпалил, блестя глазами. Удивленный столь пламенной речью, больной повернул голову к главному врачу:

— Браво, профессор, браво! Я восхищен не только вашим научно-практическим искусством, но и отвагой и непоколебимой уверенностью. Счастье благоволит к решительным! (Пауза.) Знаете, в зеленой младости я был влюблен в одну девушку, решительную и несколько странноватую. Я терялся и не решался жениться на ней. После долгих колебаний я, наконец, поверил свои мучения другу. Упросил его пойти со мной, познакомиться с моим кумиром и высказать свое мнение.

Давид Георгадзе снова отвернулся и уставился в потолок.

— А дальше? — неожиданно спросил главный врач. Его не столько интересовала любовь академика, сколько ее непонятная связь с научной смелостью.

— Дальше ничего не было. Через неделю они поженились. Вот и все.

Неприятное чувство охватило Зураба Торадзе. Он не мог понять, подтрунивает над ним академик или развлекает себя беседой. Расстроившись, он потерял охоту разговаривать, полагая, что все его старания были напрасны. Чувствуя усталость, врач собирался встать, но голос академика снова приковал его к стулу.

— Кто тот юноша, в чье тело вы соизволите водворить мои душу и интеллект?

За шутливостью этой фразы Зураб Торадзе уловил настороженный серьезный вопрос.

— Молодой человек двадцати трех лет, полный сил. Студент третьего курса заочного отделения физического факультета университета. Крупный, высокий, атлетического сложения. Резкая мужская красота гармонирует со спортивной фигурой.

— Как его фамилия?

— Коринтели. Рамаз Михайлович Коринтели.

— Коринтели! Не придерешься. Фамилия хорошая. Значит, при благоприятном исходе операции я стану Рамазом Михайловичем, не так ли?

— Да, — тихо подтвердил главный врач, будто не замечая иронии собеседника. — Но это до тех пор, пока мы не откроем нашу тайну.

— Теперь мне хочется вернуться к вопросу, заданному мной в самом начале. Тогда вы не ответили мне, уведя разговор в сторону. На сей раз я жду исчерпывающего ответа.

— Я, видимо, недопонял ваш вопрос. Я ничего не боюсь, проблема пересадки мозга изучена мной всесторонне. Я понимаю, что ее воплощение помимо медицинских проблем сопряжено с морально-психологическими проблемами.

— Совершенно верно. Вы приблизительно поняли мою озабоченность. — Давид Георгадзе замолчал, отдышался и продолжал: — Недавно вы изволили сказать, и я полностью разделяю ваши соображения, что человек есть мозг. Да, мозг, ибо мозг мыслит, мозг определяет интеллектуальную потенцию человека, его характер, стремления, любовь, ненависть и тысячи иных свойств, которые отличают его от животного. Одним словом, мозг — это человек. Каков мозг, таков и человек, и если вы действительно собираетесь пересадить мой мозг в голову молодого человека, то как вы поступите с его мозгом? Видимо, пересадите в мою?

— Да, вы правы.

— Таким образом, не грешим ли мы здесь перед богом? Вы пересаживаете мой мозг в молодое тело, и я, академик Давид Георгадзе, становлюсь двадцатитрехлетним студентом, а с пересадкой его мозга в мое старое, немощное тело он тут же превращается в дряхлого Рамаза Коринтели, которому через три-четыре месяца предстоит покинуть сей мир. Одним словом, ваша операция делает из двух людей одного. Но имеете ли вы, врач, служитель самой гуманной профессии, моральное право на подобную операцию? И есть ли у меня, ученого и общественного деятеля, даже просто человека, право присваивать чужую жизнь?..

Не успел академик высказаться, как на лице Зураба Торадзе появилась улыбка. Он понял, что тревожило старого ученого, и не замедлил с ответом:

— Несколько минут назад я говорил вам, что у меня все учтено и проанализировано. Можете быть спокойны. Два месяца назад Рамаз Коринтели получил неизлечимую травму. Его ударил по голове крюк мостового крана в цехе инструментального завода. Как мы ни старались, какие меры ни предпринимали, вернуть этому молодому человеку сознание мы не смогли. Только после этого я решил пересадить в его здоровое тело ваш здравый мозг, а в ваше хилое, немощное и умирающее тело его парализованный, фактически мертвый мозг. Уважаемый ученый, можете быть спокойны, вы будете правы перед богом, людьми и самим собой.

