Спираль

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Вы счастливы? — неожиданно спросила академика молоденькая журналистка.

— Неужели грузинских читателей интересуют даже такие подробности? — улыбнулся Давид Георгадзе.

— Представьте себе, интересуют, — девушка пригладила волосы, — когда личность популярна, штрихи ее жизни, отдельные детали и нюансы придают творческому портрету ученого более законченный вид.

Академик внимательно посмотрел на собеседницу, пытаясь понять, сию минуту родилась в ее головке эта ходульная фраза или, подхваченная еще в годы учебы в университетской аудитории, заученным предложением вылетела на божий свет.

Девушка, приложив ручку к губам, не сводила с академика испытующего взгляда.

— Мне представляется, что я счастлив. Видимо, потому, что я никогда не был несчастлив и, откровенно говоря, никогда не задумывался над подобным вопросом. Наверное, вечно не хватало времени. Или оттого, что пе смотрел на жизнь с философской точки зрения и не анализировал пройденные годы. Разумеется, я счастлив. У меня прекрасная лаборатория и превосходные условия для работы. Много, очень много радости приносили мне мои исследования и открытия. Что еще нужно ученому?

Давид Георгадзе закрыл глаза.

«Что еще нужно ученому?

Что еще нужно…»

Он никак не мог избавиться от этой назойливой фразы. И из головы не выходило лицо девушки-журналистки, посетившей его около полугода назад, чтобы взять интервью.

«Что еще нужно ученому?

Многое, очень многое.

Где сейчас мой сын? Где он скрывается? Может быть, его задержала милиция, а от меня утаивают? Сколь счастлива была моя жена, моя Ана. Как она вечно благодарила бога за доброту и покровительство. А теперь… Взорванной скалой рухнула ее жизнь. Потеряла единственного сына Дато. Потеряла мужа.

Самое большее я проживу три-четыре месяца. Даже если операция пройдет успешно, я все равно навсегда потерян для нее.

Жив ли Дато? Если жив и арестован, его, видимо, посадят лет на шесть, на семь. Может быть, скостят немного. Может быть, даже раньше выйдет. Хоть он будет с Аной.

Несчастная! — горько вздохнул академик, — Карточным домиком рассыпалась моя жизнь».

Он боролся с мыслями, лезущими со всех сторон. Отгонял их, пытаясь дать отдых голове, собраться с силами.

Это как будто удалось. Как будто сгинули рати черных вопросительных знаков.

«В некотором смысле одиночество хорошая вещь, никто не мешает думать и мечтать!

Но одинок ли я?» — Академик горько усмехнулся в душе. Он знал, что его сердце, легкие, вены и бог знает какие еще органы подключены к сложнейшей аппаратуре, чьи экраны мерцают за стенами палаты. Иногда его охватывало такое ощущение, будто его разъятое, расчлененное тело находится сразу в нескольких комнатах.

Единственным, что пока еще не отражалось на экранах мониторов, были его мысли, мысли, которых он сейчас бежал.

Обычно академик любил думать. Любил по совершенно естественным причинам. В мыслях он вступал в борьбу с головоломными проблемами, в мыслях находил средостение их запутанных дорог. А после инфаркта произошло нечто странное. Он воочию видел то, о чем думалось. Видел самую мысль. Когда он размышлял об абстрактных, бестелесных предметах, видел и эти бестелесные предметы. Что были они? Он, наверное, не смог бы рассказать, не смог бы описать их словами, но в процессе мышления действительно видел их.

Сейчас всеми фибрами души академик старался не думать ни о чем. Ни об осиротевшей жене, ни о бесследно пропавшем сыне, которого разыскивает милиция. Ему хотелось забыться. Хотя бы на несколько минут остановить тот неугомонный телетайп, который беспрерывно стучал в мозгу и безостановочно печатал на невидимой ленте непрекращающийся поток бессвязных, бессистемных мыслей.

