Спираль

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Едва войдя в аудиторию, Мака Ландия привлекла внимание всех присутствующих там. Она пришла на целых пятнадцать минут раньше назначенного часа, но аудитория, амфитеатром огибающая кафедру, была уже переполнена. В первом ряду сидели в основном ученые, с лысинами, седые, в очках. Молодежь занимала верхние ряды. В аудитории стояла необычайная тишина, тишина ожидания чего-то невероятного, сенсационного.

Вступив в аудиторию, Мака почувствовала, что натолкнулась на две сотни любопытных глаз. Лучи, бьющие из такого множества зрачков, кололи тело, словно она лежала на пляже под жгучим солнцем.

Делая вид, что она ничего не замечает, Мака спокойно шла, оглядывая аудиторию в поисках свободного места.

Она была довольно высокой девушкой. Худой ее не назовешь — настолько рельефны были ее грудь и бедра. Пластика движений, несколько непропорционально удлиненное лицо, распущенные пепельные волосы и удивительно выразительные глаза придавали ей вид иностранки.

Какой-то ученый в первом ряду узнал дочку Георгия Ландия, весьма влиятельного должностного лица. Он тут же встал, шагнул ей навстречу и указал на свое место.

— Благодарю вас, не беспокойтесь, я устроюсь где-нибудь наверху! — вежливо отказалась Мака.

— Ну что вы, садитесь сюда!

— Откровенно говоря, мне не хочется сидеть впереди. Меня прислали с телевидения. Лучше сесть повыше, откуда легче воспринимается вся аудитория и яснее становится сценарий будущей передачи.

— Воля ваша, я провожу вас.

Пожилой ученый проводил Маку наверх. Махнул рукой какому-то из своих студентов, чтобы тот уступил гостье место.

— Благодарю вас, извините за беспокойство! — Мака пожала руку своему пожилому провожатому и признательно посмотрела на студента, уступившего ей место.

Двадцать два года есть двадцать два года, и, естественно, Маке было приятно, что она вызвала живой интерес такой большой аудитории, хотя в душе она весьма сожалела, что вынуждена присутствовать на защите диплома каким-то вундеркиндом. Маку Ландия не прельщало и то, что молодой ученый в один месяц сдал экзамены за три курса, а за дипломную работу ему собираются присвоить звание кандидата физико-математических наук.

Ее, заместительницу главного редактора сценарного отдела студии телевизионных фильмов и молодую сценаристку, больше привлекали музыка, живопись и литература, нежели физика и математика.

Но что поделаешь, председатель комитета столь торжественно дал ей задание, что отказаться было невозможно.

Председатель комитета Ираклий Ломидзе, которому было уже за шестьдесят, симпатичный мужчина в очках, встретил юную сотрудницу посреди кабинета, сам пододвинул стул к длинному столу и указал жестом — извольте садиться!

— Я хочу доверить вам одно весьма важное и, по-моему, значительное задание! Нужно написать сценарий для документальной одночастевки. Заранее могу вам сказать, что объект телефильма не оставит вас равнодушной.

Мака Ландия с вежливой улыбкой внимала председателю комитета.

— Сегодня в научном мире только и говорят об одном молодом человеке, двадцатитрех- или двадцатичетырехлетнем Рамазе Коринтели. В прошлом он отличался лишь хулиганством и ленью, учился на заочном физико-математическом факультете университета, работал на инструментальном заводе, где получил тяжелую травму. Его ударил по голове крюк мостового крана. Юноша полностью утратил память. Врачи уже не надеялись спасти его. А в случае спасения никто не рассчитывал, что к нему вернется сознание. Произошло чудо. Всего через несколько месяцев после травмы он сдает экзамены за три курса, заканчивает университет и защищает дипломную работу, за которую ему присвоят звание кандидата физико-математических наук. Каково? — От возбуждения у председателя так забавно блестели глаза, что Мака не могла сдержать улыбку.

Председатель принял ее за выражение согласия.

— Вы же знаете, как я верю в ваши способности и энергию.

Ираклий Ломидзе был в таком восторге, что Мака не решилась отказать ему. Девушка с нежной, поэтической натурой, она всегда считала, что физики и математики лишены национального характера. Отсюда следовало, что они лишены эмоций и неинтересны.

Ее не удивил головокружительный успех какого-то вундеркинда. За свои двадцать два года она была знакома с несколькими людьми, которых в детстве считали восходящими звездами науки, но проходили годы, а они оставались на прежнем уровне, не сделав и шагу вперед.