Зураб Торадзе заранее ликовал. Он понимал, что загнал академика в угол.

Тишина тянулась довольно долго. Главный врач не пытался нарушить ее. Чем дольше промолчит Давид Георгадзе, тем яснее станет ему неоспоримость доводов врача.

Академик вдруг шевельнулся, перевалился на бок, пытаясь присесть. Торадзе вскочил со стула:

— Осторожней, осторожней, вам нельзя делать резких движений!

— Поверните меня к стене.

Зураб Торадзе бережно просунул руку под спину больного и, приподнимая другой рукой плечо, повернул его к стене. На стул он уже не сел. Он стоял и пристально смотрел на академика. Все было сказано. Сейчас только один вопрос оставался без ответа: согласен Давид Георгадзе на пересадку своего мозга или нет.

Главный врач стоял и раздумывал, задать ему этот вопрос в лоб или поискать окольные пути.

— Допустим, морально мы правы перед юношей, — с расстановкой произнес академик.

— Несомненно! — напрягся Торадзе.

— И будем правы вообще перед богом? Вы верите, что в будущем сильные мира сего не обратят во зло человечеству это величайшее достижение человеческого разума?

— Вы верите в бога? — Главному врачу невольно вспомнился вопрос, который задала ему корреспондентка Агентства новостей около двух с половиной месяцев назад. Жгучее любопытство переполняло его: как знаменитый астрофизик ответит на этот вопрос, насколько различными или сходными окажутся их взгляды.

— В бога? Нет, в бога я не верю. Откровенно говоря, из ученых к богу ближе всего именно физики и астрофизики, а я и тот, и другой. Вам известно, что я астрофизик. В бога я, естественно, не верю, но верю в космические порядок и закономерность, верю в силу природы, в глобальные балансы, созданные ею. Не слишком ли рьяно мы вмешиваемся в дела природы, начиная со всяких грандиозных предприятий и кончая вашей операцией? Не забываем ли, что мы сами дети природы и наша создательница не простит нам чрезмерной дерзости?

— Я не боюсь бога. Дело, представляющее собой торжество человеческого разума и идущее на благо человечества, не должно вызывать страх. Я бьюсь ради прогресса человечества, ради счастья человека. Совесть моя чиста, я уверен в своей правоте!

— Вот и хорошо! Мои вопросы исчерпаны.

— В таком случае у меня есть вопрос! — Главный врач был доволен естественным продолжением беседы.

— Слушаю вас.

— Вы согласны на пересадку мозга?

Молчание.

Врач напряженно ждал. Даже в жужжании аппаратов он отчетливо различал стук собственного сердца.

— Не спешите с ответом, если хотите, подумайте до вечера, в крайнем случае до завтрашнего утра, — время уже не терпит.

— Необходимо ли пересаживать в мою голову его парализованный мозг?

Торадзе остолбенел от изумления. Такого вопроса он не ожидал.

— Необходимо. В противном случае ваше тело умрет в тот же миг. Вы выдающийся и известный человек. Будет назначена правительственная экспертиза. Представляете, какая поднимется буча, когда в вашем черепе не найдут мозга. Простите за грубость и натуралистичность объяснения. Лучше с первых шагов посмотреть в глаза правде.

— Ваша цель превратить меня, семидесятичетырехлетнего старика, в двадцатитрехлетнего юношу благородна. Моему старому мозгу вы подберете полное энергии и темперамента тело. Прекрасно. Как они приспособятся друг к другу? Если мозг подчинит себе тело, какой смысл имеет операция? Стариковский, со старомодными взглядами, с когда-то авангардистским, но относительно консервативным по меркам сегодняшнего дня мышлением, мой мозг быстро состарит молодое тело. А если тело подчинит себе мозг, тогда я уже не буду самим собой. Тогда мои опыт, знания, талант и способности, мышление и интеллект окажутся в рабском служении молодому телу. Разве это не обернется трагедией личности, которая, вполне возможно, приведет меня к самоубийству?