На какие-то минуты ему это удалось. Он уподобился машине, отключенной от электросети. На какие-то считанные минуты он избавился от всего на свете. Потом невидимая рука снова включила его, снова в мозгу академика завертелась сложная система зубчатых колес. Где-то снова ожил вулкан, лавиной хлынули несметные черные вопросительные знаки. Они взмыли ввысь и рассыпались, как рассыпается во время салюта единый букет праздничного фейерверка. А затем, словно раздувшиеся, тяжелые бомбы, заскользили вниз.

Давид Георгадзе в испуге зажмурился. Он не хотел видеть миллионы вопросительных знаков, миллионами бомб сыплющихся на него.

Неожиданно он понял, что кошмарное видение исчезло и можно открыть глаза.

В палате пчелиными ульями все так же жужжали аппараты. Все вокруг было освещено их немногими красными и зелеными лампочками.

Академик несколько успокоился. Вытер ладонью влажный лоб и тяжело вздохнул.

«Вы счастливы?» — опять услышал он знакомый голос молоденькой журналистки.

…

— Вы счастливы? — неожиданно спросила академика молоденькая журналистка.

— Неужели грузинских читателей интересуют даже такие подробности? — улыбнулся Давид Георгадзе.

— Представьте себе, интересуют, — девушка пригладила волосы. — Когда личность популярна, штрихи ее жизни, отдельные детали и нюансы придают творческому портрету ученого более законченный вид.

Девушка, приложив ручку к губам, не сводила с академика испытующего взгляда.

— Мне представляется, что я счастлив. Видимо, потому, что я никогда не был несчастлив и, откровенно говоря, никогда не задумывался над подобным вопросом. Наверное, у меня вечно не хватало времени. Или оттого, что не смотрел на жизнь с философской точки зрения и не анализировал пройденные годы. Разумеется, я счастлив. У меня прекрасная лаборатория и превосходные условия для работы. Много, очень много радости принесли мне мои исследования и открытия. Что еще нужно ученому?

— Ваша последняя блестящая научная победа возвращает нас на десять лет назад. Затем для академика Давида Георгадзе наступил продуктивный, но спокойный период научной и организационной деятельности. И, если мой термин не покажется вам искусственным, я бы сказала, что взрыв давно уже не имеет места. Большая организаторская работа — вы ведь являетесь директором колоссального исследовательского института, и, прошу прощения за бестактность, ваш возраст, видимо, и обусловили десять лет научного спокойствия.

Давид Георгадзе улыбнулся, уставился в стол, задумался.

У журналистки был гордый вид. Ей чрезвычайно нравился заданный вопрос. Еще бы, знаменитый ученый тяжело задумался. Полная профессионального достоинства, девушка терпеливо ждала ответа академика.

— Наоборот… Как ни покажется парадоксальным, все произошло наоборот. Мои самые важные теоретические расчеты и последующие экспериментальные подтверждения их осуществились именно сейчас, в этом году, точнее, в нынешнем году я смог найти подтверждение той теории, над которой бился последние пять лет.

Давид Георгадзе встал, в задумчивости прошелся по комнате, снова сел и посмотрел в лицо девушки.

— В одном вы правы. Сейчас, после вашего вопроса, я мысленно окинул взглядом историю научных открытий. Почти все авторы революционных теорий и экспериментов были молодыми людьми. Однако исключения, видимо, неизбежны. Я не равняю себя с величайшими умами человечества. Просто разговор зашел обо мне. Последнее исследование, которое, вероятно, я в скором времени обнародую, думается, будет самой значительной научной ценностью в моей жизни. И, не сочтите за хвастовство, не только в моей.

— С удовольствием беру свои слова обратно. Авансом поздравляю вас с победой и льщу себя надеждой, что вы скажете читателям несколько слов по поводу вашего нового открытия.

— Вы из какой газеты? — спросил вдруг академик.

— Из Агентства новостей.

— Вот как! Следовательно, вашу статью опубликуют в разных по характеру изданиях, не так ли?

— Да. В масштабе всего Советского Союза.

— Я бы предпочел, чтобы вы представляли какую-то конкретную газету. Исходя из своеобразия газеты и интересов ее читателей, я бы знал, в каких границах и сколь глубоко могу формулировать высказывание. А сейчас мне надлежит подыскивать нечто усредненное, не так ли?