Рамаз Коринтели с первого взгляда понравился Маке. Интуиция подсказывала девушке, что этот высокий атлет с каштановыми волосами, немного горбатым носом и продолговатым подбородком, придающим ему энергичное выражение, должен отличаться от своих однобоко развитых коллег. Манера говорить, гибкость фразы и легко подмечаемый внутренний темперамент настолько преобладали над бьющим в глаза статичным, даже несколько туповатым выражением лица, что в целом Рамаз Коринтели показался ей интеллектуалом, полным жизни и энергии.

Мака Ландия не понимала, о чем говорил молодой физик. И из выступлений других ученых она тоже ничего не поняла. Одно только было ясно — молодой человек докладывал о каком-то значительном научном открытии. Остальные искренне поддерживали значение этого открытия и единодушно требовали присвоить Рамазу Коринтели звание кандидата физико-математических наук. В памяти застряли всего несколько фраз, повторявшиеся почти всеми выступающими, — «импульсное рентгеновское излучение», «термальное рентгеновское излучение», «предполагаемое магнитное поле нейтронной звезды» и еще несколько предложений, которые она наверняка не поймет и не постигнет за всю жизнь, да, откровенно говоря, и не имеет ни малейшего желания постигать.

Защита диплома близилась к концу. Мака только сейчас заметила, что среди членов приемной комиссии и научного совета на приподнятой полукруглой площадке сидит и ректор университета.

— Кто еще хочет выступить? — Председатель приемной комиссии встал и обвел глазами аудиторию. Он обращался исключительно к сидящим в первых трех рядах. От остальных он не ждал выступлений.

— Разрешите? — встал усатый приземистый толстяк.

Рамаз узнал доцента университета Макара Бочоришвили, бывшего научного сотрудника института астрофизики, выгнанного из него за интриги десять лет назад. Он понял, что этот ничего хорошего не скажет.

— Прежде всего мне хочется заявить, что за свою дипломную работу Рамаз Михайлович Коринтели несомненно заслуживает звания кандидата физико-математических наук, — сказал Макар Бочоришвили и с затаившейся под усами улыбкой оглядел членов приемной комиссии. — Если мое соображение занесено в протокол, я попытаюсь сформулировать свой вопрос. Дорогие товарищи, на втором курсе я читал Рамазу Коринтели электронику. Правда, он не посещал лекции, отведенные заочникам, а если и посещал, то, увы, не блистал ни поведением, ни знаниями. А на экзаменах, я могу смело сказать, мы ставили ему тройки из чистой благотворительности…

Некоторые громко рассмеялись, кто-то даже свистнул.

— Тише! — встал председатель приемной комиссии.

Макар Бочоришвили не оглянулся, прятавшаяся под густыми усами улыбка медленно сократилась, уменьшилась и наконец совсем исчезла. На лице его, будто огромными буквами на миниатюрном круглом плакате, было написано — видите, в каком обществе приходится вращаться?!

Аудитория постепенно утихла.

Председатель комиссии подал знак Бочоришвили, чтобы тот продолжал.

— Так вот, товарищ Рамаз Коринтели был заурядным, — он не осмелился сказать умственно ограниченным, — студентом. Что же произошло затем? Чему приписать сию удивительную, невероятную метаморфозу? Уважаемый Рамаз Михайлович, может быть, вы объясните нам, когда вы успели выучить языки, когда столь глубоко, фундаментально и творчески овладели сложнейшими проблемами физики и астрофизики? Когда вы успели исследовать, решить и обосновать с превосходной научной логикой столь сложную проблему?

В зале установилась тишина. Все словно приросли к месту, никто даже не моргнул. Было ясно, что всех одинаково интересует странная и молниеносная научная карьера Рамаза Коринтели.

Рамаз второй раз в жизни слышал голос тишины.

— Уважаемый председатель экзаменационной комиссии, уважаемые члены совета, — с улыбкой начал молодой ученый, — как видите, научные прения постепенно переросли в интервью.

Все засмеялись.

Некоторые захлопали.

Председатель тут же вскочил на ноги и взмахом руки призвал аудиторию к спокойствию.

«Какая у него добрая улыбка! — подумала Мака. — Добрая и великодушная!» — уточнила она. Девушка чувствовала, что вместе со всеми нетерпеливо ждет, что ответит Рамаз Коринтели.

