Спираль

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Гоги Ломидзе сразу не понравился Рамазу. Точнее говоря, увидев восторженное лицо сестры, он понял, что Инга самозабвенно влюблена в молодого человека, — именно это и не понравилось Коринтели.

Да выражают ли слова «не понравилось» то чувство, которое охватило Рамаза при виде незнакомого юноши и влюбленной Инги?!

Сестра позвонила утром — у меня к тебе срочное дело, приходи непременно. Рамаз чувствовал себя утомленным, выходить из дому не хотелось. Голос сестры сразу взбодрил его, заставив странно трепетать сердце.

«Господи, когда наконец я справлюсь с собой?!» — подумал он в смятении.

— Как ты? — спросил он Ингу, и ему самому не понравился собственный срывающийся голос.

— Превосходно!

«Превосходно!» Подозрение резануло Коринтели по сердцу.

— Да, превосходно! Приедешь ко мне? Знай, я буду не одна. Оденься получше.

— Кто будет еще?

— Только один человек. Мне очень хочется, чтобы ты ему очень понравился.

У Рамаза перехватило дыхание, он растерял все слова.

— Слушаю!

— Что, Рамаз? Что с тобой? — Ледяной голос брата поразил Ингу. — Алло, алло! Я слушаю, Рамаз!

Рамаз понимал, что рано или поздно наступит роковая минута. Его охватил страх, что Инга выйдет замуж. Что тогда будет с ним? Вместе с тем одна мысль ободряла его: может быть, замужество Инги навсегда вытравит из его сердца то странное чувство, которое он испытывает к сестре.

Он всегда боялся думать о замужестве Инги. Но, может быть, было бы лучше почаще думать о нем, переварить свое чувство и исподволь свыкнуться с ожидаемым ударом судьбы.

— Алло, алло, Рамаз!

— Слушаю!

— Что с тобой, Рамаз, что случилось?

— Ничего, я слушаю тебя! — Рамаз старался превозмочь нахлынувшие чувства, боясь, как бы Инга не догадалась о них. — Какой человек, что ты говоришь?

— Я хочу познакомить тебя с одним человеком.

— Может быть, вы придете ко мне? Я что-то неважно себя чувствую.

— Во сколько нам прийти?

— Сейчас сколько?

— Одиннадцать.

— Приходите в двенадцать.

«Познакомить тебя с одним человеком!» Рамаз повалился на кровать и закрыл глаза. Он не заметил, как из комнаты исчезло солнце. Грянул гром, и полил дождь. Он чувствовал, что стало темно. Гром гремел все сильнее, молнии бороздили небо. Громыхнуло где-то совсем рядом. Струи дождя через открытое окно попадали в комнату.

«Хочу познакомить тебя с одним человеком!»

«С одним человеком…

Может быть, к лучшему, что скоро случится то, что должно было случиться? Может быть, я с корнем выдеру из сердца то страшное чувство, которое пристало ко мне как смола!

Я должен взять себя в руки, должен обуздать нервы. Иначе нельзя!» — решил он вдруг и живо вскочил на ноги.

Комнату опять заливало солнце. Уже не слышался шум дождя.

«Неужели почудилось?»

Рамаз подошел к окну — дворик, зажатый бетонными четырехугольными стенами, весь был в лужах. Ярко зеленела юная листва деревьев.

«Когда он перестал, почему я этого не заметил?»

Он взглянул на небо. Тучи куда-то исчезли. Очищенный дождем воздух был приятен, небо ярче прежнего отливало голубизной.

Одна-единственная туча, плывущая с востока, напоминала огромный невод, руками какого-то голиафа влекомый на город, — еще немного, и Тбилиси окажется в этом гигантском, свинцового цвета неводе.

Рамаз с детства любил майский дождь, любил потому, что даже в самый неистовый ливень ощущал радость и душевный подъем. Внезапное извержение водяных потоков, гром, молнии, просвет в тучах, разноцветная воздушная арка радуги, постепенно озаряемый солнечными лучами умытый город наполняли его безграничными счастьем и энергией. Им овладевало такое ощущение, словно некогда погрузившийся в море город снова всплывал наверх, свободно дышал, ширился и, сотни лет ожидавший солнца, купался в солнечных лучах.

Снова прогремел гром.

Комнату опять залило солнце, и Рамаз понял, что дождь отступил к Ортачала.

Он посмотрел на часы — без пяти двенадцать, подошел к другому, выходящему на улицу окну. Ему хотелось сверху увидеть того «одного человека», которого собиралась привести Инга.

На улице виднелись редкие прохожие.

Рамаза одолевало волнение.

Он подошел к зеркалу. Не понравился сам себе. Тоскливые, безрадостные глаза обведены темными кругами.

«Может быть, одеться получше?

Не стоит. В чем есть, в том и встречу!

А вдруг Инга обидится?

Так все равно лучше. Зачем придавать их визиту особое значение?! Тем более что Инга не сказала, что это за „один человек“».

Он ясно понимал, что помимо злости в слово «визит» подмешана изрядная доля насмешки.

Звонок зазвенел неожиданно.

Тело пронзило током, опешивший Рамаз невольно подумал, не подсоединен ли он к электрическому звонку.

Тяжелым шагом он подошел к двери и повернул ключ.

Не успел Рамаз увидеть гостя, как Инга повисла у него на шее и принялась целовать. Затем, будто опомнилась, разжала объятья и представила ему незнакомого юношу:

— Познакомься, это Гоги Ломидзе!

— Очень приятно! — Рамаз протянул ему руку. — Проходите!

Гоги вздрогнул от прикосновения холодной как лед руки хозяина.

— Садитесь! — Проведя гостей в комнату, Рамаз предложил им стулья.

— Как я соскучилась! Ты почему сразу не позвонил, как приехал? Я, видите ли, из газет должна узнавать о его успехах? Все радуются, все от души поздравляют меня. И Гоги очень рад.

«И Гоги очень рад!»

Гоги с первой минуты не понравился Рамазу, видимо, потому, что очень понравился. Он с завистью смотрел на его выразительные глаза, на хрупкую, но пропорциональную и изящную фигуру. Не обошел вниманием и длинные анемичные пальцы.