— Не стоит загонять себя в рамки. Каждая статья найдет своего читателя! — улыбаясь, успокоила академика журналистка.

— Прекрасно. Тогда попрошу вас слушать внимательно.

Академик задумался. Молчание продлилось довольно долго. Девушка приготовилась записывать, но Давид Георгадзе не спешил. Может быть, он прикидывал, как покороче сформулировать будущее высказывание? Нет, академик думал о другом. В первые минуты журналистка очень понравилась ему. Постепенно он разглядел, что девушка не так красива, как показалось вначале. Видимо, ее внешность, прическа, одежда и манеры производили всего лишь минутный эффект.

«А вдруг ее знания и журналистское чутье столь же эфемерны? На каком уровне, насколько глубока должна быть моя беседа с корреспонденткой Агентства новостей и вообще с корреспондентами, которые похожи друг на друга, будто скроены по одному шаблону?»

— Знаете, чего я боюсь? — спросил вдруг Давид Георгадзе.

Удивленная девушка подняла голову и посмотрела на ученого.

— Давайте согласуем один вопрос. Когда вы напишете статью, непременно дадите мне прочитать ее. Я боюсь, как бы у нас не вкралась научная неточность.

«У нас», — журналистке понравилась тактичность старого академика.

— Непременно, если не завтра, то послезавтра принесу вам.

— Вот и прекрасно. Итак, начнем. Мои теоретические соображения, подтвержденные экспериментами, уже написаны и лежат в сейфе. Осталась сущая мелочь, чтобы привести их в божеский вид. Я думаю осенью выступить в Академии с отчетом и опубликовать плоды своей работы.

— Судьба, видимо, благоволит ко мне. Мне выпало счастье первой поведать читателям о вашем открытии.

— Мне трудно сочинить газетный вариант. Хотя я постараюсь сформулировать суть открытия в самой доступной форме.

Академик снова уставился в стол. Корреспондентка заметила, как на его висках набухли жилы.

— В тысяча восемьсот девяносто шестом году была открыта радиоактивность. Что такое радиоактивность? Объясняю, если не вам, то во всяком случае тем читателям, которые интересуются подобного рода информацией, что сущность радиоактивности состоит в самопроизвольном изменении состава атомного ядра, то есть в определенном распаде его, вызванном его неустойчивостью. Между прочим, из двух тысяч известных в настоящее время изотопов различных химических элементов только триста устойчивы. Все остальные радиоактивны. До сих пор, то есть до сегодняшнего дня, известны четыре формы излучения: альфа-распад, все варианты бета-распада и спонтанное деление ядер. Распад четвертого типа известен еще со времен Резерфорда. Это — протонная радиоактивность.

Давид Георгадзе поднял голову, откинулся на спинку кресла и устремил на журналистку не по возрасту блестящие глаза.

— Я рассчитал радиоактивное излучение пятого типа. Естественно, пока только теоретически. С той поры прошло пять лет, пять лет неустанных трудов. Чтобы подтвердить теорию экспериментом, я почти не выходил из лаборатории. Для других проблем в моем мозгу не находилось ни малейшего уголка. Вы недавно упомянули об организационно-административной работе, так вот, даже во время этой работы я думал только о новом, пятом типе излучения.

— Эксперимент подтвердил истинность вашей теории? — неожиданно вклинилась в его объяснения журналистка.

Удивленный Давид Георгадзе заглянул в ее накрашенные глаза:

— Мне кажется, я уже уведомил вас, что эксперимент подтвердил теоретические выкладки, и плоды моего труда, описанные, лежат в сейфе.

— Извините, я, видимо, не так выразилась, — излучение какого типа представляет открытая вами радиоактивность?

Горящие глаза академика, словно в них сбросили напряжение, медленно потухли.

— Какой факультет вы закончили?

— Филологический, — и после паузы добавила: — Отделение журналистики.

— Если я объясню вам радиоактивное излучение пятого типа, не знаю, насколько вы постигнете его физическую природу.

— Мы, журналисты, все постигаем своеобразно, — улыбнулась девушка. — Пишем о теории относительности, не зная, что такое эта самая теория, пишем о квантовой физике, не имея представления, что такое квант. Так что я могу свободно писать о радиоактивном излучении пятого типа, даже не подозревая, что такое радиоактивность.