— Если уважаемый председатель сочтет целесообразным изменение жанра, я с большим удовольствием отвечу уважаемому Бочоришвили.

Рамаз посмотрел на ректора университета, который весь превратился во внимание, на напряженные лица членов комиссии, обвел глазами преисполненную ожиданием аудиторию. Отыскал взглядом сидящего во втором ряду Зураба Торадзе, подмигнул ему и повернулся к Макару Бочоришвили:

— Батоно Макар, в этой аудитории многие, вероятно, хотели бы задать мне ваш вопрос. Особенно те, кто знал меня раньше. Давайте разделим мою жизнь на две части — до и после травмы. До травмы, как вы изволили заметить, я был плохим и ленивым студентом, вдобавок еще и хулиганом. Естественно ваше изумление, что после нее я остепенился и оталантился. Вот здесь, во втором ряду, сидит мой лекарь и спаситель, прославленный профессор Зураб Торадзе.

Аудитория зашевелилась, молодежь в задних рядах приподнялась, чтобы видеть главного врача самой большой в республике больницы.

Растроганный и полный благодарности Торадзе приподнялся, скромно поклонился аудитории и снова сел.

— Да, батоно Макар! Не целесообразнее ли адресовать вопрос о причинах моей метаморфозы уважаемому главному врачу? Может быть, удар стокилограммового крюка мостового крана в самом деле оказывает на человека волшебное действие? Может быть, от такой затрещины клетки головного мозга сначала утрачивают способность мыслить, а затем вдруг обретают гениальность?

По залу снова прокатилась волна смеха, кое-где раздались хлопки.

— Да, уважаемая публика, многих поражает волшебное преображение ленивого и хулиганистого студента Рамаза Коринтели. Хочу объяснить вам, что Рамаз Коринтели никогда не был ни хулиганом, ни ленивым и слабым студентом. Он трудился по двенадцать часов в день, овладевал языками; влюбленный в свою профессию, он занимался день и ночь, чтобы глубоко и основательно овладеть всеми необходимыми предметами. Хочу извиниться перед несколькими лекторами, но именно они, уча Рамаза Коринтели, а затем принимая у него экзамены, были откровенно слабы. Я не мог заставить себя послушно сидеть перед ними и со всей серьезностью сдавать им экзамены. Ни образованием, ни интеллектом, ни человеческими качествами они не стояли выше меня. Я же со всей серьезностью должен был утверждать себя перед ними. Вы можете осуждать меня, считать мое поведение никчемным, но я хочу быть откровенным. Хотя бы потому, что знаю: еще много раз возникнет желание задать мне аналогичный вопрос. Я издевался над ними, высмеивал их. Не скрою, я с садистским удовольствием ждал, как в один прекрасный день они, шокированные, узнают, кто я в действительности. Может быть, мое вызывающее поведение было протестом выросшего в сиротстве парня, у которого, кроме сестры, нет никого на свете. После травмы во мне действительно произошли большие изменения. Я заглянул в лицо смерти. Борьба с ней сразу заставила меня повзрослеть, сразу изменила мои взгляды. Человек настолько беспомощен перед смертью, что не имеет права, пока он жив, не быть добрым, достойным и великодушным. Когда я убедился, что спасся, я основательно проанализировал свою недолгую жизнь. Мне стало стыдно за мои юношеские браваду и цинизм. Преждевременно умудренный встречей со смертью, я шутя одолел эту болезнь молодежи. Одним словом, я хочу разочаровать любителей сенсаций — в Рамазе Коринтели не произошло никаких изменений, он просто-напросто изменил жизненную позицию.

Коринтели повернулся к председателю, давая понять, что он кончил и ему больше нечего сказать. Председатель комиссии долго не мог успокоить аудиторию. Речь молодого физика произвела большое впечатление. Кое-где вспыхнули споры. Для одних личность Рамаза Коринтели стала ясна, для других его незаурядная образованность и тайна внезапного научного прозрения покрылись еще большим мраком.

Ректор университета вынужден был подняться сам. Шум стал стихать и наконец прекратился совсем.

