Спираль

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Рамаз Коринтели видел какой-то странный, путаный сон, когда раздался телефонный звонок.

Он не среагировал на него, даже не понимая, во сне звонит телефон или наяву.

Звонок повторился.

Сон пропал. Рамаз медленно просыпался.

До слуха уже отчетливее донесся звонок телефона. Рамаз не шелохнулся. Уставившись в потолок, он старался воскресить в памяти недавний сон.

Странно, раньше не проходило недели, чтобы ему не снилась мать и их старый дом.

А теперь?

Почему после операции ему ни разу не приснился старинный родительский дом с просторной гостиной, украшенной орнаментом, и сидящая за роялем мать?

Почему каждую ночь его посещают нелепые, кошмарные сны?

Может быть…

Может быть, он видит чьи-то чужие сны?

Почему чужие? Разве этот «кто-то чужой» не есть он сам?

«Кто была та девушка в гимназической форме?» — вдруг вспомнил Рамаз свой сон. Он закрыл глаза и вновь отчетливо увидел девушку в белом фартуке, с улыбкой идущую ему навстречу.

Сон как будто продолжался.

«Боже мой, это же мама!»

Улыбающаяся девушка медленно приблизилась к нему, и случилось чудовищное — она на глазах постарела, сразу превратившись в дряхлую старуху. Точно такой мать запечатлелась в памяти в день ее смерти.

Рамаз в испуге открыл глаза.

Страшно видеть дряхлую старуху, вырядившуюся в форму гимназистки!

Телефон не умолкал. Кто-то упорно звонил ему.

Не открывая глаз, Рамаз протянул руку к стоящему на полу аппарату:

— Слушаю!

Его передернуло — с первых слов он узнал голос главного врача. Фу-ты, черт! Рамазу вообще было не по душе все, что напоминало об операции и о прошлом. Он старался, перечеркнуть старую жизнь, вытравить ее из всех клеток мозга, забыть окончательно. Он знал, что нужно смотреть в будущее, и был уверен, что оглядываться нельзя. Но прошлое преследовало его по пятам и стремилось обвить своими длинными, сильными щупальцами.

Даже воспоминание о голосе главного врача бросало Рамаза в дрожь. Достаточно было Зурабу Торадзе позвонить по телефону или попасться где-нибудь на глаза, как настроение бывало отравлено.

— Вы никуда не собираетесь? — спросил тот.

— Который час?

— Восемь.

— Что вы звоните в такую рань? — разозлился Рамаз и сел на кровати. Сон окончательно пропал.

— Неотложное дело. Никуда не уходите. Мне необходимо уточнить кое-какие факты. В десять буду у вас! — И, не дожидаясь ответа, главный врач дал отбой.

Рамаз раздраженно бросил трубку.

Изменившийся голос Торадзе насторожил его.

«Что могло случиться, чтобы будить меня в такую рань?»

Рамаз быстро побрился, принял холодный душ и, завернувшись в полотенце, остановился около зеркала в прихожей. Глубоко вздохнул. Выпятил грудь, напряг мускулы. Полюбовался собой и перенес мысли на Маку Ландия.

Вчера они окончательно договорились. Решили, что поженятся в конце месяца. Сегодня в семь вечера родители Маки ждут Коринтели. Он специально просил девушку, чтобы не собирали много народу. Мака обещала, что на помолвке будут только две ее ближайшие подруги. Знай она его желание раньше, и их бы не пригласила, с улыбкой сказала девушка.

«Люблю ли я Маку?

Конечно люблю!

Не любил — не женился бы. Слава богу, не должность ее папаши прельстила меня! Высокий пост, разумеется, имеет большое значение, но не такое, чтобы я женился не любя. Разве благополучие заменит любовь жены? Разве протекция и карьера стоят того, чтобы тебя коробило при одном виде жены? В конце концов, Георгий Ландия может только года на два приблизить те успехи, которых я все равно добьюсь своим талантом и способностями».

Рамаз еще раз оглядел свою атлетическую фигуру, улыбнулся самому себе, подмигнул и подошел к гардеробу.

«Что сегодня надеть?

К уважаемому Георгию — непременно в костюме. Не шокировать же его с первого дня!»

