Спираль

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кабинет директора института астрофизики постепенно заполнялся народом. Отар Кахишвили, не произнося ни слова, терпеливо ждал. Куря сигарету, он от порога до стула провожал каждого глазами.

— Все собрались? — наконец спокойно спросил он и обвел взглядом присутствующих. Он спросил так, между прочим, прекрасно видя, что все приглашенные уже заняли стулья.

Сотрудники тем не менее переглянулись, словно проверяя, не опаздывает ли кто-нибудь.

Многие громко отозвались: «Все!»

Кахишвили прокашлялся и встал. Он не спешил начинать, упорно глядя на одного из заведующих, который все никак не мог поудобнее усесться на стуле.

— Вам известно, что со дня кончины уважаемого Давида Георгадзе прошло больше месяца, — размеренно и негромко начал он, когда в кабинете установилась абсолютная тишина. — Смею доложить вам, что мы с помощью вышестоящих органов и Академии наук сделали почти все возможное, чтобы увековечить его память. Осталось несколько вопросов, решение которых было и есть связано со временем. Вы знаете, что покойный академик исследовал очень сложную проблему. Он полагал, что помимо известных на сегодняшний день четырех типов радиоактивности существует и пятый. Ни раньше, ни во время болезни он ни словом не обмолвился о результатах своего исследования. Пять лет он бился над подтверждением теоретически осмысленной проблемы. Довел ли он дело до конца? Обосновал ли экспериментально свои теоретические соображения? Может быть, гипотеза и предложение академика Георгадзе оказались ошибочными? Мы не знаем. Ни в доме ученого, ни в лаборатории, ни в кабинете нами не обнаружено ни клочка бумаги, позволяющего прийти к какому-либо заключению. Совершенно естественно появление и такой мысли, что академик завершил свое исследование и сейчас оно, подготовленное для доклада в Академии и публикации, находится в этом огромном немецком сейфе, открыть который, как бы нам ни хотелось, пока, увы, невозможно. Академик унес в могилу тайну шифра, представляющего собой комбинацию пяти цифр. Буквально на днях дирекция провела совещание, посвященное увековечению памяти Давида Георгадзе, и мы все согласились, что необходимо вызвать из Москвы мастера, специалиста по подобным старинным уникальным сейфам. Нами было решено создать комиссию, открыть сейф и взять на учет все документы до самых простых незначительных рукописей и вещей… Естественно, если обнаружится последнее исследование Давида Георгадзе, оно тут же будет рассмотрено на большом совете в присутствии представителей Академии и самого президента. Однако случилось непредвиденное…

Последнюю фразу Кахишвили произнес значительно повысив голос и обвел взглядом сидящих в кабинете сослуживцев. Его интересовало, какую реакцию вызовет неожиданный поворот.

Особого оживления он не заметил. Все в институте уже знали и историю с обнаружением завещания, и подробное содержание его. Несмотря на категорическое требование, почти приказ директора, кто-то выдал тайну.

— Вчера мы с моим заместителем и руководителями партийной и профсоюзной организации навестили семью покойного. Все как обычно: поинтересовались здоровьем вдовы академика… В будущем, товарищи, нам необходимо уделять уважаемой Анне больше внимания. — Нодар Одишария слегка улыбнулся, услышав русифицированное произношение этого имени. — Это наш научный и человеческий долг. И вот, когда мы сидели в кабинете Давида Георгадзе, среди беседы вдова расплакалась. Чтобы как-то выйти из создавшегося неловкого положения, я снял с полки второй том астрономической энциклопедии. Свершилось чудо! В книге оказался конверт, на котором было написано: «Дирекции Тбилисского института астрофизики». Вот он!

Кахишвили высоко поднял конверт.

Белый квадратик приковал взгляды всех присутствующих.

Оживление сотрудников ободрило Кахишвили.

— Увидев конверт, уважаемая Анна очень расстроилась… Естественно, возникло желание тут же вскрыть его. Так волею случая завещание Давида Георгадзе оказалось в наших руках. Актив нашего института собрался здесь, чтобы узнать последнюю волю покойного, затем мы ознакомим с нею и Президиум Академии наук.