«Наверное, музыкант!» — подумал Рамаз, пристально глядя на юношу.

— От всего сердца поздравляю вас, — улыбаясь произнес Гоги, почтительно приподнимаясь со стула и снова садясь.

— Спасибо!

Юноша был одет просто, но со вкусом. За голубым джемпером не ощущалось и признаков мускулов. Да и вряд ли этому тонкому, одухотворенному лицу подошла бы развитая мускулатура.

— Где вы работаете? — спросил вдруг Рамаз.

— Я музыковед. Работаю в консерватории.

Раздосадованному хозяину было не до того, но все-таки стало приятно, что он угадал его профессию.

— Он и статьи пишет! — с гордостью поддержала юношу Инга.

Искрящиеся счастьем глаза сестры окончательно испортили Рамазу настроение.

Инга напряженно вглядывалась в лицо брата, стараясь прочитать единственное — нравится ли ему Гоги Ломидзе.

Рамаз чувствовал, как отяжелевшее сердце медленно опускалось вниз и погружалось в какую-то мрачную бездну.

Он снова окинул юношу завистливым взглядом.

Худое, но выразительное лицо, слегка удлиненная голова, глубокие добрые глаза, нежный взгляд, тонкие запястья, длинные худые руки и ноги — все это в отдельности, вероятно, оставляло бы неприятное впечатление болезненности, но вместе создавало обаятельный облик настоящего интеллигента.

Рамаз ясно видел Гоги, прогуливающегося в антракте по фойе оперного театра, слышал его рассуждения, подкрепленные изящной мимикой. Ему даже нравились нежные движения его слабых рук и длинных выразительных пальцев.

Видел, как Гоги берет интервью у иностранных музыкантов: изысканны его манеры, доброжелательны улыбки.

Видел, как на приеме «а-ля фуршет» Гоги, в черном костюме, в белоснежной манишке, держа в руке высокий хрустальный бокал с шампанским, непринужденно стоит в группе элегантных дам и мужчин.

Зато, как ни старался, не мог увидеть его на трибуне стадиона, в расстегнутой до пупа рубашке, с горящими от футбольных страстей глазами.

Не мог увидеть его и в ресторане, разгоряченного, взбудораженного вином.

Не видел на улице среди развязных и нагловато хохочущих парней.

Не видел его с ружьем в руках, крадущегося за сеттером по жнивью дманисских полей.

Рамаз посмотрел на сестру.

Инга сияла. Каждая черточка на ее лице словно вопрошала Рамаза, как ему нравится Гоги.

Сердце опустилось еще глубже. Одно желание владело Рамазом — вскочить и на месте придушить этого юнца.

— Рамаз, — неловко начала Инга. Она была настолько беспомощна и неотразима в своей слабости, что на Рамаза накатило неудержимое желание упасть на колени перед сестрой и покрыть поцелуями ее руки, — Гоги хочет поговорить с тобой.

Рамаз, ничего не отвечая, закурил. Он даже не вспомнил, что следовало предложить сигарету и гостю.

— Я слушаю! — помолчав, бросил он холодно и нервно.

Юноша шевельнулся. Подался вперед, уперся локтями в колени, сцепил длинные пальцы. Посмотрел в глаза хозяину дома и, словно устыдившись, стал рассматривать собственные пальцы. Возможно, Гоги был не в силах вынести взгляда пронзительных горящих глаз Коринтели. Он как будто язык проглотил. Установилась неловкая тишина.

Инга смотрела то на брата, то на Гоги. Она волновалась и не пыталась скрыть волнение. Девушка выглядела такой беспомощной, что от жалости переворачивалась душа. На ее глазах выступили слезы, а губы улыбались.

— Я люблю вашу сестру! — с большим трудом, глухо произнес Гоги и сразу свободно вздохнул. Главное было сказано. Дальнейший разговор, видимо, пойдет сам по себе.

Воцарилась тишина. Инга испуганно посмотрела на брата. Сердце ее сжалось. Чувствительная от природы, девушка по глазам и лицу брата ясно уловила накатившую на того ярость.

— Я слушаю! — повторил Рамаз.

Гоги поднял голову и посмотрел ему в глаза:

— Я люблю вашу сестру, и она любит меня. В конце месяца мы собираемся пожениться. Мы надеемся, что вы не будете против.

— И она вас любит?

— Разумеется, любит.

— Очень любит?

Инга чувствовала, что еще миг, и запруженный поток сметет плотину.

— Не знаю, — смущенно улыбнулся Гоги, — наверное, очень, я ведь ее очень люблю.

— И ты его очень любишь? — повернулся к сестре Рамаз.

— Очень! — искренне вырвалось у Инги.

Как подброшенный пружиной, Рамаз вскочил, вцепился в горло Гоги, свалил вместе со стулом и принялся бить головой об пол… Еще немного, и, опьяненный сладостью мести, он бы задушил тщедушного юношу, если бы его не отрезвил страшный крик Инги.

Рамаз сразу опомнился. Выпустил юношу, поднялся на колени, медленно встал, шагнул, рухнул в кресло и зажал ладонями лицо. Сейчас, придя в себя, он стыдился поднять голову.

— Зверь, зверь! — отчаянно рыдала Инга.

Рамаз зажмурился изо всех сил. Уничтоженный, сгорающий от стыда, он решил не открывать глаз, пока эти двое не уберутся из его квартиры.

Громко рыдая, Инга бросилась к юноше. Слава богу, что Рамаз не видел, как она ласкала его, как прижимала к груди страдающего от боли, оскорбленного, но все равно извинительно улыбавшегося Гоги.

— Не надо, успокойся! — Юноша с трудом поднялся на ноги.

Инга уже не плакала, а только всхлипывала.

Гоги погладил девушку по голове, нежно поцеловал ее и отряхнул брюки. Ему мучительно хотелось коснуться измятого, ноющего от боли горла, но он держался, не желая лишний раз волновать Ингу.