— Дорогие товарищи! — начал председатель. — Только что все члены комиссии, и я в их числе, высказали свои соображения относительно дипломной работы Рамаза Коринтели…

Мака Ландия задумалась. Выступление молодого дипломанта произвело на девушку удивительное впечатление. Удивительное и жуткое. Рассыпанными кубиками представали перед ней то добрая, то ироническая улыбка, то честный и откровенный, то ядовитый смех Коринтели, то полные мужского обаяния, то зло вспыхивающие глаза, то спокойные, точные движения рук, то почти угрожающе стиснутые кулаки, то отмеченное мыслью лицо, то примитивный облик хулигана.

Из этих кубиков она пыталась сложить единого, цельного, доброго, думающего Рамаза Коринтели — ничего не выходило. То не получалась добрая улыбка, то исчезали полные мужского обаяния глаза.

Наконец Мака, подобно нетерпеливому ребенку, смахнула кубики и рассыпала их. Она не слышала, как председатель закончил речь и как разошлись люди. Она почувствовала вдруг, что ей не хватает воздуха. Хотелось только одного — поскорее выбраться на улицу.

Спускаясь по амфитеатру вниз, она еще раз заметила Рамаза Коринтели — окруженный людьми, он принимал поздравления.

Девушке не понравилось сияющее радостью лицо молодого физика. По мнению Маки Ландия, молодой человек такого таланта и ранга, как Рамаз Коринтели, не должен был выказывать столько радости от защищенного с огромным успехом, даже на кандидатском уровне, диплома.

Мака Ландия была поражена. Щеки вспыхнули, ей стало стыдно за себя. Поначалу скептически настроенная, девушка явно признала большой талант молодого человека.

Ректор университета первым поздравил Рамаза Коринтели, пообещав, что при их содействии ему присудят звание кандидата в течение одной недели.

Дипломант почтительно благодарил всех.

Самым последним ему пожал руку Макар Бочоришвили:

— Вы на меня не в обиде?

— С какой стати мне обижаться? Вы поступили так, как должны были поступить.

— Вы не знаете, молодой человек…

— Я многое знаю, батоно Макар, знаю и то, как десять лет назад академик Георгадзе вызвал вас к себе в кабинет и на ваших глазах разорвал написанные вами анонимки. Вы думаете, что он уничтожил все документы, свидетельствующие о вашей непорядочности? Два письма, пропитанные обычными для вас желчью и ядом, Давид Георгадзе на всякий случай спрятал в сейф, в тот самый сейф, который откроют в октябре будущего года.

Словно кто-то зеленой краской окатил сверху Макара Бочоришвили — со лба и висков она медленно стекла на щеки.

— Счастливо оставаться, уважаемый товарищ доцент!

…

— Не думал я, что сегодня буду пить! — Рамаз залпом осушил полный стакан водки.

— Хороша все же зимой эта благословенная! — сказал Зураб Торадзе и тоже опорожнил стакан. Затем крикнул официанту, чтобы тот принес шампанское.

— А это еще зачем? — спросил Рамаз.

— Хочу выпить за ваши успехи, не с водкой же произносить тосты?!

Рамаз горько усмехнулся.

— Чему вы усмехаетесь? Настанет день, и о нас заговорит вся планета.

— О вас — да, наверное, и обо мне тоже, но у меня нет гарантии, что меня не объявят аферистом международного масштаба.

— С чего это? — искренне удивился Торадзе.

— Разве то, что произошло сегодня, не было аферой? Разве совершенное мною сегодня похоже на поступок честного человека, к тому же ученого, академика?

— Не могу согласиться с вами. Если так подходить к вещам, опошлять, обесценивать, превращать в ничто истинные ценности… — по привычке на высоких тонах заговорил Зураб Торадзе.

— Давайте оставим философские разговоры! Вы хороший врач, философия и рассуждения не ваше дело. Ответьте мне откровенно на единственный вопрос.

— Разве вы когда-нибудь замечали за мной неоткровенность? — обиделся Торадзе.

— Когда вы разговариваете со мной, с кем вы говорите?

— Как «с кем»? — не понял Торадзе.

— С Давидом Георгадзе или с Рамазом Коринтели?

— Разумеется, с Давидом Георгадзе.

— У-у! — не понравилось Рамазу.

— На что вы обижаетесь, разве я неправильно поступаю? Разве вы не Давид Георгадзе?

— Я — Рамаз Коринтели и хочу, чтобы со мной разговаривали как с Рамазом Коринтели. Я молодой, полный сил человек, только что начал жизнь, большую жизнь. Мне сейчас хочется наслаждаться любовными и научными победами. Я содрогаюсь при мысли, что в городе живет шестидесятипятилетняя седая, немощная женщина, с которой я некогда спал в одной постели!