Перед глазами снова возникла Мака.

«Она, наверное, будет в белом. Значит, белый костюм отпадает.

Может быть, синий?

Жарко, я буду похож в нем на руководящего товарища из деревни.

Лучше всего надеть полосатый спортивный пиджак и серые брюки».

Рамаз достал их из гардероба, тщательно оглядел и повесил на спинку стула.

«Я же не выдумываю. Я в самом деле люблю ее.

А вдруг мое чувство — лишь минутное увлечение? Мало ли их было у меня?

Нет, я люблю Маку. Действительно люблю. Сегодня мало таких, как она.

А Инга?»

Снова в сердце шевельнулась заноза.

«Разве Инга хуже Маки?! Что из того, что она выросла в сиротстве? У кого еще на этом свете, кроме Инги, глаза богородицы?

Инга совсем другая, Инга на земле одна!»

Пораженный, Рамаз сел в кресло. Он не мог понять, почему в споре с самим собой он встал на сторону Инги. Вернее, понял, потому и поразился.

«Разве я еще думаю об Инге?

Никакой Инги! Инга моя сестра. Я за нее жизнь отдам. Но она только моя сестра и ничего больше.

Я люблю Маку, мою летящую, красивую, чистую Маку!»

Рамаз тут же представил, как удивительно плавно идет по улице эта девушка. Она, может быть, выше, чем нужно. Ну и что! Редко увидишь такое пластичное тело. Редко увидишь, чтобы движения словно бы слагались в один музыкальный аккорд.

Он почувствовал облегчение. Подошел к окну. Не было девяти, но уже стояла изнурительная жара.

Владельцы автомобилей седлали своих железных коней, столпившихся на изрытом газоне. Рокот моторов и скрежет тормозов неприятно резали слух. Вот тронулась одна машина, за ней последовала вторая, третья… Еще несколько минут, и во дворе осталось считанное количество автомобилей.

Рамаз оглядел сверху свои красные «Жигули», затем отошел от окна и снова устроился в кресле.

На душе опять потяжелело. Недавнее облегчение оказалось минутным.

«Что со мной? Может быть, голос Торадзе испортил мне настроение?

Нет, как вчера расстался с Макой, так сразу и навалилась тоска.

Видимо, перед большой радостью непременно наступает депрессия».

Тщетно старался он успокоить себя.

Встал, подошел к дивану, отодвинул телефон, лег ничком.

Он не хотел признаться себе, но осознавал, что гложет душу.

Сегодня же вечером по всему Тбилиси разнесется весть о его помолвке с Макой Ландия. Если не завтра, так послезавтра бурливая волна докатится и до института. Докатится, и, Рамаз прекрасно понимал, разъяренную Марину Двали уже ничто не удержит.

«Надо было раньше развязаться с ней. Раньше надо было рвать связь».

Он махнул рукой, сожалеть о прошлом не имело смысла.

«Если не завтра, то послезавтра надо кончать с ней, иного выхода я не вижу!

Может быть, завтра утром навестить ее? С грехом пополам успокою ее, приласкаю, постараюсь убедить. Пообещаю не оставлять без помощи…

Нет, не стоит. Все равно ничего не выйдет. Зачем бросать судьбу на весы? Разве я виноват? Разве я обещал жениться на ней и отступился от своего слова? Разве не она сама пошла на шантаж? Почему ничего не говорила мне, пока не оказалась на пятом месяце?

Никакого риска! И вообще, с чего я столько думаю о какой-то примитивной бабе, о какой-то секретарше?! Завтра же нужно покончить со всем!» Рамаз успокоился, убедившись, что не отступится от своего решения.

Он поднял голову, по привычке взглянул на часы, лежащие на стуле, — до прихода главного врача осталось полчаса.

«Какого черта нужно Торадзе? Не даст хоть один день побыть счастливым!»

Рамаз снова старался думать о Маке.

Он не без удовольствия предвкушал, что женитьба на Маке Ландия поможет уладить множество важных дел. По мановению руки молодому человеку предоставятся всевозможные блага, которых достигают к глубокой старости, да и то лишь энергичным и самоотверженным трудом. Ученому, едва перешагнувшему за двадцать пять лет, гарантированы оплачиваемая творческая свобода и идеальные условия для научного труда. Не нужно терять времени и на тысячи домашних мелочей, которые так претят натуре Коринтели.