— Мы уходим! — бесстрастным голосом сказал он вдруг, посмотрев на зажмурившегося Рамаза. — Я хочу понять вас и постараюсь это сделать. Случившееся сегодня ни в коей мере не поколеблет моей любви к вашей сестре. До свидания!

Рамаз нервно дернулся от стука захлопнувшейся двери. Постепенно наэлектризованные клетки мозга как будто разрядились, напряжение спало, он наклонился вперед, сорвавшиеся с подлокотников руки свесились до полу и обессилели, словно лишившись всех мускулов.

«Я хочу понять вас, — вдруг донесся до него голос Гоги. — И постараюсь это сделать!»

На губах Рамаза появилась насмешливая улыбка.

Над кем он потешался? Над Гоги Ломидзе?

Нет, над самим собой.

«Я хочу понять вас!»

Эх, Гоги, Гоги, есть ли на земле человек, который мог бы понять меня?

«Я хочу понять вас…»

— Мака! — вскричал он вдруг, вскакивая на ноги. — Мака, только Мака спасет меня от гибели, Мака, и никто другой! Только Мака поможет мне забыть Ингу!

Взволнованный, переполняемый энергией, Рамаз закурил. Возбужденно подошел к окну и выглянул во двор. Сердце снова наполнилось радостью, разум проникся надеждой.

Дворик высох после дождя, звенели голоса высыпавших поиграть ребятишек.

Рамаз смотрел на все вокруг и ничего не видел. Его глаза механически, как объектив фотоаппарата, запечатлели весь двор с его тянущимися к небу деревьями, с газоном, безбожно изрезанным шинами, с автомобилями, с играющими детьми и греющимися на солнышке пенсионерами.

И вдруг он увидел Маку…

Маку Ландия… Высокую, хрупкую, летящую…

Может быть, выше нормы…

Может быть, с более умным, чем полагается красивой девушке, взглядом.

Может быть, ее уму недостает мечтательной нежности и наивности.

Может быть…

Как на замедленных кинокадрах, колебалось в воздухе ее высокое, гибкое тело.

Чья-то невидимая рука выключила гигантский экран.

Бесчувственные, как объективы фотоаппарата, глаза опять увидели двор, огороженный бетонными прямоугольниками стен, и играющих детей, машины на изрытом газоне, пенсионеров, греющихся на солнце.

В уши сразу ударили неумолчный шум моторов, крики детворы.

— Мака, только Мака может спасти меня! — вслух решил Рамаз.

Решил и вздохнул с облегчением.

Кабинет Отара Кахишвили походил на газовую камеру — одна спичка, и от взрыва все разлетится в прах.

Директор института как привязанный сидел в кресле, высоко подняв голову и не сводя глаз с двери.

На улице дул сильный ветер, стекла окон противно дребезжали. Солнце то выглядывало, то пряталось в густые тучи. Кабинет то сразу наполнялся светом, то погружался в мрачную тень. Уже пять минут Кахишвили ждал Рамаза Коринтели, с каждым мигом все больше наливаясь злостью.

Рамаз неожиданно отворил дверь и направился прямо к директору. Не дожидаясь приглашения, развязно выдвинул стул, подсел к столу и уставился на Отара Кахишвили:

— Слушаю вас!

Его вызывающий тон привел директора в страшное замешательство. Пока он был один, злость делала его смелым и мужественным. В мечтах он колесовал и четвертовал Рамаза Коринтели. Но стоило увидеть горящие глаза молодого человека, как от его смелости не осталось и следа. Он уже не знал, как начать разговор.

— Слушаю, батоно Отар!

— Мне звонили из Москвы.

— Вы выглядите очень взволнованным и радостным, приятное известие, не так ли?

— Меня поздравили с вашим большим успехом и просили, чтобы я уладил все формальности, связанные с вашей докторской диссертацией.

— Безгранично вам благодарен за столь приятную новость. Надеюсь, вы не оставите без внимания просьбу академика Матвеева?

Отар Кахишвили медленно закипал от бешенства. Сердце так колотилось, что, казалось, разорвется, как ручная граната.

— Злорадствуете?

— Почему вы позволяете себе такие непотребные слова?

— Боже мой, как я обманут. Разве я с первого же дня не понимал, что в ваших жилах клокочет кровь Иуды?!

— Скажу откровенно, я потрясен вашим ораторским искусством. Оказывается, вы с первого дня знали про иудину кровь, клокочущую в моих жилах. Великолепно! Браво, профессор, браво! Но я гораздо раньше знал, что в ваших, Отара Кахишвили, жилах течет не кровь, а помои.

— Подонок! — Кахишвили с такой силой хватил по столу ладонью, что сам скривился от боли.

Рамаз с издевкой улыбнулся:

— Поосторожней в выражениях, как бы не пришлось пожалеть о них. Учтите, что мой лифт поднимается вверх, а вы застряли в темной шахте.

— Я вижу, вы уже не стесняетесь людей, окончательно потеряли честь и совесть, но что вы ответите богу, богу?!

— Бог принимает нас только в загробном мире, а я еще не собираюсь туда!

— Отец столько не делает для сына, сколько я сделал для вас. Я не отрицаю вашего таланта и способностей, верю и в ваш сверхъестественный дар, но сколько я крутился, чтобы пробить вам дорогу! В полгода вы сдали программу за три курса, за дипломную работу сразу получили звание кандидата! Вам невдомек, сколько инстанций я поднял на ноги, сколько пробил бюрократических заслонов, вспомните, какую рекламу я создал вам! Я уже не упоминаю о принятии вас на работу и о предоставлении вам огромной лаборатории для экспериментов. И что же я получил за это, вы даже не поблагодарили меня!

— Благодарность — привилегия сильных. Я рад, что вы считаете меня сильным человеком. За ваши большие труды и заботу приношу вам глубокую благодарность. Обещаю вам, что непременно отведу вам место в своих мемуарах.

— Насмешки надо мной строите?

— Мне думается, что наоборот, уважаемый директор, и вообще, я не могу понять, за что вы меня поносите, чего вы хотите от меня?!