— Вы не шутите? Вы искренне желаете, чтобы я разговаривал с вами как с Рамазом Коринтели?

Рамаз побледнел. В зале как будто сразу опустилась темнота, и на экране появилась улыбающаяся Инга. Светловолосая, голубоглазая, святая и непорочная, как ангел. В белом платье, озаренная солнечным ореолом, она, как на замедленных кинокадрах, медленно шла по голубому ковру.

Боже, чего бы не сделал Рамаз, чтобы не быть братом Инги! Он бы не задумываясь поступился жизнью, чтобы на один только день иметь право любить Ингу Коринтели!

— Итак, вы не шутите? — повторил вопрос главный врач. — Вы искренне хотите, чтобы я разговаривал с вами как с Рамазом Коринтели? Ваше сегодняшнее желание для меня — новое открытие. Я ведь не только хирург, мне не менее интересны психологические аспекты развития явлений и процессов.

Кинолента вдруг оборвалась. На экране уже не видно было озаренную солнечным ореолом Ингу, которая шла по небесному ковру. В зале вспыхнул свет. Рамаз снова увидел перед собой ненавистное лицо главного врача, из темноты снова возникли зал ресторана и пьяный люд за столиками, наполнявший гомоном все вокруг.

Глаза Рамаза загорелись гневом; горе и ненависть, отражавшиеся на лице, казалось, вот-вот прорвут плотину.

— Берегись, Зураб Торадзе, — сквозь зубы процедил он, — берегись, никогда не порть мне настроение, не то перережу глотку, как свинье.

Рамаз неожиданно встал, хищно посмотрел в глаза побледневшему от страха Торадзе и быстро оставил ресторан.

…

Рамаз Коринтели отыскал сценарный отдел студии телефильмов, легко нашел сто семнадцатую комнату и энергично открыл дверь.

В комнате, украшенной цветами в горшках, стоял всего один стол. За ним сидела молоденькая девушка.

— Проходите, батоно Рамаз! — встала она и указала гостю на стул.

«Господи, где я ее видел? — задумался тот. — Узнала меня. Видимо, мы где-то знакомились…»

— Благодарю, я ищу Маку Ландия, — сказал он как бы вскользь. — Точнее, не я ее, а она меня.

— Я Мака Ландия! — улыбнулась девушка.

— Вы? — поразился Рамаз.

«Откуда я ее знаю, где встречал? Однако я в самом деле знаю ее».

— Да, я, почему вас это удивляет?

— Такая молодая и уже заместитель главного редактора сценарного отдела?

— Мне странно, что это удивляет вас. Вас, который в двадцать три или двадцать четыре года заставил говорить о себе всю Грузию.

— Дипломной работой я добился звания кандидата наук, но не должности. Я ничуть не сомневаюсь в вашей одаренности, хотя не знаком с вашим творчеством. Можно мне закурить?

— Курите.

Рамаз достал из кармана пачку «Винстона» и протянул девушке:

— Хотите?

— Спасибо, я не курю.

— Виноват, тогда и я не буду курить.

— Курите, несмотря на маленький стаж заместителя, я уже отвыкла от мужской деликатности.

— Вы не дочь Георгия Ландия? — Рамаз опустил пачку в карман.

— Да.

— A-а, все понятно!

— Что понятно?

— Просто я понял, как вас назначили заместителем главного редактора.

— Почему вам кажется, что меня назначили незаконно?

— Еще раз повторяю, я не сомневаюсь в вашем таланте, но для должности необходим опыт. Вам сколько лет?

— Двадцать два исполнилось.

— Следовательно, вы начали работать после окончания университета. И в этот же год вас назначили заместителем главного редактора сценарного отдела. Положа руку на сердце, ответьте мне, скольким талантливым и заслуженным людям по праву принадлежало место заместителя главного редактора, через головы скольких людей вам помогли перепрыгнуть? Разве вы сами не понимаете, что, не будь ваш отец высоким должностным лицом, вас бы распределили на работу в район.

Глаза девушки наполнились слезами. Она пригладила рукой выкрашенные в пепельный цвет волосы и попыталась улыбнуться.

— Извините, я задел вас. Меня нужно понять. Я беспризорный сирота, кроме сестры, у меня никого нет на этом свете. Не обессудьте, если я говорю от имени тех талантливых людей, которым из-за своей вот такой беспризорности суждено до самой смерти прозябать в тени.