— Одну минуточку…

— Прошу вас, не прерывайте, пока я не выскажусь до конца.

Академик замолчал. В палате снова установилась тишина, но главный врач не решался нарушить ее.

Слегка приподнявшись, Давид Георгадзе знаком попросил врача перевернуть его на спину. Тот помог ему. Академик с трудом положил голову на подушку и снова уставился в потолок.

— Я понимаю вас, — начал он слабым голосом. — Вы — хирург. Великолепный специалист, ученый, жаждущий поисков и находок, смелый практик и вообще смелый человек. Вас в первую очередь прельщают сама сложность операции, добытые результаты. Ваша амбиция ученого и искателя будет полностью удовлетворена, когда сложнейшая операция увенчается успехом.

— Не обижайтесь, я не только хирург, который бахвалится и кичится удачно проведенной операцией. Мой выбор пал на вас потому, что я сожалею о вашей смерти. Наряду с экспериментом мне хочется спасти ваш интеллект. Я непоколебимо уверен, что молодое тело и ваш по-юношески живой мозг создадут полностью гармоничную личность. Хотя мне до сих пор не приходилось пересаживать мозг человеку, я уверен, не сочтите за хвастовство, что операция пройдет успешно. Меня соблазняет именно то, что с помощью чужого мозга и чужого тела я сотворю первого в мире уникального человека. Создам человека, уже в юные годы без труда получившего большие знания и опыт. Я уверен в величии сотворенного. Я уверен, что не нарушу гармонию провидения. А если поставить вопрос более приземленно, более бухгалтерски, то из умирающего академика и заурядного юноши с парализованным мозгом я создам одного, но человека величайших знаний, таланта и интеллекта!

— Я первый, к кому вы обращаетесь с вашим предложением?

— Да, да, вы первый. На все есть свои причины. У меня были кандидатуры, но я воздержался по двум соображениям. Во-первых, мозг должен стоить спасения. И второе — не все понимают величие этого гигантского шага в науке, к тому же не все так бесстрашны, как вы.

На этот раз Давид Георгадзе сумел усмехнуться.

— Я не переношу и не ценю бесстрашных от природы людей. Я такой же трусливый, как каждый нормальный человек. Героизм — это именно преодоление страха. Итак, предположим, что операция удалась. Кем я стану после нее?

— Вы останетесь самим собой, — обиделся Зураб Торадзе. — Начинать все сначала? Разве мы не договорились, что такое человек? Человек — это мозг, а все остальное — подсобные детали этого сложного организма.

— Я спросил вас о другом. Кем я буду официально, по паспорту?

— Пока мы не откроем тайну, Рамазом Коринтели, но какое имеет значение написанное в паспорте?

— Очень большое. Первое — официально я уже не буду самим собой, у меня обнаружатся молодые родители, братья, сестры…

— Только сестра, единственная сестра, которая живет отдельно. В вашем распоряжении однокомнатная, точнее полуторакомнатная, квартира на проспекте Важа Пшавела.

— Видите ли, у меня будет единственная сестра, но я же должен знать имена и фамилии родителей, бабок и дедов, соседей, друзей, знакомых, однокурсников?

— Не беспокойтесь, батоно Давид, не беспокойтесь об этом. Все у нас учтено и предусмотрено. — В голосе главного врача прорывались нотки радости. Он чувствовал, что академик недалек от согласия. — Как только вы достаточно окрепнете, мы с вами обсудим все детали. Медицина знает множество примеров, когда после мозговой травмы к пострадавшему возвращались сознание и разум, но он напрочь забывал прошлое. Вы будете вежливы со всеми, но со скорбной миной будете говорить, что никого и ничего не помните. Почему вы качаете головой, вы не верите мне?