— Не знаете-таки?! Сейчас напомню. Вы, воспользовавшись моими порядочностью и простодушием, опечатали сейф. А затем проникли в мой кабинет, сняли сургуч, украли труд Георгадзе и сбыли его в Москве как свое исследование!

— Мягко говоря, обвинение ваше, товарищ директор, чистейшей воды клевета! — безмятежно, с ехидной улыбкой проговорил Рамаз.

— Вы воображаете, что я уступлю без борьбы? — Кахишвили выдвинул средний ящик стола и достал из него бумагу. — Я уже написал заявление в вышестоящие органы. Я официально заявляю, что вы воровски пробрались в мой кабинет, вскрыли сейф и украли исследование Георгадзе «Пятый тип радиоактивного излучения». Потом заперли сейф и, прибегнув к каким-то уловкам, которые не внове вам и вам подобным, снова опечатали его. На первый взгляд, план ваш прекрасно разработан. Сейф откроют только в октябре будущего года, а до той поры вы успеете пролезть в известные ученые. И потом, когда его откроют, там ничего не найдут. Одним словом, легенда об исследовании Георгадзе лопнет как мыльный пузырь. Но вы ошиблись, уважаемый Рамаз Михайлович, не предусмотрели одной пустяковой детали. Всему институту известно, какое исследование проводил Георгадзе. Пятый тип радиоактивного излучения — вот тема исследования нашего бывшего директора. Как случилось, что ваше исследование полностью совпадает с теоретическими предположениями и результатами экспериментов академика Георгадзе? — Глаза Кахишвили подернулись влагой, лицо приняло такое выражение, будто ему хотелось спросить — что ты на это ответишь? — Я официально обвиняю вас в тайном проникновении в мой кабинет, во вскрытии сейфа и похищении труда академика Георгадзе. Из-за чрезвычайного и нетерпимого положения, созданного вашим вероломством, я требую, вопреки завещанию академика, вскрыть сейф и возбудить в отношении вас уголовное дело!

Рамаз сначала улыбнулся, потом тихонько засмеялся и наконец расхохотался во все горло. Поначалу разгневанный, затем растерянный и наконец испуганный Кахишвили смотрел на него, жалко хлопая глазами.

Рамаз сразу оборвал хохот, и лицо его исказил гнев:

— Вы этого не сделаете, дорогой профессор, не сделаете потому, что не сможете сделать!

— Почему это не смогу? — Кахишвили и сам почувствовал, что его голосу недостает металла.

— Начнем сначала, — Рамаз закурил, отодвинулся вместе со стулом назад и закинул ногу на ногу. Недавнее гневное выражение мгновенно сменилось деловым видом. — Вы не бездарны, товарищ директор, достаточно хороши как ученый, но в человеческих взаимоотношениях, то есть в сложной дипломатии, каждый ваш шаг опрометчив. Нет, нет, прошу вас не возражать, я выскажусь до конца. Договорились? Значит, договорились! Недавно вы изволили сказать, что в моих жилах клокочет кровь Иуды. Хвала вам и честь! Теперь я попытаюсь доказать, что и в ваших жилах не менее темпераментно клокочет та же иудина кровь. Не становитесь на дыбы, еще раз покорнейше прошу вас не перебивать мою речь, не то я перейду прямо к действиям. В этом случае я буду вынужден причинить вам дополнительные неприятности. Мы окончательно договорились, не так ли?

Кахишвили выразил согласие молчанием.

— Вы предали академика Георгадзе, который проявлял о вас пусть не огромную, но достаточно большую заботу. К сожалению, люди легко забывают добро, и вот, когда академика надежно предали земле, вы решили прибрать к рукам последнее исследование бывшего директора института и выдать его за свой труд. Сам ваш замысел был уже предательством, товарищ директор, предательством! К тому же предательством не только по отношению к Давиду Георгадзе, но и к научной этике и к человечности вообще. — Рамаз бросил сигарету в пепельницу и заглянул в глаза директора института: его интересовало, окончательно или нет сломлен Кахишвили. — Вы предали друга, начальника и коллегу. Не смейте отпираться! Вам трудно смириться с моим обвинением, но если сегодня ночью, перед сном, вы проанализируете нашу беседу, то поймете, что я прав. А вы вне себя бросаете мне в лицо, что с самого начала поняли, что во мне клокочет кровь Иуды. Как легко подметить недостатки другого! Если бы человек был способен замечать собственные недостатки, как замечает их у других, на свете давно установился бы всеобщий мир. — Рамаз встал, подошел к окну, оперся руками о подоконник: — Вы с самого начала поняли, что я прохвост и предатель, однако все равно стали моим союзником. Говоря языком юриспруденции, связь со мной — отягощающее обстоятельство вашей виновности. Одним словом, — Рамаз вернулся к столу и сел на стул, — вы предали академика Георгадзе. К сожалению, вы не остановились на одном предательстве, вы предали и меня, вашего союзника.

— Ложь!

— Не ложь, товарищ директор! Загляните себе в душу, поковыряйтесь в ней, дайте слово забившейся в уголок искренности. Две недели назад вы звонили в Москву некоему Андро Кахишвили. Судя по фамилии, он должен быть вашим родственником. Если желаете, я могу напомнить вам номер его телефона: семьсот двадцать три — двадцать пять — сорок пять. Правильно, не так ли? Отчего вы вздрогнули? Разве вы не просили этого Андро тайком привезти в Тбилиси мастера по сейфам? Разве не отсылали ему предварительно тысячу рублей?

— Товарищ Рамаз! — вскочил на ноги директор института. — Это клевета, натуральная клевета, вам не удастся этого доказать!

— Уймитесь, дружок, уймитесь! Покорнейше прошу вас, уймитесь и сядьте обратно в свое мягкое кресло, вот так!

— Вам не удастся этого доказать! — прежде чем опуститься в кресло, повторил Кахишвили. Повторенной фразе явно недоставало давешних гнева и угрозы.