Мака Ландия не произнесла ни слова. Уставясь взглядом в стол, она длинными красивыми пальцами вертела ручку.

Рамаз понял, что пора встать и попрощаться с жестоко обиженной девушкой. Он вдруг пожалел о своих словах. Он чувствовал, что ему не хочется уходить, хотя и не мог понять, что притягивает его к этой не очень красивой, но эффектной девушке. Может быть, выразительные, умные глаза? Может быть, длинные точеные пальцы и нежные руки? Может быть, выражение лица, сдержанная манера разговаривать, обаятельная улыбка? Или все вместе?

«Марина куда красивее, но разве ее глаза бывают так глубоки?

Интересно, какие у нее ноги, хоть бы вышла из-за стола!

Инга? — кольнуло вдруг его в самое сердце. — Сравнить ее с Ингой? Нет, Инга одна единственная на свете.

Господи, за что ты так караешь меня? Я должен забыть Ингу! Непременно забыть! — настроение Рамаза было отравлено. — А если все-таки не забуду, что тогда? Тогда что? Что мне тогда делать?

Единственный выход — пулю в лоб!»

И вдруг его осенило:

«Вот кто может спасти меня от Инги! Вот кто поможет мне забыть непонятную любовь к собственной сестре!»

Мака нарушила затянувшуюся паузу:

— Я не представляла, что наша встреча будет такой.

— Я должен извиниться перед вами. Поверьте, я не нарочно обидел вас. Покорнейше прошу, забудьте слова обделенного жизнью человека!

— Беда в том, что вы правы.

Горькая улыбка и грустные глаза девушки окончательно вселили в Рамаза надежду на спасение.

— Еще раз прошу меня извинить!

— Не за что. К сожалению, вы совершенно правы. По окончании института меня назначили редактором. Я, так сказать, с собой принесла эту штатную единицу. Очень скоро заместителя главного редактора спровадили на пенсию, а меня определили на его место. Сначала мне было не по себе от столь быстрого выдвижения. Потом привыкла. Я уже не ощущала неловкости от того, что штатная единица, появившаяся вместе со мной, была щедрым жестом моего папы. Еще ни один человек не дал мне почувствовать, что меня продвигают незаслуженно. А сама я уверовала в справедливость своих действий и отвыкла по глазам читать мысли других.

Рамаз постепенно подпадал под ее очарование. Он понял что она душевно чиста, умна и искренна, справедлива и добра.

— Сегодня же вечером поставлю своих в известность и завтра подам заявление, чтобы меня перевели в простые редакторы.

— Ни в коем случае! — запротестовал вдруг Рамаз.

— Почему? — Мака была удивлена.

— Я не хочу быть причиной дурацкого шага.

— Не знаю, насколько деликатно насчет «дурацкого шага», но я не понимаю вашу позицию.

— Если откровенно, рядом с вами мне хочется говорить правду — мои мысли весьма разнятся с моими поступками.

Девушка в растерянности не сводила взгляда с Рамаза.

— Грузины, да, видимо, и не только они, пока еще не готовы ценить человеческое благородство.

В кабинет заместителя главного редактора влетела какая-то девица в очках. Увидев незнакомого юношу, она извинилась и стремительно выскочила за дверь.

— Да, — продолжал Рамаз прерванный разговор, — мы всех и во всем призываем к благородству. О благородстве твердят по радио и телевидению, в прессе. Прозаики и поэты воспевают его. А на деле…

У Рамаза разгорались глаза.

Мака Ландия как будто постепенно выходила из тумана. На защите диплома Коринтели то нравился ей, то раздражал ее. Целый вечер и два дня затем она старалась разобраться в своих чувствах. Ничего не вышло. А сейчас ей явно нравилось и возмущение юноши, и его горящие глаза, и разыгравшийся темперамент.

— К сожалению, мы нередко отдаем предпочтение тем людям, которые бессовестно и беспардонно достигают намеченной цели. Нам, разумеется, мерзок их нахрап, наша душа полна отвращения и злости. А уважать их мы не перестаем. И чем больше мы их уважаем, чем с большим пиететом относимся к ним, тем больше они наглеют и хамеют. Одним словом, милая Мака, мы еще не созрели, чтобы ценить человеческое благородство. Не пишите заявление. Ваш моральный героизм никто, к сожалению, не встретит аплодисментами! — Рамаз встал. — Не знаю, зачем вы пригласили меня, но приблизительно догадываюсь, зачем приглашают людей на телевидение. Я пока не совершил ничего такого, чтобы бить в бубны и кимвалы и булгачить людей. Кроме того, я по своей натуре не любитель сенсаций.