— Мне по душе ваша откровенность. А в довершение ее, может быть, будет лучше, если вы воздержитесь от опубликования нашего сегодняшнего интервью. Пока я не придам исследованию законченный вид и не сделаю доклад в Академии, не стоит создавать ажиотаж. Мы люди не привередливые, но публикация такого открытия в виде газетной информации представляется мне упрощением проблемы.

Девушка не скрывала досады:

— Значит, мне уходить от вас несолоно хлебавши. Вас, наверное, что-то обидело.

— Что вы? Я вдруг понял, что не стоит публиковать простую информацию.

Корреспондентка сунула в сумку ручку и блокнот.

— Еще раз прошу вас, не обижайтесь! — не на шутку встревожился академик.

— Не обижусь, если пообещаете мне кое-что, — улыбнулась девушка.

— Слушаю вас.

— После того, как вы опубликуете ваше открытие, первое интервью даете мне.

— Обещаю! — облегченно вздохнул Давид Георгадзе.

Девушка встала, элегантно поклонилась академику и откинула назад упавшие на лоб волосы.

— Всего хорошего! Надеюсь, вы не забудете о своем обещании.

— До свидания!

Давид Георгадзе проводил ее. Девушка шла за ним, поражаясь его шаркающей походке, худобе и дряхлости. Только сейчас до нее дошло, что, когда она разговаривала с ученым лицом к лицу, его энергичный вид и живые глаза скрадывали, нейтрализовали старческую немощность.

Давид Георгадзе распахнул дверь кабинета и улыбнулся:

— Надеюсь, ваша обида прошла?

— Что ей еще остается? — улыбнулась и девушка. — До будущей встречи!

Академик провожал посетительницу взглядом, пока за той не захлопнулась дверь приемной. Секретарша встала, будто в ожидании распоряжений. По лицу Георгадзе медленно блуждала улыбка. Он притворил дверь, подошел к столу и тяжело опустился в кресло.

В памяти всплыл вопрос корреспондентки: «Вы счастливы?»

Поразительно, он никогда не думал об этом. Вспомнил свой ответ, что не ощущал себя несчастным, а посему, стало быть, счастлив, и остался доволен им, четким, как формула. Удовлетворенно покачал головой.

И вдруг испугался. Может ли человек быть счастливым на протяжении всей жизни? Неужели в эту нервную, напряженную, полную ежедневных напастей эпоху случаются исключения? В конце концов, что такое счастье?

Старый академик видел свое счастье в научной работе, и только в ней, и считал себя счастливым потому, что он, директор огромного исследовательского института, не был обделен ни условиями для работы, ни научным чутьем, ни радостью открытий, ни признанием, ни славой.

Ему исполнилось сорок пять, когда он обзавелся семьей. Ана была на десять лет моложе. К тому времени ни Ане, ни ему самому уже не верилось в возможность обрести семейный очаг. Они поженились совершенно неожиданно.

Знакомство их было давним. В глубине души Ана как будто симпатизировала Георгадзе, но никогда не предполагала стать его женой. Она почему-то была уверена, что немолодой ученый так и останется в холостяках, что ему просто-напросто не до семьи.

Как-то абсолютно случайно они встретились в квартире друзей. На правах старых знакомых рядом сели за стол. После ужина Давид вызвался проводить Ану. В машине ему стало плохо, он почувствовал дурноту и сердцебиение.

— Что с тобой? — встревожилась Ана, беря его за запястье. Пульс заметно частил. — Сейчас же поворачивай машину! — почти командирским тоном крикнула она шоферу, — Сначала отвезем батони Давида!

Это церемонное «батони» предназначалось специально для шофера.

Ученый не возражал. Водитель развернул машину.

— Что с тобой? — повторила вопрос Ана.

— Пустяки, переутомился, сложный выдался день.

— Зачем же пошел в гости?

— Неудобно было не пойти. Я же не думал, что мне станет плохо. Думал, наоборот, отдохну, развеюсь немного.