— А я и не собираюсь доказывать. Надумай я с вами схватиться, мне известны факты повесомее. Я просто хочу доказать вам, что вы первый предали меня. Привезли из Москвы Бориса Морозова, искусного мастера по сейфам, устроили его в гостинице «Сакартвело», в пятьсот десятом номере. Привели сюда, в кабинет, показали сейф, откровенно посвятили в свой замысел и предложили две тысячи за труды. Он потребовал у вас три. Сошлись на двух с половиной. Морозов скопировал печати, дотошно изучил сейф и попросил неделю сроку. Вы сказали, что неделя — слишком много, что его заметят в институте, что он должен открыть сейф на другой день после изготовления печатей. Все как будто утряслось, но через два дня Морозов известил вас по телефону, что отказывается от предложенного ему грязного дела, и уехал обратно в Москву. Ну-ка, положа руку на сердце и глядя мне в глаза, скажите, согрешил ли я хоть в одном слове?

Молчание, гнетущее молчание.

Кахишвили смотрел куда-то вдаль, в пространство, лоб его покрылся испариной, а щеки нервно вздрагивали. Невыразимая мука кривила его лицо.

— Одним словом, — спокойно подытожил Рамаз, — думается, вы уже согласны со мной, что у вас нет права называть меня предателем, именно нет права, потому что сами вы — дважды предатель. Если я открыл сейф, почему вы не предположили, что я проник в ваш кабинет после того, как узнал о вашем вероломстве?

Едкую насмешку и отвращение струили его глаза. Он немного передохнул, будто давал время Отару Кахишвили детально разобраться в собственных грехах.

Директор, потупясь, уставился в стол.

«Он, кажется, отказался от борьбы? Сейчас выложить ему мои козыри или сначала посмотреть, что он предпримет?»

Рамаз предпочел молчание.

Он ошибся — Кахишвили не отказался от борьбы.

— Вы правы, я такой же подонок и предатель, как вы, но хочу, чтобы вы знали одно: я вас не пощажу! Я все равно не отступлюсь и на этой же неделе с комиссией открываю сейф. Не забуду я и о вашем сверхъестественном даре, я перед всем обществом выставлю вас страшной личностью, провокатором, докой шантажа! Вам не доказать, что я намеревался присвоить труд покойного академика. Вы знали шифр сейфа. Не знаю, с помощью какого ясновидения вы ухитрились узнать его, однако факт — знали! Где гарантии, что вы не употребите свой сверхъестественный дар на какие-нибудь невиданные злодеяния? Мы должны разоблачить вас и разоблачим! Публично сорвем с вас маску и откроем ваше истинное лицо!

Директор института вскочил на ноги. Лицо его пылало. Он был убежден, что нагнал страху на Рамаза Коринтели, уничтожил его, сровнял с землей, стер в порошок. Каково же было его удивление, когда он увидел ироническую улыбку на абсолютно спокойном лице молодого собеседника.

— Вы кончили, товарищ директор?

— Да, я кончил!

— Мне понравились ваши пафос и темперамент. Но, к прискорбию, ораторское искусство — одно, а юриспруденция — другое. Вам будет трудно доказать ваши обвинения.

— Не трудно! — погрозил пальцем Кахишвили, испытывая жгучее желание броситься на Рамаза и сорвать с его лица кривую, змеящуюся улыбку.

— Трудно! — погрозил пальцем и Рамаз. — Во-первых, кто поверит в мое ясновидение? О нем я пока еще никому не проронил ни слова. Если я говорил что-то вашим сотрудникам, уверяю вас, каждая история, касающаяся меня, будет передана понаслышке. Чем вы докажете, что я знал шифр? Не сможете, зато я смогу объявить вас клеветником и… прошу прощения… — Рамаз покрутил пальцем у виска. — Да-да, самое меньшее этим самым. Во-вторых, если я знал шифр, почему вы столько времени молчали об этом? Чего вы дожидались? Почему сразу не разоблачили меня? Не было ли между нами сделки или тайного сговора, которые я нарушил? Да, сударь, я подонок и клятвопреступник, а кто вы? Не чувствуете, что стоите по уши в грязи и медленно погружаетесь еще глубже? Ведь это конец вашей научной и административной карьеры! Стоит ли пусть даже блестящий труд Георгадзе подобной жертвы? Тем паче, что он окончательно потерян для вас. Если вы уличите меня в плагиате и обворовывании сейфа, труд по справедливости останется за его законным владельцем, академиком Георгадзе. Да и враждовать со мной не советую, пусть не ослепляет вас сладостное, пьянящее чувство мести, оно минутно, как любое другое, порожденное темным разумом и телом недостойных, трусливых и честолюбивых людей!

— Вы не остановите меня, не окажете на меня никакого давления. Сегодня же, сейчас же я иду куда следует!

— Что поделаешь, скатертью дорога! Я искренне посоветовал вам не делать этого рокового шага; очень скоро вы убедитесь, что я желаю вам только добра. — Рамаз беззаботно закурил. — Вы обозвали меня предателем. Я не протестую против этого обвинения, за которое можно убить человека. Не протестую потому, что временно принимаю его, только временно, на один час! Убедительно прошу вас, запомните хорошенько, только на один час. Это весьма заурядный полемический прием, я докажу вам, что вы сами предатель, к тому же предатель дважды! Совсем недавно вы признались в своем преступлении. Признались не потому, что вас мучила совесть, но потому, что от фактов никуда не денешься. Да, да, не возмущайтесь и не пытайтесь протестовать. Зарубите себе на носу, что у меня целая цистерна терпения и меня не так-то легко вывести из равновесия.

Рамаз встал, подошел к холодильнику, достал боржом, сначала налил директору, затем наполнил стакан себе.

— Очень холодный, попробуем погреть! — Он зажал стакан в ладонях.

— Кончайте говорить, мне некогда! — Директор института чувствовал, что больше всего его бесит спокойствие Коринтели.

— Вы правы: слишком затянули пустяковое дело. — Рамаз выпил боржом и поставил стакан на стол. — На сей раз постараюсь доказать вам, что я не изменник. Слышите, уважаемый Отар, я за две минуты докажу вам, что я не изменник. А вы возьмете свои слова обратно и извинитесь передо мной! Терпение, уважаемый товарищ, наберитесь терпения! Хочу доложить вам, что я не открывал сейф. Да, не открывал. И открывать его не имело смысла. Никакого исследования в сейфе не было, так как академику не удалось решить ту проблему, которую он точно угадал интуицией ученого, но целых пять лет подбирался к пятому типу радиоактивности ошибочной дорогой.