Кахишвили бережно извлек из конверта письмо и приступил к чтению. Читал он внятно и спокойно. После каждой значительной фразы выдерживал паузу, чтобы слушатели основательнее прониклись волеизъявлением покойного академика. Наконец дошел до абзаца, содержавшего самое важное и самое значительное для работников института желание покойного. Голос Кахишвили утратил твердость и предательски дрогнул:

— «В случае моей кончины настоятельно требую опечатать сейф и открыть его через два года, в годовщину моего семидесятисемилетия, пятого октября в двенадцать часов».

Затем директор прочитал несколько незначительных фраз заключения и с облегчением подытожил:

— Вот и все!

Кахишвили, как и в начале, высоко поднял листок, чтобы все удостоверились, что в нем больше ничего нет.

И хотя все заранее знали содержание завещания, чтение и вид листка, написанного рукой академика, вызвали всеобщий интерес. Отныне завещание покойного директора стало для всех окончательно достоверным и реальным. Все желания Давида Георгадзе были понятны, кроме одного: почему с открытием сейфа нужно тянуть еще два года.

Кабинет зажужжал как улей. Все зашептались, кое-где уже громко и темпераментно спорили, постепенно переходя чуть ли не на крик.

Отар Кахишвили никого не успокаивал, не призывал к тишине. Он понимал, что завещание произвело фурор. Сейчас это было самое главное. Откинувшись на спинку кресла и прищурив один глаз, он с едва заметной насмешливой улыбкой наблюдал за волнующимися, горячо спорящими, раскрасневшимися сослуживцами.

Через несколько минут, когда спорщики — по мнению директора — несколько отвели душу, он постучал по столу и призвал собравшихся к порядку.

Стук и призыв директора не возымели желаемого действия. Никто не знает, сколь долго продлился бы спор сослуживцев, если бы Нодар Одишария не крикнул с места:

— Каким числом датировано завещание?

Действительно, каким числом оно датировано? Если оно написано в больнице, кто вынес его и вложил во второй том астрономической энциклопедии?

Отар Кахишвили поднялся, все так же бережно извлек завещание из конверта, сначала вслух прочитал дату, потом показал ее собравшимся. Оказалось, что завещание было составлено за десять дней до инфаркта.

Этот факт еще больше подхлестнул спорщиков:

— Почему?

— Предвидел инфаркт?

— Простое совпадение или предчувствие?

— Успокойтесь, товарищи, успокойтесь! — Отар Кахишвили энергично постучал пепельницей по столу.

Собравшиеся постепенно угомонились.

— Вчера мы долго обсуждали дату письма. Каково было наше заключение? Предчувствие подтолкнуло академика написать завещание или произошло простое совпадение? Мы не смогли разобраться в этом вопросе, да он и не имеет существенного значения. В данную минуту нам предстоит решить более важную проблему. Что вы скажете, как нам быть?

— А собственно, в чем проблема? Разумеется, мы обязаны поступить так, как наказывает академик Георгадзе. Разумеется, если завещание написано им самим, — вызывающе, как, впрочем, и всегда, заявил Нодар Одишария.

— Кому знаком почерк академика, тот ни на йоту не усомнится, что завещание написано его рукой. Во избежание кривотолков мы, разумеется, представим письмо на экспертизу.

— Я вовсе не об этом! — вскочив на ноги, запротестовал Нодар Одишария.

— Только не думайте, что завещание передается экспертной комиссии из-за высказанного вами подозрения. Таков порядок. Еще вчера на квартире академика мы вместе с его вдовой договорились обязательно проверить подлинность завещания экспертизой. До тех пор каждый может ознакомиться с ним и еще раз лично прочитать его. Желательно, чтобы все убедились, что завещание написано нашим уважаемым Давидом.

Отар Кахишвили протянул письмо сидящему справа от него Арчилу Тевдорадзе, показав, чтобы тот пустил его по кругу. Арчил, еще вчера не менее десяти раз прочитавший письмо академика, даже для виду не пробежал его глазами и передал сидящему рядом пожилому доценту.

Завещание переходило из рук в руки, все дотошно разглядывали его и перечитывали.

— Осторожнее, товарищи, осторожнее, не помните, по испачкайте! — предостерегал директор института.