Еще пять минут, и придет главный врач.

Рамаз встал, решил одеться. Тут же передумал. Он считал, что Торадзе не заслуживает того, чтобы встречать его при полном параде.

Ровно в десять раздался звонок. Рамаз пошел открывать дверь. В прихожей еще раз остановился перед зеркалом. Сейчас ему не понравился взгляд юноши, смотрящего из зеркала. Орлиные светло-карие глаза почему-то не сверкали огнем, как всегда, а походили на кратеры потухших вулканов.

Снова звонок. На сей раз на кнопку жали более настойчиво.

Рамаз открыл дверь. У Торадзе был такой убитый вид, что он сразу понял — главный врач пришел со страшной новостью.

— Что случилось?

Рамаз быстро закрыл дверь и пропустил гостя вперед.

Торадзе тяжелым шагом прошел в комнату, неловко опустился в кресло и горестно вздохнул.

— Я, кажется, спрашиваю тебя, что случилось? — Во второй раз на протяжении их долгого знакомства Рамаз обратился к Торадзе на «ты».

Главный врач затравленно посмотрел на него.

— Случилось то, к чему долгое время вы и я были внутренне готовы! — Торадзе извлек из кармана белоснежный носовой платок и вытер лоб.

— А все-таки?

— Конечно, человек жив надеждой, однако…

— Кончай говорить обиняками! — закричал выведенный из терпения Рамаз.

— Я надеюсь, что вы мужественно встретите несчастье. Четыре дня назад нашли вашего сына, вашего Дато.

— Мертвого?! — прохрипел Рамаз, как подкошенный падая в кресло.

— Мертвого! — понурился Торадзе, теребя носовой платок.

Упала тишина, страшная напряженная тишина. Главному врачу искренне казалось, что вот-вот грянет гром, но он не решался поднять голову, ощущая на себе пристальный взгляд Коринтели.

Молчать не было мочи. Торадзе поднял голову и взглянул на Рамаза. Почерневшие глаза молодого человека, как два ствола, были нацелены на него. Он вздрогнул и окаменел, как под гипнозом, покорно ожидая выстрела двустволки, но скоро понял, что Коринтели не видит его. Огромные слепые глаза юноши напоминали выключенные приборы.

— Где и когда его нашли? — глухо спросил вдруг Рамаз.

— Четыре дня назад, в Куре, у моста Челюскинцев.

Сердце Рамаза, как это уже было однажды, разбилось вдребезги, словно витрина от удара камнем, и осколки полетели в темную пропасть бездонного тела.

— Значит, это был мой сын? — прохрипел кто-то из горла молодого человека.

Торадзе охватил ужас. Он отчетливо видел, что губы Коринтели не дрогнули, а голос донесся откуда-то из глубины и был голосом покойного академика.

— Как, вы присутствовали при обнаружении трупа в Куре? — спросил потрясенный Торадзе.

— Ошибка исключена? — Рамаз оставил без ответа вопрос главного врача. — Неужели за столько времени труп не разложился? Может быть, все же ошибка? Может быть, кого-то спутали с ним? Может быть…

— К сожалению, ошибка исключается. Эксперт легко установил личность погибшего. И Ана Георгадзе сразу признала своего сына. Видимо, Кура занесла его песком, поэтому труп хорошо сохранился. А где-то в конце мая — в начале июня вода прибыла и стронула труп с места. Предполагают, что этого несчастного где-то неподалеку сбросили в воду.

— Сбросили?

— Да, сбросили. Его сначала убили, потом капроновой веревкой привязали кусок рельса и сбросили в Куру.

«Боже мой, снова река!»

— Что говорит эксперт, как его убили?

— Тремя выстрелами из пистолета. Он даже марку установил — ТТ! Одна пуля — в грудь, две — в живот.

— Тремя пулями из ТТ? — вырвалось у Корин-тели.

— Да, тремя пулями.

«И вообще, чего тебя рука обгоняет, что ты за манеру взял в последнее время стрелять по три раза подряд?» — раздался вдруг в ушах голос Сосо Шадури.