— Не знаю, что и сказать. По-моему, создается весьма щекотливая ситуация. Я забыл сестру, друзей, близких, собственное имя. Вместе с тем я прекрасно помню астрофизику, множество научных проблем, иностранные языки, чего Рамаз Коринтели не знал никогда. Между прочим, говорят, что я хорошо играю на пианино. Вам, вероятно, известно, что мои родители были музыкантами. Отец играл на скрипке в симфоническом оркестре. Он всей душой желал, чтобы из меня вышел музыкант. Заставил меня окончить музыкальную школу. Моя же душа тянулась к физике. Хотя я и музыкой не мог поступиться. Музыка единственный для меня способ отдыха и разрядки. И вот после операции в один прекрасный день моя сестра, друзья и знакомые видят, что я сажусь за пианино, разве это не странно?

— Это препятствие устранимо легче всего — в течение месяца, пока вы не «вспомните» всех из вашего окружения, воздержитесь проявлять свои исключительные способности и знания. Потом мы все вместе создадим легенду, что в результате особого лечения ваш разум обнаружил поразительную способность восприятия. Вы засядете за физику и астрономию и в несколько месяцев убедите всех, что ваши способности раскрылись с невиданной и поразительной силой. Люди любят сенсации. Любят, когда рушится рутина повседневности. Я уверен, вы так убедите всех, что вам самому станет смешно. В двадцать пять вы защитите докторскую. Ваше имя окутает ореол славы, вы сделаетесь популярнейшим человеком, кумиром женщин…

«Женщин», — во второй раз умудрился усмехнуться академик, хотя сейчас ирония довольно явственно была разбавлена каким-то приятным чувством, очевидно, как-то связанным с женщиной.

— Да, да, ваши семимильные шаги в науке создадут вокруг вас ажиотаж и сенсационные истории!

Главный врач замолчал, вынул из кармана платок, вытер со лба пот и негромко, но твердо проговорил:

— Вы согласны?

— Допустим, через несколько лет операция по пересадке мозга будет официально разрешена. — Опережая ответ, академик продолжал: — Тогда ведь вы обнародуете тайну?.. Тогда ведь…

— Понимаю, что вы хотите сказать. Да, тогда мы откроем, кто вы такой. Представляете, какая поднимется буча? Вы моментально станете уникальным, популярнейшим человеком, вы, Давид Георгадзе, чей мозг пересадили первым во всем мире, навсегда останетесь в памяти нынешнего и грядущего поколений нашей планеты!

Давид Георгадзе не отрывал глаз от потолка.

— Итак, вы согласны? — вдохновенным полушепотом спросил врач.

— Не так-то легко переварить подобное предложение, тем более дать согласие.

— У нас уже нет времени, времени! Хорошо, батоно Давид, подумайте еще. Взвесьте все основательно. Сегодня же вечером вы должны ответить мне, в крайнем случае завтра, в девять утра. Вы меня понимаете?

Молчание.

— Вы меня понимаете? — повторил врач.

— Не сердитесь. Вечером вы получите ответ, до утра нечего обдумывать. Мне не хочется проводить ночь в размышлении, я хочу выспаться.

— Прекрасно! Мне импонирует ваше спокойствие. Вы никогда не теряете чувства юмора. Это указывает на твердость и мужественность вашего характера! — У Зураба Торадзе поднялось настроение. — Хочу сказать вам еще нечто, по-моему, очень значительное. С сегодняшнего дня я веду подробную фиксацию всех документов и событий, связанных с операцией, начиная с момента моего появления у вас. Весь наш разговор записан на магнитофонную пленку. Его размножат в пяти экземплярах и сохранят в пяти разных местах до тех пор, пока у нас не появится возможность обнародовать тайну.

— Мне нравятся ваши предусмотрительность и оперативность. Я верю, что операция пройдет успешно.

— Благодарю вас, батоно Давид, ваша уверенность придает дополнительные силы. С сегодняшнего дня вы становитесь исторической личностью, ваше имя прогремит на всю планету. Не огорчайтесь, но пересадка мозга принесет вам большую известность, чем ваши астрофизические открытия и теории.

— Я никогда не гонялся за славой. Меня привлекает то удивительное, невероятное превращение, которое последует за пересадкой мозга. Привлекает только и только с точки зрения науки.