— Ложь! Бессовестная ложь! Уж конечно в сейфе не будет труда Георгадзе. Вы украли его, переписали, а затем, естественно, уничтожили.

— Я заранее знал, что вы скажете. И подготовил подобающий ответ. Прошу вас прочесть последнее письмо академика Георгадзе академику Матвееву. Оригинал его в Москве в сейфе академика. Владимир Герасимович сам прислал мне копию письма. Коль скоро вы посчитаете письмо подложным, можете позвонить в Москву или потребовать экспертизы. Еще раз повторяю вам, оригинал хранится у академика Матвеева. Прошу вас!

Рамаз подал Кахишвили письмо. Тот хищно схватил его. Сначала лицо его побледнело, потом чья-то невидимая рука в мгновение ока окрасила его в зеленый цвет. Директор сбился со счета, в который раз читал один и тот же абзац: «В больнице я познакомился с талантливейшим молодым человеком, Рамазом Михайловичем Коринтели. Вам недосуг запоминать все, но, возможно, вы помните, что я предполагал существование пятого типа радиоактивности. Как выяснилось, предположение мое было правильным, а путь решения проблемы ложным. И вот этот молодой человек, с которым судьба свела меня в больнице (как видите, все мы перед смертью, сдается, становимся идеалистами), по-моему, нашел правильный путь решения этой проблемы…»

«По-моему, нашел правильный путь решения этой проблемы»…

«Правильный путь…»

— Так вы были знакомы с Давидом Георгадзе? — спросил убитый Кахишвили, глядя в письмо, в котором не разбирал уже ни одной буквы.

— Мне кажется, у нас нет повода сомневаться. Мы вынуждены верить академику Георгадзе.

— Он и шифр сейфа открыл вам?

— Нет, с какой стати он должен был открывать мне его? Шифр узнал я, я узрел пятизначную комбинацию!

— Если это письмо действительно написал Георгадзе, почему вы не захотели открыть сейф? В письме ясно говорится, что не он, а вы нашли правильный путь решения.

— У меня не было никаких гарантий, что вы проявите обо мне ту же заботу, что и академик Георгадзе. Не буду врать, мне достаточно было взглянуть на вас, чтобы понять, что вы за штучка. Я знаю все — как вы ходили в дом академика, как искали подлежащие возврату в высшие органы так называемые секретные документы. На самом же деле вам хотелось напасть на след георгадзевского труда. Я не верил, и, как оказалось, не напрасно, что вы протянете руку помощи молодому таланту. И я пошел на авантюру. Не отрицаю. Мне было нужно, чтобы вы проложили мне дорогу, помогли установить связь с Москвой, закончить в полгода три курса, представить дипломную работу в качестве кандидатской диссертации, утрясти многочисленные формальности и устранить бюрократические рогатки. Не заключи я с вами грязный контракт, не пообещай сделать вас соавтором труда Георгадзе, стали бы вы помогать мне? Не стали бы. И на работу бы не приняли, и из кабинета бы вытолкали взашей, угробили бы мой талант и призвание, и совесть бы вас не мучила. Попробуйте хотя бы раз победить сидящего в вас маленького человечишку и признаться, что я прав.

— Я признаюсь только в одном! — после недолго молчания сказал Кахишвили. — Я признаюсь, что побежден. И поделом мне, не поддавайся соблазну!

— Спасибо! — Рамаз встал.

— А вы, вы… — Директор не находил слов. — Я не знаю, кто вы, человек или сатана. Я не верю ни одному вашему сегодняшнему слову. Я знаю, что и в эту минуту вы врете. Пусть письмо написано Георгадзе, но я уверен — он вас не знал и в глаза не видел. Вы издалека околдовали и загипнотизировали его. И вас не гложет совесть за то, что к намеченной цели вы идете по кривой дорожке?

— Среди дорожек, ведущих к цели, самая быстрая — кривая, батоно Отар! А письмо покойного академика, могу поклясться, написано самим Георгадзе. Хотите — верьте, хотите — нет, мне все равно. Я удаляюсь и надеюсь, что сразу по моем уходе вы порвете написанную вами жалобу. Вы прекрасно понимаете, что так оно лучше и для вас, и для вашей научной карьеры. Счастливо оставаться, товарищ директор! — Рамаз грациозно поклонился и направился к двери.

— Позвольте один вопрос? — остановил его Кахишвили.

— Слушаю вас! — с готовностью повернулся Рамаз.

— Когда-нибудь в своей жизни вы бывали откровенны?

— Я откровенен только с богом. И то потому, что его нет.

Два месяца прошли в ожидании.

Почему в ожидании? Разве Мака Ландия кого-то ждала?

Рамаз Коринтели внес смятение в жизнь девушки. По сей день Мака не могла понять, симпатизирует она этому высокому атлету с каштановыми волосами или ненавидит его. Бывали минуты, когда ей нравился открытый нрав Коринтели, а то вдруг страшно возмущал его самоуверенный, категоричный тон. В такие минуты она боялась его глаз, казалось, что из них, как из темного ночного окна, смотрит кто-то неведомый.

И все-таки она ждала.

Может быть, Маку интересовало мнение Коринтели о ее решительном шаге?

Если к человеку равнодушен, какое значение имеет его мнение?

«Боюсь влюбиться в вас!»

Не эта ли фраза будоражила сознание?

Случались минуты, когда ей казалось глупым и бессмысленным думать о молодом ученом. Любить его представлялось смешным. И уж предел несерьезности — верить фразе, кокетливо брошенной во время непринужденной беседы: «Боюсь влюбиться в вас!»

«Хватит, кончено, мне никогда больше не придется встретиться с Рамазом Коринтели. И нет ни малейшего желания выяснять, кто выглядывает из его глаз, как из темного окна?»

Мака Ландия сидела в общей комнате.