Странное, блаженное чувство овладело Давидом Георгадзе от нового прикосновения Аны сначала к его руке, потом ко лбу.

— Температуры у тебя, кажется, нет, хотя пульс частый.

— Во всем виновато переутомление.

У подъезда шофер осторожно затормозил, проворно выскочил из машины, открыл заднюю дверцу и помог ученому выйти. Давид не почувствовал, как Ана подхватила его с другой стороны.

— Не провожайте меня, я сам поднимусь! — Он повернулся к шоферу. — Отвезешь калбатони[2] Ану домой. Завтра, как обычно, к половине девятого.

— Я тебя так не оставлю, поднимусь с тобой, напою валерьянкой и уйду! — отказалась Ана.

По ее голосу Давид Георгадзе понял, что протестовать напрасно, и подчинился. А шоферу сделал знак, чтобы тот оставался в машине.

Врач не испытывает неудобств, помогая больному раздеться. Он исполняет свой профессиональный долг, и только. И Ана лишь тогда оглядела заставленную книгами комнату Давида, когда уложила его в постель.

В другое время Давид Георгадзе никому, тем более женщине, не позволил бы помогать ему раздеваться. Но сегодня, не протестуя, он послушно выполнял все указания Аны. Ученый вдруг почувствовал, что прикосновения Аны приятны ему, а от ее заботливости у него кружится голова.

Ана принесла стул и села у изголовья кровати.

— Тебе получше?

— Сейчас ничего, сам не понимаю, что на меня накатило.

— Ты просто-напросто перетрудился. Завтра не ходи на службу.

Давид Георгадзе закрыл глаза. Впервые он остро ощутил свое одиночество. Сердце его сжалось. Ана встала. Не открывая глаз, он чувствовал, что она собирается уходить.

— Ана! — неожиданно громко вырвалось у него.

— Слушаю! — Странная интонация его голоса поразила Ану. Она замерла, глядя на Давида.

В комнате воцарилась тишина.

Давид лежал, по-прежнему зажмурившись.

— Я слушаю тебя! — спокойно повторила Ана и подошла к кровати.

Каким покоем, каким теплом веяло от ее голоса.

— Ана! — опять проговорил Давид, не раскрывая глаз. Он боялся, увидев Ану, растерять все слова. Так было лучше. Как будто разговариваешь в темноте. Никто и ничто не мешает, когда глаза закрыты.

Женщина тоже молчала. Она напряглась, полная неведомого ожидания. Ожидания чего? Ответ нашелся: она предчувствовала, что скажет Давид Георгадзе.

— Ана, оставайся со мной. Оставайся навсегда!

Давид Георгадзе понял: раз его сердце выдержало это признание, то отныне ничто ему не страшно; он сразу успокоился, от сердца отлегло, он даже не чувствовал его биения.

Ана медлила с ответом.

Давид был спокоен. Он почему-то верил, что Ана не откажет ему.

Женщина снова присела в изголовье и положила руку на руку Георгадзе. Он почувствовал, как дрожат пальцы Аны, и на его глазах выступили слезы.

Ана оказалась покорной и любящей женой. Она преданно заглядывала мужу в глаза, гордилась его успехами. Старалась освободить ото всех домашних дел, лишь бы не мешать его научной работе. Для человека, с головой погруженного в свои исследования, и жена, и родившийся через год сын скоро отошли в разряд обыденных явлений. Точнее, Георгадзе самозабвенно любил и жену, и единственного сына, но заботы словно разделились между супругами. Хозяйство и воспитание ребенка целиком легли на Ану. Она оставила работу в больнице ради создания покоя и идеальных условий для мужа. Давид Георгадзе не знал, что такое домашние проблемы, не подозревал о сотнях мелких и крупных дел, неизбежных в семейном доме, не имел понятия, сколько труда они требуют. Завтрак, обед, ужин, кабинет, сон — вот чем была для него семья.

Однажды, академику тогда уже перевалило за шестьдесят пять, он вернулся домой раньше обычного. Открыв дверь, Ана обомлела. За все эти годы Давид ни разу не возвращался домой в рабочее время. Давид Георгадзе успокоил встревоженную жену, сказав, что скорее всего он где-то подхватил грипп, и шагнул в холл.