Настала очередь Нодара Одишария. Он внимательно изучил подпись, прочел, как все, сам текст, передал завещание сидящему сбоку коллеге и странновато усмехнулся.

— Что вы ухмыляетесь? — не выдержал Кахишвили.

— Достойно удивления! — вставая, провозгласил Нодар.

Все разом смолкли.

— Что достойно удивления? — сердито спросил директор.

— Не думайте, что я сомневаюсь в реальности завещания. Я хорошо знаком с почерком академика, завещание действительно написано им. Меня поражает одно — убедительно прошу не осуждать и не считать меня Фомой неверующим, — почему Давид Георгадзе вложил его во второй том энциклопедии, а не в один из ящиков письменного стола, где по смерти академика было бы куда легче обнаружить его?! Для уважаемой Анны (эти два «н» — явная насмешка над директором), насколько мне известно, астрономической энциклопедии попросту не существует. И сын Георгадзе — дай бог ему найтись — не наживал горб над книгами по астрономии. Кабы не счастливый случай, завещание академика могло не обнаружиться еще сто лет. — Одишария пожал плечами. — И второе: почему академик не оставил шифр сейфа?

— Нам не составит труда развеять ваше последнее сомнение, — поднялся Арчил Тевдорадзе. С той поры, как он сделался заместителем директора, ему впервые предоставилась возможность произнести пространную речь, и он хотел, чтобы она прозвучала как можно весомее. — Академик, вероятно, предполагал, что завещание может попасть в руки какого-то одного человека. Или — реши он открыть тайну шифра коллективу, ему пришлось бы посвящать в нее несколько человек одновременно. Чтобы избежать всяческих недоразумений, он в завещании, или посмертном письме, можно рассматривать его как угодно, не написал шифр. Наш бывший директор был хорошо осведомлен, что в Москве есть прекрасные мастера по сейфам. Поэтому стоило ли ему пускаться на элементарный риск? Мне это соображение кажется убедительным. Не так ли?

— Несомненно! — первым поддержал его Кахишвили. Многие закивали в знак согласия.

— Что же касается первого вопроса, здесь все сложнее, но, в конце концов, какое имеет значение, где находилось письмо? — разошелся вдруг Арчил Тевдорадзе. — Ваше недоумение заслуживает внимания. В самом деле, почему академик Георгадзе вложил завещание во второй том энциклопедии, а, скажем, не в первый? Или хотя бы не в ящик стола? Но есть ли вообще смысл решать эту проблему? Главное, что завещание существует и оно у нас в руках. Лично я требую завтра же опечатать сейф.