— Прошу извинить меня за напрасное беспокойство! — улыбнулась Мака, в свою очередь поднимаясь и выходя из-за стола.

Рамаз улучил-таки момент рассмотреть ее ноги.

Мака Ландия была стройной и высокой. Она оказалась даже выше, чем представлялась ему вначале, и почти не уступала ему в росте. Под толстым свитером угадывалось тонкое, гибкое тело.

— Напротив, это я приношу извинения, что обманул ваши ожидания. Счастливо оставаться!

— А знаете, я была на защите вашего диплома или диссертации, — сказала в ответ Мака.

В голове Рамаза сразу прояснилось:

— Знаю, вы сидели в предпоследнем ряду, с краю. На вас было палевое платье и толстый, тоже палевый джемпер.

— Вы действительно заметили меня? — поразилась Мака.

— Неужели вы сомневаетесь?

— Вы запомнили лица всех, кто там был?

— Всех, кто раздражал или интересовал меня.

— А какие эмоции вызвало у вас мое лицо?

— Сначала вы скажите, какое впечатление произвел на вас я?

— Честно?

— Разумеется.

— Я ничего не смыслю в физике. А как человек, не обижайтесь, но вы мне не понравились.

— А теперь?

— Я еще больше укрепилась в своем мнении.

— Благодарю за искренность!

— Теперь ваша очередь. Какой я, Мака Ландия, запомнилась одаренному феноменальными способностями молодому ученому с блестящим будущим, заинтересовала или вызвала раздражение?

— Вы показались мне по-настоящему интересной личностью.

— Вот сейчас, когда мы стоим лицом к лицу и вы знаете мое мнение о вас, ваше мнение обо мне изменилось или окрепло?

— Окрепло.

— Спасибо, вы меня очень обрадовали, даже если это слово продиктовано рыцарством и мужской деликатностью.

— Я сказал совершенно откровенно. Я не люблю ложного рыцарства.

— Ценная черта. Разрешите задать вам один вопрос?

— Пожалуйста!

— Недавно вы сказали, что приблизительно знаете, зачем шли сюда. Во всяком случае, я ясно объяснила секретарю вашего партбюро, что хочу снять о вас документальный фильм.

— Да. Я приблизительно догадывался, для чего вам нужен.

— Прошу вас, ответьте мне откровенно. Вы в самом деле заранее решили отказаться от телефильма или мои молодость и неопытность толкнули вас на этот шаг?

— И то, и другое. А вернее — ни то, ни другое!

Рамаз двусмысленно улыбнулся.

— К сожалению, мне все ясно! — огорченно сказала Мака, направившись к двери.

— Ничего вам не ясно!

Мака повернулась и заметила, что Рамаз не двинулся с места.

— Еще раз повторяю вам, я не люблю шума и сенсаций вокруг моей особы, но я не оставил бы вашу просьбу без внимания, когда бы не опасался одного.

— Чего же вы опасаетесь? — оживилась Мака.

— Откровенно?

— Да.

— Я боюсь влюбиться в вас!

Девушка взглянула в глаза Рамаза Коринтели. Ей хотелось прочитать по его лицу, шутит он или говорит правду.

Рамаза удивил строгий вид Маки.

— Неужели так страшно влюбиться в меня?

— Вы меня неправильно поняли. Может быть, вы, телесценаристка, не найдете ничего привлекательного в молодом ученом, погруженном в физику. Тогда на свете не будет более трагической личности, чем я. Счастливо оставаться!

И Коринтели по обыкновению энергично захлопнул за собой дверь.

За одним концом стола сидела Мака, за другим — ее отец, Георгий Ландия.

Мака была молчалива, непривычно молчалива. Мать сразу, как она вошла, заметила, что дочь не в духе.

— Ничего, просто устала! — коротко отрезала та.

Отец ничего не заметил. Он ел, наклонив голову, и, вероятно, был занят своими мыслями.