— Я и не представлял иного. И, как видите, не ошибся в выборе. Пожелаю вам всего хорошего. В девять часов вечера мы встретимся. Я верю в вас. Заранее знаю, что вы согласитесь.

Давид Георгадзе закрыл глаза. Ему хотелось остаться одному. Он ни о чем не думал. Он ждал, когда затихнет шум шагов главного врача. Вот с жужжанием открылась тяжелая железная дверь и снова закрылась.

Больной облегченно вздохнул, кое-как перевалился на бок. Диковинный, невообразимый до сегодняшнего дня диалог, видимо, утомил его. Сон тут же сморил академика.

Зураб Торадзе сел в кресло. Уперся по обыкновению локтями в письменный стол и спрятал лицо в ладонях. Здесь же находились его верные друзья и коллеги, будущие участники секретной операции, двое мужчин и две женщины. Все четверо не сводили напряженного взгляда с главного врача. Они не пропустили ни одного слова, записываемого на магнитофон. Когда Торадзе появился в кабинете, всем хотелось броситься к нему, поздравить с почти окончательной победой, но у главного врача было такое усталое, осунувшееся лицо, такие запавшие глаза, что никто не решился произнести ни звука. Друзья его не ошиблись. Во время беседы с академиком Зураб Торадзе вкладывал в каждое слово, в каждую фразу столько энергии, душевного напряжения и эмоций, что, переступив порог кабинета, сразу почувствовал, как он вымотан и опустошен. Все тело казалось раскаленным, как выкипевший на огне чайник. Он даже не вспомнил о сигаретах. Он сидел и молчал.

Врачи как будто застыли на стульях. Никто не решался шелохнуться.

А Зураб Торадзе словно забыл о их существовании. Он сидел неподвижно, стараясь ни о чем не думать, чтобы дать отдых голове.

Вдруг зазвонил телефон. Четыре пары глаз, как пули, вонзились в белый аппарат. Только Торадзе пребывал в неподвижности.

Врачи растерялись — что делать, как поступить, снять трубку и протянуть начальнику или ответить самим? А может быть, положить ее рядом с аппаратом?

А телефон звонил и звонил. Каждый звонок заставлял всех вздрагивать.

Наконец телефон умолк.

Прошло еще несколько минут, несколько напряженных и отягощенных молчанием минут.

— Гия! — произнес вдруг главный врач, не поднимая головы.

— Слушаю, батоно Зураб!

— Надзор за академиком на вашей ответственности. С сегодняшнего дня всем, включая его супругу, отказано в посещении. А чтобы не пугать ее и близких друзей, причина должна быть сравнительно простой. Скажем, поднялось давление.

— Ясно, батоно Зураб.

— Сегодня в семь вечера всем быть в моем кабинете. Вам, надо думать, понятно, кому всем?

Врачи согласно закивали.

— Психологическая подготовка и тренаж у вас в порядке, но с сегодняшнего дня настраивайтесь на операцию. Вы, вероятно, слушали наш разговор. Я твердо верю, что сегодня в девять вечера Давид Георгадзе даст согласие на операцию. До великого шага остается несколько дней.

Главный врач поднял голову и оглядел единомышленников:

— Не испугались?

— Наоборот, батоно Зураб! — возразил Гия.

Остальные просто улыбнулись в ответ.

— В таком случае прошу вас удалиться и ненадолго оставить меня одного!

Все поднялись и на цыпочках вышли из кабинета.

Зураб Торадзе посмотрел на пульт управления и нажал зеленую кнопку. Медленно, с еле слышным шорохом раздвинулась стена. Главный врач выключил свет и прошелся взглядом по телеэкранам. Все было так, как он ожидал. Торадзе заранее знал, что напряженная беседа обернется определенной нервной нагрузкой для больного, которая, впрочем, не перерастет в существенные изменения организма. Предположение опытного врача подтвердилось, Давид Георгадзе сравнительно легко перенес большой эмоциональный и психологический стресс.

Зураб Торадзе выключил аппаратуру и взглянул на часы. Ровно одиннадцать. До окончательного решения академика оставалось десять часов.