В квартире все было вверх дном. Стулья громоздились на столе, большой ковер в столовой свернут в рулон. Пораженный, академик застыл на месте. Оглядел комнаты. До него не сразу дошло, почему стулья оказались на столе, почему выдвинут резной сервант, почему сняты шторы…

Посреди залы — куча мусора. Удивлению Давида Георгадзе не было границ. До сей минуты он не представлял, что в квартире может скопиться столько пыли и мусора. Недовольно покачав головой, ученый прошел в кабинет. Поставил на стол вместительный портфель, опустился в кресло. Настроение было испорчено. Нервничая, дождался, когда все в квартире приняло прежний вид. Жена, повязавшая платок на манер деревенской бабы, раздражала его. В тот день академик понял, что семья живет своей жизнью, в которую он не вносит никаких коррективов. Как будто только сейчас вспомнил, что уже с месяц не видел сына. Когда он просыпался, тот спал. Когда ложился спать, сын еще не возвращался домой. Он уже давно не слушался мать. Та даже была вынуждена пожаловаться мужу, что их единственный отпрыск не думает жениться, а вместо этого пропадает бог знает где до трех ночи, а нередко и до утра. Давид Георгадзе сам женился поздно, вероятно, поэтому и не придал значения словам жены. Дато учился в сельскохозяйственном институте. Академик никогда не был высокого мнения о способностях сына, но твердо верил, что его Дато не пойдет по плохой дороге. Вернее, он даже представить себе не мог, какая напасть подстерегает его.

И вот сейчас ему, в раздраженной задумчивости сидящему в кресле, словно открылось, что у него нет ничего общего с семьей. Жена женой, он не представлял жизни без нее, но никогда не заглядывал ей в душу. Он всем сердцем любил жену и сына, но сознание его пребывало в ином мире, в таинственном мире физики элементарных частиц. Ему было не до знаков любви и внимания. Жена никогда и ничем не обременяла его. Наоборот, она старалась, чтобы неприятные истории не доходили до ушей Давида. Лишь иногда с ее губ срывался упрек в адрес сына. Но отведя душу, она тут же сожалела о сказанном. Обрывала на полуслове начатый разговор, делая вид, что все это сущие пустяки. Давид Георгадзе тут же забывал об огорчениях супруги и снова погружался в свои книги.

Так и теперь, запершись в кабинете, он переключился на свою науку. Выбросив из головы думы о семье, академик успокоился, погрузился в повседневные научные заботы. Он никогда не страдал манией величия. Он сам был первым и неподкупным оценщиком своих научных открытий. Он лучше всех сознавал значение своих исследований и прекрасно понимал, как прогремит в мире его последнее открытие.

«Может быть, я утратил чувство меры?

Может быть, от стольких успехов голова у меня пошла кругом и я раздуваю значение моего нового открытия?»

Нет, еще пять лет назад в голове ученого родилась мысль о возможности излучения из ядра не одного, а одновременно двух протонов или нейтронов. В первый момент он даже испугался, настолько дерзкой показалась ему собственная гипотеза. Он старался не думать над этой проблемой, навсегда забыть о возможном излучении одновременно двух частиц.

Увы!

Как будто некий невидимка нашептывал ему — не трусь, научное чутье никогда не подводило тебя!

Потом обдумывание. Сутками напролет.

Прошли месяцы, годы…

Теоретическая часть постепенно вырисовывалась. Тысячи экспериментов подавали надежду, что очень скоро он приподнимет завесу тайны. Анализ свойств атомного ядра убеждал, что должны существовать десятки изотопов парных элементов системы Менделеева, обладающих двухпротонной радиоактивностью. Чем дальше друг от друга ядра этих элементов, тем дольше они живут и тем легче излучают по два протона одновременно.

На пятом году теоретическое предположение Георгадзе подтвердилось. Академик знал, что открытие нового, пятого типа радиоактивности поставит его в ряды всемирно известных ученых.

Радовал ли его такой успех?

Разумеется, радовал, хотя в душе он гордился, что поспешность не свойственна ему. Другой на месте Георгадзе давно бы растрезвонил по всему свету.