— Не может быть, слышишь, не может быть! — завопил страшным голосом Рамаз Коринтели, подлетел к главному врачу, схватил его за лацканы пиджака и рывком вознес в воздух. — Не может быть, слышишь, не может быть!

— Что не может быть?! — жалко барахтался перепуганный Торадзе.

— Не может быть, слышишь, не может быть! — Рамаз отпустил главного врача, и тот без сил, со всего размаха плюхнулся в кресло.

Рамаз сел на диван и уткнулся лицом в ладони. Испуганный врач, не осмеливаясь моргнуть, смотрел на трясущиеся плечи молодого человека.

— Где он сейчас?

— В доме академика, — Торадзе не решился сказать — в вашем доме.

— Что говорит милиция, за что его убили? — глухо спросил Рамаз.

Его голос донесся до главного врача будто из какой-то дали.

— Следователь выдвинул приблизительно такую версию. Ваш сын… То есть сын академика Георгадзе, Дато Георгадзе, — главный врач окончательно запутался, — оказывается, и раньше был замечен в азартных играх. Предполагают, что он выиграл у кого-то значительную сумму, а проигравший убил его и сбросил в Куру. Потом похитил машину убитого и, заметая следы, нарочно сбил человека. Бросил машину около жертвы и убежал. Таким образом, он добился своего. Расследование пошло по ложному следу. Ни у кого не возникло сомнений, что того несчастного сбил Дато Георгадзе и в ужасе где-то скрылся.

«И вообще, чего тебя рука опережает, что ты за манеру взял в последнее время стрелять по три раза подряд?»

— У них есть какие-нибудь доказательства, за которые можно ухватиться?

Зураб Торадзе смешался. На лбу высыпал пот. Настало время сказать бывшему пациенту кое-что пострашнее известия о смерти сына.

— Как вы себя чувствуете? Если плохо, я все захватил с собой. Я знаю, до вас и без меня бы дошло прискорбное известие о гибели сына. Поэтому я счел за лучшее первым уведомить вас. Эти дни я неотлучно буду при вас. Что делать? Трагедия ужасная, но надо держаться. Не стоит предаваться отчаянью.

— У милиции есть какие-нибудь доказательства? — гневно повторил Коринтели, сверля врача своими мутными глазами.

Торадзе не находил себе места. Искаженное лицо Рамаза пугало его. Он не знал, как быть.

— По лицу вижу, что ты что-то скрываешь! — Взбешенный Коринтели снова вскочил и сильными руками схватил Зураба за отвороты пиджака.

— Я все скажу, сейчас же скажу! Только уберите руки! — попытался освободиться Торадзе.

Рамаз отпустил его, но с места не сошел. Врач жалко посмотрел на него снизу:

— Прошу вас, отступите на шаг. Не стойте надо мной как палач!

«И вообще, чего тебя рука опережает, что ты за манеру взял в последнее время стрелять по три раза подряд?»

— Скорей, терпенье лопается!

— Нет смысла что-то скрывать. Все равно они сами явятся и сообщат обо всем. Поэтому, прошу вас, соберитесь с духом, то, что я скажу, страшно слушать, но делать нечего, выше головы не…

— Говори прямо, к черту вступления!

— Вчера ко мне в больницу приходил молодой следователь.

— Не помнишь, не на серой «Волге»?

— Да, когда он ушел, я выглянул в окно, он действительно садился за руль серой «Волги».

— Болезненно худой, с седыми висками, да?

— Да, да! Откуда вы знаете?

— Продолжай, вопросы потом!

— Следователь заставил меня принести историю болезни Рамаза Коринтели. — Торадзе лишний раз подчеркнул, что разговаривает не с Рамазом Коринтели, а с академиком Георгадзе. — В ту минуту я понятия не имел, что найден труп Дато Георгадзе. Следователь подробно расспросил меня, не упоминал ли Коринтели в больнице имени Дато Георгадзе, не говорил ли об аварии. Вам не нужно объяснять, что я ответил. Оказывается, следователь и раньше подозревал вас, тайком следил за вами. Он приблизительно знал, кто играл на деньги с Дато Георгадзе. Всех вызвал и допросил. Вчера в полдень кто-то позвонил ему по телефону и сказал, что в тот роковой вечер Дато Георгадзе выиграл у Коринтели большую сумму, потом они вместе поехали куда-то на машине Георгадзе.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

— Если кто-то донес на Рамаза Коринтели, почему следователь не пришел ко Мне?