— Не завтра, а сегодня же, — отрезал Кахишвили. — Утром я разговаривал с президентом Академии. Их представитель, в частности вице-президент Александр Чиковани, прибудет к нам в шестнадцать часов. Мы соберем комиссию и опечатаем сейф. Дело это несложное. Что же до завещания, то, хочу сказать вам откровенно, вчера я целую ночь продумал, почему все-таки наш директор спрятал конверт в книжном шкафу, почему именно во втором томе астрономической энциклопедии. После длительных размышлений я пришел к такому заключению. Письмо написано за десять дней до инфаркта. Почему? Может быть, интуиция, предчувствие неотвратимого несчастья заставили его составить завещание? Не думаю. Нет ничего удивительного, когда семидесятичетырехлетний человек садится за завещание. Он, по-видимому, пишет его на всякий случай и, ощущая себя абсолютно здоровым, кладет его не в ящик стола, а во второй том астрономической энциклопедии, которая, может быть, лежит у него под рукой. Отсюда позволительно сделать первое заключение — над академиком не довлело трагическое предчувствие. Отсюда же вытекает, что мы можем допустить и второе — он нарочно не положил конверт в ящик. Разве приятно самому или членам семьи каждодневно во время уборки или работы натыкаться на конверт, в котором помещено завещание? Поэтому он и положил его в такую книгу, где в нужный момент его легко найти и трудно забыть. Можно спорить, почему он, будучи в больнице, никому не сказал, где оно спрятано, или не поставил нас в известность о своем желании. Я глубоко убежден, что Давид Георгадзе не обмолвился о завещании по одной причине. Он, видимо, действительно не хотел, чтобы мы называли завещанием одну страничку текста. Он и сам нигде не пишет слово «завещание». Фактически он писал письмо дирекции института, в котором просил опечатать сейф на два года. Если бы академик составлял настоящее завещание, оно, вероятно, состояло бы минимум из ста пунктов. А в больнице, когда к нему вернулось сознание, он с первой минуты был уверен, что выздоровеет, и ни на минуту не сомневался, что вернется в институт. Трагедия разразилась сразу, в одно мгновение. Главный врач Зураб Торадзе сообщил нам, что академик, не успев произнести ни слова, потерял сознание от кровоизлияния в мозг. Одним словом, меня волнует не существование завещания, не место его нахождения, но содержание. Почему сейф должны открыть приблизительно через два года после его кончины и непременно в день рождения, в двенадцать часов пятого октября? Имеет ли дата какое-то символическое значение, или бывший директор института — прости меня, господи! — пытается нас запутать? Не волнуйтесь, я еще не закончил! — Отар Кахишвили поднял обе руки, призывая к тишине слушателей, загомонивших при его последней фразе. — Минутку, товарищи, позвольте мне закончить и потом выскажите свои соображения!.. На протяжении пяти лет академик пытался решить уже известную вам проблему. Если его исследование доведено хотя бы до середины или пути решения наполовину найдены и расшифрованы, тем более если проблема теоретически решена до конца и подтверждена экспериментально, не лучше ли, чтобы мы сейчас же ознакомились с нею, опубликовали или, как его последователи, продолжили работу и довели эксперименты до конца? Какова гарантия в условиях стремительного темпа современной жизни, что кто-то другой не решит облюбованную им проблему? Нельзя ли предположить, еще раз прошу прощения у светлой памяти Давида Георгадзе, нельзя ли предположить, что академик потерпел фиаско? Что он не смог получить желаемых теоретических и экспериментальных результатов. Еще раз, товарищи, прошу вас, не сочтите святотатством мои предположения. В конце концов, мы ученые, и нам надлежит мыслить здраво. Если мы убедимся в противоположном, поверьте, товарищи, что это обрадует меня не меньше, чем кого-то другого, и я с удовольствием возьму свои слова обратно. Да, проблема, которой Давид Георгадзе пожертвовал пять лет своей жизни, видимо, не далась ему. Уважаемому академику, вероятно, не хотелось, чтобы его безрезультатная работа обнаружилась сразу после его смерти, и этим завещанием или письмом, — директор снова высоко поднял листок, — и опечатыванием сейфа намеревался вызвать некий ажиотаж. А через два года наша жизнь, перегруженная ежедневными мелочами, утихомирит и сведет на нет многие сегодняшние страсти. Исполнение предписания академика — открытие сейфа — превратится в незначительное рядовое явление. После такого завещания лично я уверен, что никакого открытия или, на худой конец, неоконченного труда в сейфе не обнаружится. Прости меня, господи, но иначе я не могу объяснить требование академика. Еще раз повторяю, если вы убедите меня в противном, не сомневайтесь, я буду счастлив!

Сослуживцы молчали, с напряженным вниманием слушая нового директора.

Кахишвили понял, что в кабинете установилась тишина согласия.

— Если никто не желает высказаться, давайте немного отдохнем. В четыре часа нам придется собраться еще раз. Из Академии приедет вице-президент, и специально выделенная комиссия официально выполнит последнюю волю академика.

Все поднялись.

Директор института облегченно выдохнул и опустился в кресло. Он лишний раз отдал должное таланту и интуиции Рамаза Коринтели. Он понимал, что вера в гениальное исследование Давида Георгадзе подорвана, что в сердца коллег заронена искра сомнения, того самого сомнения, которое со временем превратится в уверенность.

Кахишвили был безмерно доволен самим собой.

Оставшись один в кабинете, утомленный, душевно измученный, он с трудом поднялся, подошел к окну. И сразу отпрянул. Внизу, на старом месте, стояли красные «Жигули», о раскрытую дверцу которых опиралась длинноногая блондинка, лениво разглядывавшая прохожих.