В этой не особенно большой, вечно нагретой солнцем комнате стояли столы еще трех редакторов.

— Мне никто не звонил? — спрашивала Мака, возвращаясь с задания.

— Никто!

И в глубине души девушка ощущала разочарование

Чьего звонка ждала она?

Не стоило обманывать себя, ее интересовал только звонок Рамаза Коринтели.

Однажды утром, по дороге на службу, недалеко от здания телецентра, перед входом в зоопарк, на ее пути встала цыганка:

— Дай погадаю!

— Некогда! — резко бросила Мака, понимая, что вежливый отказ только придаст цыганке наглости.

— Дай погадаю, у тебя хорошие руки и глазки, протяни ручку!

— Очень прошу, отстань от меня! — рассердилась Мака.

Рассердилась скорее всего потому, что ужасно захотелось протянуть гадалке руку.

О чем сразу подумалось ей?

Она тряхнула головой, не желая придавать особое значение тому, что моментально вспомнила о Коринтели, избавилась от гадалки и ускорила шаг.

— Мне никто не звонил? — по обыкновению вместо приветствия спросила она.

— Кто позвонит в такую рань? — рассмеялся совсем еще молодой, но уже совершенно лысый редактор.

— Дай-ка мне газету!

— Пожалуйста!

Со второй страницы на Маку смотрело знакомое лицо. Она узнавала и не узнавала. Пробежала глазами заголовок: «Большой успех молодого ученого», — ощутила сердцем — Рамаз Коринтели. Почему он показался ей изменившимся? Почему трудно было узнать его? Может быть, потому, что у него появились усы? Они явно шли ему, как будто делали старше и придавали степенности лицу молодого человека. Мака залпом проглотила статью. Потом начала сначала, неторопливо, внимательно, вдумываясь в каждую фразу и взвешивая ее, прочла все. Особенно много раз она возвращалась к одному абзацу: «Открытие пятого типа радиоактивности — величайший успех молодого грузинского ученого, а самое исследование смело можно поставить в ряд с выдающимися научными открытиями».

Мака снова перевела взгляд на снимок. Интересный молодой человек смотрел прямо на нее. Какие у него добрые глаза, добрые и умные! Она, разумеется, ошибалась, его взгляд не вызывал к ней отвращения.

«Люблю?

Или нравится?

Может быть, ни капельки не нравится, а просто хочется наказать его за пренебрежение?

Как и чем?

Нужно, чтобы он влюбился в меня. Да-да, чтобы влюбился! И тогда мой отказ будет лучшей местью!»

«Боюсь влюбиться в вас!» — послышался вдруг голос Коринтели.

«Точно! Нужно, чтобы он влюбился в меня. Отказ будет лучшей местью!

А за что мне мстить ему? В чем он виноват? Неужели я злюсь на него за то, что он сказал правду прямо мне в лицо? Или я такая злопамятная? Всю жизнь не могла терпеть злопамятных и мстительных людей!

Неужели люблю?

Невозможно!»

Звонок телефона.

Мака вздрогнула.

Звонок повторился.

Девушке почему-то было страшно снять трубку.

— Мака, ты что, не слышишь? — крикнул лысый.

Она сняла трубку, бог весть почему уверенная, что звонит Коринтели.

— Слушаю!

— Мака, это вы?

— Да! — По телу девушки пробежала дрожь, она узнала голос молодого человека.

— У вас телефон изменился?

— Да.

— Узнали меня?

— Узнала.

— Я хочу видеть вас, у вас есть время?

— Сначала не мешало бы спросить, согласна ли я?

— Извините! Вы согласны?

— Допустим, согласна! — Она с самого начала знала, что будет согласна. И сейчас, слыша голос Коринтели, окончательно убедилась, что Рамаз нравится ей, а может быть, она даже влюблена в него…

— Через полчаса я подъеду к главному входу телецентра. Прошу вас выкроить для меня хотя бы пару часов.

Мака взглянула на часы. Было десять.

— Почему вы молчите?

— Откуда вы знаете, что я так рано читаю газеты?

— Какие газеты?

— Вы что, не читали?

— Что я должен был читать?

— Статью о вас, «Большой успех молодого ученого».

— Клянусь сестрой, не читал.

Мака счастливо засмеялась. Она поверила, что молодой человек клялся искренне. И сама клятва сестрой понравилась ей.

— Поздравляю вас!

— Большое спасибо. Вы согласны?

— Хорошо. Приезжайте в одиннадцать.

Ведя за собой гостя, Мака открыла двери большого павильона. С потолка огромного помещения свисали «юпитеры». Оно было совершенно пустое — ни людей, ни вещей. И лишь черный рояль в углу казался незаметно пробравшимся сюда буйволом.

— Вам нравится? — спросила девушка Рамаза.

— Я восхищен!

— Усы придают вам совсем другой вид.

— Плохой или хороший?

— Не знаю. Мне непривычно.

— Если вам не нравится, сейчас же сбриваю.

— Не стоит ради меня принимать столь радикальное решение, — засмеялась Мака. — Пригляжусь, может быть, привыкну.

— Стукнуло в голову, вот и отпустил. Отпускать нелегко, целый месяц уходит на это. Сбрить — минутное дело.

— Пойду принесу стулья.

— Не лучше ли нам прокатиться на машине?

— Я вас не знаю, и нас ничто не связывает. Я даже не знаю, какое у вас ко мне дело. Только раз между нами могли завязаться деловые отношения. Вы почему-то не пожелали сниматься в документальном фильме. Прочитали мне нотацию и — с приветом. Если у вас какое-то дело ко мне, зачем куда-то ехать? Развернуться в этом павильоне есть где. Там, за роялем, в углу, должны быть стулья, сядем и побеседуем.

— Курить здесь, разумеется, нельзя! — попутно выяснил Рамаз.

— Вы угадали!

Они сели на стулья.

— Не думала, что усы так меняют человека. На улице я не узнала бы вас.

— Видимо, безобразят меня, раз вы вторично возвращаетесь к ним.

— Наоборот, придают вам солидности и степенности. Слава богу, что вы в таком возрасте, когда выглядеть старше, видимо, доставляет удовольствие.