— Нелегко допрашивать такого известного всему миру человека, как вы. Нужны юридические основания для допроса — анонимный телефонный звонок не доказательство. Не имея достаточно улик, следователь, видимо, не осмеливался прийти к вам. К тому же, почему мы должны верить, что Дато Георгадзе убит Рамазом Коринтели? Почему не предположить, что настоящий убийца пытается навести расследование на ложный след? Тем более, он уверен, что не так-то просто тронуть сенсационно известного молодого ученого…

— А если Дато Георгадзе убит мной? — закричал Рамаз.

— Как вы можете быть убийцей, когда вы — академик Георгадзе?!

— Эти руки убивали! Гены убивали! Те самые гены, которые с первого дня подчинили себе, уничтожили мозг Давида Георгадзе!

— Ради бога, замолчите!

— Если бы я верил в бога, то не попал бы в такое положение.

— Не кричите, соседи услышат!

— Пусть слышат. Теперь уже все равно!

— Еще ничто не потеряно. Что значит одна фраза, сказанная кем-то по телефону? Я уверен, что настоящий убийца намеренно наводит на вас. Все уладится, ни о чем не беспокойтесь! Я все улажу.

«И вообще, чего тебя рука опережает, что ты за манеру взял в последнее время стрелять три раза подряд?» — с поразительной отчетливостью снова прозвучал в ушах голос Сосо Шадури.

— Не стоит представлять дело так трагически, как оно выглядит на первый взгляд.

— Заткнись! — взвыл Рамаз. — Заткнись! Не хочу больше слышать тебя! Понял, что я говорю? Я, по-твоему, предстану перед правосудием и стану отбиваться — не я, мол, трижды выстрелил из пистолета в живот собственного сына?!

— Пока же не установлено, Рамаз Коринтели убил Дато Георгадзе или нет. Я еще раз повторяю — анонимный телефонный звонок не имеет никакого значения. Я убежден, что убийца старается сбить следствие со следа, спрятаться за ваш авторитет. Он уверен, что из уважения к вам не будут ни рыться, ни углубляться в старое дело. А если, паче чаяния, все-таки установят страшный факт, что Дато Георгадзе убит Рамазом Коринтели, вы, естественно, окажетесь в ужасном положении, но это вовсе не означает, что убийца — вы! — Торадзе остановился и снова платком вытер орошенный потом лоб.

Рамаз с брезгливостью посмотрел на него.

— Да, — продолжал врач, — если факт подтвердится и вы предстанете перед судом, я не спрячусь в кусты — я несу ответственность за свое создание. Пусть карают меня! В конце концов, я провел пересадку мозга с вашего согласия. Если помните, оно скреплено вашей подписью. От Рамаза Коринтели, вам хорошо известно, мы не смогли бы добиться подписи. Естественно, мне будет трудно доказать, что исцелить парализованный мозг Коринтели не представлялось возможным, но вы-то знаете, что я прав. Пусть меня судят, я все равно прав перед совестью — я пошел на этот шаг во имя развития медицины, науки, во имя счастья человека. Так что с этой стороны вам не о чем беспокоиться. Я публично заявлю о своей операции, заставлю поверить и суд, и весь свет, кто вы такой на самом деле!

— Вам не придется совершить такой подвиг, уважаемый эскулап! — Рамаз медленно поднялся, подошел к шкафу, выдвинул ящик и засунул в него руку. Глаза его полыхали огнем, на лице дрожал каждый мускул, дрожала и рука, засунутая в ящик, но он не спешил вытаскивать ее.

Торадзе не отрывал от ящика глаз. Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что Коринтели не вытащит из него ничего хорошего.

— В первую очередь вас, уважаемый врач, должно покарать за то, что вы ополчились против провидения!

Рамаз медленно вынул руку из ящика. У Торадзе отнялись ноги. Он не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть. В руке обезумевшего Рамаза поблескивал длинный финский нож.