Академик не торопился. Ему хотелось оформить труд надлежащим образом, уточнить мельчайшие детали, да и стиль научной работы, по его мнению, должен был быть безупречным.

Но именно тогда, когда все оставалось позади, академика подвело сердце. Написанный и перепечатанный труд — листки с описанием тысяч экспериментов, диаграммы и пленки — был помещен в огромный старинный сейф немецкого производства.

— Вы счастливы? — неожиданно спросила академика молоденькая журналистка.

— Неужели грузинских читателей интересуют даже такие подробности? — улыбнулся Давид Георгадзе.

— Представьте себе, интересуют, — девушка пригладила волосы, — когда личность популярна, штрихи ее жизни, отдельные детали и нюансы придают творческому портрету ученого более законченный вид.

Академик внимательно посмотрел на собеседницу, пытаясь понять, сию минуту родилась в ее головке эта ходульная фраза или, подхваченная в годы учебы в университетской аудитории, заученным предложением вылетела на божий свет.

Девушка, приложив ручку к губам, не сводила с академика испытующего взгляда.

— Мне представляется, что я счастлив. Видимо, потому, что я никогда не был несчастлив и, откровенно говоря, никогда не задумывался над подобным вопросом. Наверное, вечно не хватало времени. Или оттого, что не смотрел на жизнь с философской точки зрения и не анализировал пройденные годы. Разумеется, я счастлив. У меня прекрасная лаборатория и превосходные условия для работы. Много, очень много радости приносили мне мои исследования и открытия. Что еще нужно ученому?..

Было три часа ночи, когда раздался звонок.

Давид Георгадзе только пошевелился от его звука. Он привык к поздним возвращениям сына. Дверь, как заведено, открыла Ана, которая вот уже пятнадцать лет одна занимала спальню. Академик предпочитал спать в своем кабинете на специально купленном широком диване, поставленном у окна рядом с письменным столом.

Ана медленно встала, надела длинный халат, протерла глаза и отправилась открывать.

Звонок повторился.

— Иду! — коротко отозвалась Ана.

Она открыла дверь, даже не посмотрев, кто стоит у порога. Отступила в сторону и снова протерла глаза, ожидая, когда сын войдет. И вдруг услышала незнакомый голос:

— Извините, калбатоно!

Вздрогнув, она только сейчас увидела, что в дверях стоят трое мужчин — двое в милицейской форме и один в штатском, высокий, суровый на вид молодой человек лет тридцати. Испуганной Ане сразу бросилось в глаза его не по возрасту степенное выражение лица. Он стоял впереди милиционеров и, по-видимому, был их начальником.

— Что случилось? — в страхе закричала Ана, ударяя себя ладонями по щекам.

— Не волнуйтесь, ничего страшного! Разрешите войти?

— Проходите! — насилу выдавила Ана и кинулась в кабинет к мужу. — Вставай, милиция!

— Милиция? — удивился академик, спросонья нашарил на столе очки, надел их и быстро встал.

У него закружилась голова. Испугавшись, как бы не упасть, он ухватился за стол и переждал немного.

Ана уже вышла в столовую. Молодой человек сидел на стуле у стола. Милиционеры стояли около двери и разглядывали столовую.

Их бесстрастные лица несколько успокоили Ану. Тем временем показался и Давид. Молодой человек встал и поклонился академику:

— Я следователь милиции, Гиви Накашидзе.

— Что случилось, несчастье? — спросил в ответ Георгадзе.

— Просим извинить нас за ночное вторжение, но у нас не было иного выхода. Что поделаешь, такая у нас служба.

— Живой? — спросил Давид Георгадзе, жестом предлагая следователю садиться.

— Не волнуйтесь, живой! — ответил тот.

— Что же случилось?

— Мы сами не знаем. Все несчастье в том, что мы не знаем, — следователь продолжал стоять. — Машиной вашего сына сбит человек. Мы пока не установили, кто находился за рулем, ваш сын или другое лицо. Как показывают свидетели, в машине находился один человек. После столкновения он выскочил из машины и скрылся. Я думал, может быть, кто-то угнал машину. Но поскольку вашего сына нет дома, у нас появились веские основания подозревать, что за рулем находился именно он. Хотя мое предположение вовсе не означает, что за рулем непременно сидел ваш сын. Возможно, что он где-то с друзьями и даже не подозревает, что его машину украли. Не скажете ли вы нам, хотя бы предположительно, с кем может быть ваш сын в такое позднее время?