— Я давно перешагнул за седьмой десяток.

— Мне следует прийти в восторг от вашей шутки?

— К сожалению, я не шучу.

— Хорошо, оставим пустословие. Ответьте прямо, почему вы позвонили мне?

— Я люблю вас, Мака!

— Что вы сказали? — смешалась девушка.

— Я люблю вас, Мака, и пришел просить вашей руки!

«Я люблю вас, Мака, и пришел просить вашей руки!»

— Я совсем вас не знаю, Рамаз! — проговорила Мака и тут же прикусила губу. Она сразу выдала себя — что, как не согласие, означают ее слова?! И попыталась исправить оплошность: — Мне просто интересно, можно ли полюбить так, с первого взгляда. Любовь с первого взгляда всегда казалась мне чистой воды литературщиной.

— Настоящая любовь бывает только с первого взгляда, все остальное — приспособление, сделка, расчет, анализ! А любовь с первого взгляда — истинная любовь, чуждая анализа, привычки, торга с самим собой.

Мака ничего не ответила, только испытующе посмотрела на молодого человека.

— Вы знаете, что я написала заявление? — наконец нашлась она.

— Какое заявление? — не понял Рамаз.

— Потому и изменился мой телефон. Я же была заместителем главного редактора. Но, вняв вашим нотациям, перешла в рядовые редакторы.

— Вы шутите? — растерялся он.

— С какой стати? Поэтому я не смогла принять вас в своей комнате, где нас теперь четверо.

— Зачем вы совершили такую глупость?

— Затем, чтобы ни вы, ни другие, ни в глаза, ни за глаза не могли сказать обо мне те слова, которые вы сказали мне в тот памятный день. Но не это главное. Главное то, что вы были правы. Главное в том, что я хочу своими силами, а не папиным авторитетом прокладывать себе дорогу.

— Господи боже мой!

— Вы огорчены? А я думала, обрадуетесь!

— Я обрадован, я очень обрадован, я восхищаюсь вашим благородством, но…

— Что «но»?

— Но я огорчен. Кто оценит ваш поступок? Да какая там оценка, ваше благородство еще не подняли на смех?

— Я не ждала никаких благодарностей и оценок и не собиралась никого поражать своим «моральным героизмом», — Мака подчеркнуто иронично произнесла слова о «моральном героизме». — Мне достаточно, что я права перед самой собой… И еще перед тем человеком, который меня любит.

— Я могу считать, что тот человек я?

— Не знаю, ничего не могу вам сказать. И не воображайте, что всякий блицкриг завершается победой!

— А вам не кажется, что я сам — жертва блицкрига?

Мака засмеялась.

— Поздравляю вас с большим успехом! Поверьте, что он меня искренне обрадовал.

— Благодарю. Верю, что он вас обрадовал.

— Вы всемирно известный ученый, а вместе с тем совершенно молодой человек. Не подумать ли нам снова об одночастевке?

— Мака, я более двух месяцев думал и готовился к сегодняшнему дню. Очень прошу вас, не опрощайте драгоценные для меня минуты.

— Вы очень любите вашу сестру? — спросила вдруг Мака.

Рамаз побледнел, глаза у него остекленели, огромный павильон сразу подернулся мраком.

— Почему вы спрашиваете о ней?

— Недавно вы с такой любовью поклялись вашей сестрой, что у меня слезы навернулись на глаза. Скажу вам откровенно — эта клятва предопределила нашу встречу. Ваша сестра красивая?

— Очень красивая, светлая и святая, как мадонна!

— A y меня нет ни сестры, ни брата! — искренне пожаловалась Мака.

Зал снова наполнился светом.

«Только Мака спасет меня, только она поможет мне избежать пропасти!»

— Я люблю вас, Мака!

— Скажу вам откровенно, — улыбнулась девушка, — мне приятно слышать ваши слова. Предупреждаю, что моя откровенность не дает вам права на ошибочные выводы. Просто я женщина, и мне радостно слышать приятные слова.

— Можно я сыграю?

— Вы играете?

— Попробую.

Рамаз сел за рояль. Осторожно поднял крышку, задумался на мгновение. Видимо, выбирал, что сыграть. Наконец выбрал «Серенаду» Шуберта.

Маке никогда не нравилась эта грустная и приторная мелодия. А сейчас, что случилось сейчас? В эти минуты она как будто услышала ее впервые. Не потому ли, что «Серенаду» исполнял Рамаз?

Девушка окончательно убедилась, что любит Коринтели. Вернее, до нее дошло сейчас, что она полюбила его с той минуты, когда впервые увидела его на защите диплома.

Рамаз осторожно опустил крышку рояля и встал.

— Я, кажется, злоупотребляю вашим вниманием? — сказал он с печальной улыбкой.

— Наоборот, вы доставили мне безграничную радость. Я не предполагала, что физик может так играть.

— Физик еще многое может, но давайте поговорим о деле. В какое время мы сможем встретиться завтра?

— Завтра? — задумалась Мака, — Завтра, видимо, я не смогу. Есть кое-какие дела.

— Мака, очень прошу вас, придерживайтесь моего правила: никогда не делайте завтра того, что можно сделать послезавтра.

— Гениально! — рассмеялась Мака.

— Итак, в котором часу позвоните мне? Я буду точно знать, когда освобожусь.

В павильоне вдруг ожил громкоговоритель:

— Мака, танцоры двадцать минут не могут войти в зал!

— Ухожу! — крикнула девушка, хотя прекрасно знала, что микрофоны в павильоне не включены и ее никто не слышит.

В фойе толпились танцоры. Одни сидели, другие поправляли костюмы, некоторые отрешенно прыгали, отшлифовывая какие-то движения.

Краснея от неловкости, Мака ощутила на себе несколько пар неприязненных глаз. Косые и завистливые взгляды рассердили ее. Чувство неловкости сразу исчезло; высоко подняв голову, она так красиво несла через толпу свое высокое, тонкое, гибкое тело, что Рамаз окончательно решил: «Только Мака спасет меня от гибели. Только Мака, и никто другой».