Рамаз загнал ящик на место и медленным, очень медленным шагом двинулся на врача.

Торадзе беспомощно озирался. Между ним и дверью находился стол. Стой он у двери, и тогда бы не удалось убежать — дверь была заперта на замок с железным засовом. Мозг лихорадочно работал, но Торадзе не находил выхода. Закричать? Ни в коем случае! Коринтели разъярится еще больше. Он понял, что осталось одно — молить о пощаде.

— Батоно Давид! — жалостно скривился Торадзе. Он точно рассчитал, что ему следует адресоваться не к Рамазу Коринтели, убийце Дато Георгадзе, а к убитому горем академику.

И тут на Рамаза напал хохот, страшный, леденящий кровь хохот. Хохотало как будто все его тело, грудь сотрясалась, а глаза полыхали гневом.

— Нам уже ни перед кем не придется нести ответственность, уважаемый лекарь! — хохотал Коринтели, шаг за шагом приближаясь к жертве.

— Батоно Давид! — в отчаянии закричал врач и заметался вокруг стола. Он пять или шесть раз обежал его и понял, что Коринтели упивается местью, иначе он в два шага догнал бы жертву. Да и догонять-то не надо, протяни руку — и хватай врача за жидкие волосы.

Рамазу как будто доставляло удовольствие видеть искаженное страхом лицо, он словно наслаждался мольбой и заклинанием, застывшими в глазах врача.

Торадзе чувствовал, что силы оставляют его. Не бессмысленная беготня, не ужас перед сверкающим ножом, а жуткий хохот Коринтели подавил и парализовал его.

— Умоляю, заклинаю, не убивайте! — взвыл он вдруг жалким, слезливым голосом и упал на колени.

Хохоча, Рамаз остановился перед ним. Медленно занес нож, но опускать не спешил; он стоял, чуть расставив ноги, и сотрясался от хохота так, будто был подключен к току высокого напряжения.

Вдруг чья-то невидимая рука вырубила ток. Хохот оборвался. Опустилась цепенящая тишина.

У Торадзе затеплилась надежда: может быть, Коринтели опомнится и уймется. Он не знал, как быть. Умолять о пощаде или молчать. Он не решался даже пикнуть, чтобы, не дай бог, не разозлить безумца снова. Стоя на коленях, он лишь просительно смотрел на Коринтели.

Окаменевший Рамаз не сводил с врача остановившегося взгляда. И вдруг, дико взревев, левой рукой вцепился Торадзе в волосы, а правой вонзил в горло нож. Из перерезанной артерии хлынула кровь.

Торадзе издал было вопль, но разъяренный Рамаз одним движением вспорол ему глотку, и вопль оборвался. Страшное хрипение, рвущееся из перерезанного горла, не отрезвило Коринтели: он до тех пор стискивал волосы врача, пока фонтан крови, медленно иссякая, наконец не прекратился совсем.

— Околел! — процедил он, разжимая пальцы.

Рамаз с трудом втащил отяжелевшее тело в узкую дверь и свалил его в ванну. Даже не подумав вымыть окровавленные руки, он тут же выскочил за дверь, схватил со стола нож и метнулся к длинному зеркалу, висевшему в прихожей.

В зеркале во весь рост отразилась атлетическая фигура красивого молодого человека. Правая рука и грудь его были заляпаны кровью. Окровавленный нож еще больше бесил и разъярял Рамаза. Он тяжело дышал — мощная грудь часто вздымалась и опадала.

О, как ненавидел он эти сильные, мускулистые руки, стройные длинные ноги, высокую шею, густые каштановые волосы, нос с легкой горбинкой и светло-карие глаза. Где, где он видел прежде этого молодого человека? И сердце вдруг дрогнуло — пораженный, он едва не издал крик. Он вспомнил, как будто все было вчера, сразу вспомнил тот день, когда он решил пойти с работы пешком. Враз возникла длинная, просторная улица, заполненная окаменевшими людьми и застывшими на месте машинами, едва освещаемая тусклыми, неведомо откуда льющимися лучами, окрасившими все мертвым цветом. Вот и он, Давид Георгадзе, растерянно мечущийся среди холодных статуй. А вот доносятся до него неожиданные звуки шагов, и он отчетливо видит молодого человека лет двадцати — двадцати трех. Тот, не сводя глаз со старого академика, приближается твердой поступью. У него такой грозный взгляд, что академиком овладевает не радость от встречи с живым человеком, а страх, что именно этот юноша только что выключил солнце, именно он остановил жизнь на планете и сейчас с удивлением и гневом разглядывает старика, недоумевая, как тому удалось спастись.