— К сожалению, ничем не могу вам помочь, я не знаком с его товарищами.

— Он часто садится за руль выпивши?

— Не знаю.

Первый страх прошел. Академик понял, что сын жив. Ему стало стыдно. Он окончательно убедился, что совершенно незнаком с жизнью сына, что никогда не интересовался его характером, целями и стремлениями. Он очень любил своего мальчика, наивно полагая, будто самой родительской любви уже вполне достаточно.

— Жаль! — недовольно покачал головой следователь.

— Может быть, кто-то в самом деле угнал машину нашего сына, а сам он с кем-то из друзей или у женщины.

«У женщины», — Давид Георгадзе поежился. Он слышал от жены, что у сына интрижка с какой-то женщиной. Тогда он не придал значения словам Аны, настолько естественным казалось ему поведение сына, которому, слава богу, уже под тридцать, а потом и вообще забыл о них. Он почему-то был убежден, что его отпрыск не способен сбиться с правильного пути. Такую невнимательность нельзя целиком сваливать на научную, доходящую до самозабвения работу академика. Сам он в юные годы был тихоней и не давал родителям повода для беспокойства. Видимо, поэтому он не представлял, что воспитание состоит из каждодневной заботы, из каждодневной бдительности и внимания.

— Может быть, все может быть, — пожал плечами следователь, — однако у меня слишком мало оснований предполагать, что машина угнана.

— Почему?

Следователь достал из кармана ключи от машины и протянул их академику.

— Кто дал их угонщику? Чрезвычайно сомнительно, чтобы ваш сын оставил ключи в машине.

— А кого сбила машина?

Следователь вытащил из кармана пиджака паспорт в целлофановой обертке и подал академику.

Давид Георгадзе раскрыл паспорт и обмер. Сердце сдавило. Фотография была запятнана кровью. Некоторое время он не мог разобрать, кто на снимке, мужчина или женщина. Вернее, он смотрел в паспорт, но ничего не видел. Окровавленный паспорт жег пальцы. С большим усилием Давид Георгадзе взял себя в руки и разглядел фотографию. С нее смотрел на него мужчина лет тридцати. Он показался чем-то знакомым. Георгадзе содрогнулся и, не в силах вынести его пристальный взгляд, нашел имя и фамилию. Нет, не знаком. Взглянул на дату рождения, подсчитал в уме.

«Пятьдесят пять лет, — с жалостью подумал академик, — Паспорт, видимо, получил лет пятнадцать назад».

— Очень пострадал? — спросил он севшим голосом.

Молчание.

Следователь взглянул на академика, потом на его супругу. Оба ожидали ответа, будто смертного приговора. Он заметил, что у обоих дрожат лица.

— Он очень пострадал? — громче повторил вопрос академик. Ему показалось, что в первый раз следователь не расслышал. С тяжелым сердцем закрыл паспорт и протянул следователю.

— Скончался на месте.

— Скончался?!

Лавина черного снега сорвалась с горы и с грохотом покатилась вниз. Академик увидел — огромная волна вздыбилась над головой, но не мог сдвинуться с места. Окаменев, как загипнотизированный, взирал он на летящую гору черного снега. Еще миг — и холодная черная лавина обрушилась на него. Накатила гигантская волна и потащила в бездну. Тонны холодного снега давили на грудь. Академик задыхался. Он силился закричать, но крик застревал в горле. Бушующая лавина со страшной скоростью волокла его в бездну. Сорвалась, рухнула на дно пропасти, и, как от взрыва тысячи бомб, качнулась земля.

— Помогите! — закричала Ана, бросаясь к мужу, без чувств распростертому на полу.

— Осторожно, не трогайте его! — Следователь подхватил ее и поставил на ноги. — Я сейчас вызову «скорую», у него, видимо, инфаркт!