«Боже мой, разве еще тогда, в больнице, едва заглянув в зеркало, я не заподозрил, что где-то видел этого молодца? В тот день мне не удалось вспомнить, не удалось восстановить в памяти. А сейчас… Почему сейчас, почему сегодня? Судьба?»

Чувство мести снова переполнило его. О, как хотелось искромсать, изувечить, превратить в кровавое месиво это бесконечно ненавистное тело человека, который нахально пялился на него из зеркала.

Он высоко поднял окровавленный нож и остановился. Представил, как Рамаз Коринтели всаживает три пули в Дато Георгадзе, как привязывает к нему капроновой веревкой отрезок рельса, как топит в Куре.

— Поздно, сынок, но все же настал миг расплаты!.. — простонал он. Еще помедлил, еще раз окинул взглядом красивое, мускулистое тело, издал страшный, нечеловеческий крик и изо всей силы вонзил нож в живот.

О, какое облегчение!

Думал ли он, что месть столь сладостна!

Он тут же выдернул нож из живота и снова поднял его. Упершись рукояткой в стену, приставил острие к сердцу и всем телом рванулся вперед. Длинный, отточенный нож сначала как будто замер, затем разом вошел в тело и коснулся острием сердца. Какое блаженство! Он чувствовал, как сильное, тренированное сердце молодого человека дергается попавшим в ловушку зверьком, бьется о ребра, но не может увернуться от ножа. Еще один, последний толчок — и ненавистное тело превратится в безжизненный труп.

О, какую сладость доставило ему это движение! Припавшая к стене грудь издала стон — насаженное на острие, пронзенное насквозь сердце вздрагивало, как жабры выброшенной на берег рыбы.

Он повернулся и, не вытаскивая всаженного по рукоять ножа, медленным, очень медленным шагом двинулся в комнату. Ему не хотелось рухнуть в прихожей. Он кое-как доплелся до порога и осторожно опустился на пол.

Душа, душа Давида Георгадзе билась об изрезанную мерзкую плоть, как испуганная птица бьется о прутья клетки в надежде вырваться из ненавистного плена.

«Еще немного, Дато, потерпи немного, и я буду с тобой! Ты отомщен! Сейчас главное — как-нибудь выбраться из этой падали. Потерпи немного, сынок!»

Давид Георгадзе понял, что нож мешает ему избавиться от умирающего тела Рамаза Коринтели. Пальцы обхватили рукоятку ножа. На большее недостало сил. Ужас овладел им — вдруг не удастся выбраться из этого омерзительного трупа и он должен будет умереть вместе с этой падалью?!

Он собрал последние силы, крепче сжал рукоять и медленно потянул. Следом за ножом поднялась загустевшая кровь и закупорила рану.

Его охватило отчаяние. Ничего не получилось. Душе не было выхода.

И еще раз он собрал едва уже тлеющие силы и волю, в последний раз пытая счастье. Он понимал: или сейчас освободится, или навечно застрянет в ненавистном теле.

Еще раз рванулся в изрезанную грудь, как загнанный в клетку леопард.

И вдруг ощутил удивительную легкость и свободу. Вдохнул живительный, полный кислорода воздух. Неужели он избавился от тела Коринтели?

Еще одно старание, еще один рывок — и душа академика Георгадзе взмыла в небо.

— Иду, сынок, иду! Скоро буду с тобой! — кричал он ввысь.

Миллионным эхом разлетался голос Георгадзе по безбрежному простору.

А его несло все выше и выше. Стремительно пронзал он черное пространство, словно стремясь догнать собственный голос, который тонул и исчезал далеко-далеко в бесконечности.

Мерцающая чернота неба постепенно уподоблялась огромному, бескрайнему кладбищу, где над каждой могилой сияла звезда.