Мака не притронулась к ложке. Упершись локтями в стол, она положила подбородок на кулаки. Сидела и упорно смотрела на отца, терпеливо ожидая, когда он оторвется от дум и заметит, что его единственная и любимая дочь не ест и на ее лице нет обычного беззаботного выражения.

Многоуважаемый Георгий ничего не замечал. Высокая должность, уважение и почтительность окружающих изменили его характер. Привыкший начальствовать, он и дома не мог преодолеть приобретенной в кабинете инерции.

— Доченька, у тебя суп остынет! — забеспокоилась мать.

Даже возглас супруги не подтолкнул отца обратить внимание на дочь. Держа теперь маленькую чашечку, он смаковал кофе по-турецки.

— Папа! — сказала наконец Мака.

Многоуважаемый Георгий поднял голову и показал дочери глазами, что слушает ее. Погруженный в задумчивость, он даже не заметил, как срывается от волнения ее голос.

— Папа! — твердо и категорично произнесла дочь.

Только сейчас поднял Георгий на дочь удивленный взгляд. Ему хотелось сказать ей, чтобы она выкладывала побыстрее, что там у нее, что ему недосуг, пора уходить, но, увидев лихорадочные глаза дочери, он прикусил язык.

— Слушаю тебя, что случилось?

Холодно произнесенная фраза заставила девушку усомниться, стоит ли говорить, поймет ли он, опьяненный своим высоким положением, то, что смущает ее душу.

— Слушаю, доченька!

На сей раз голос отца показался Маке теплее.

— Я написала заявление!

— Какое заявление?

— Я не хочу оставаться заместителем главного редактора. Прошу перевести меня в простые редакторы.

— Ты уже подала его?

— Я только час назад написала. Завтра утром подам председателю комитета

— Ты окончательно решила?

— Да, окончательно.

— Что же, в таком случае, требуется от меня?

— Я посчитала нужным сказать тебе.

— Тебе трудно? Не справляешься с работой?

В столовую вошла мать и подсела к столу, испуганными глазами глядя на дочь.

— Нет, работа мне по силам.

— В таком случае, что произошло?

— В сценарном отделе много редакторов, которые по стажу и творческому опыту больше меня достойны должности заместителя. Я не хочу пользоваться твоим влиянием. И не хочу бросать на тебя тень, чтобы кто-то говорил, что ты злоупотребляешь должностью. Хочу добиться всего самостоятельно. И не желаю быть притчей во языцех.

— Рта никому не замажешь.

— Главное, что я хочу достичь всего сама, без протекции влиятельного родителя. Я знаю, что твои имя и фамилия все равно будут помогать мне, облегчат дело, обеспечат почет и уважение, но тут ничего не поделаешь — от чего не убежишь, не стоит и бежать. Мне хочется, чтобы ты согласился со мной, что мы плохо поступили, когда сразу назначили меня на такую должность.

Отец ничего не ответил. Поднес чашечку ко рту. Отпил кофе.

— Когда ты надумала написать заявление?

— Сегодня.

— Тебя и прежде смущало твое выдвижение или что-то произошло вдруг?

Мака смешалась. Она не могла обманывать отца. И поняла, что от его проницательных глаз ничего не укрылось.

— Какое имеет значение, когда и почему я решила? Главное, что решила.

— Я искренне приветствую твое решение. Я всегда верил в твой талант и благородство. Я рад, что ты не похожа на иных молодых людей, обнаглевших по милости родителей. Я согласен, чтобы ты начала все сначала. Только одно заставляет меня серьезно призадуматься. Еще вчера подобные мысли тебе и в голову не приходили. Что произошло в течение последних двадцати четырех часов? Мне кажется, и у меня есть основания подозревать, что ты что-то недоговариваешь. Если и потом ты не изменишь свое решение, тогда смело переходи свой Рубикон.

Отец встал, подошел к дочери, поцеловал ее в лоб и повернулся к раскрасневшейся от волнения супруге, которая все это время слушала их диалог.

— Не переживай. Я доверяю Маке. Моя умная девочка так просто не оступится. Ну, а я снова на службу!

Председатель комитета долго вертел в руках заявление, не в силах понять, что произошло, почему Мака вдруг решила из замов перейти в простые редакторы.

— Может быть, ее кто-то обидел? — допрашивал он главного редактора сценарного отдела студии телефильмов.

— Наоборот, пылинки с нее сдували, на цыпочках вокруг нее ходили.

— С работой, что ли, не справляется, должность не по силам?

— Мака — талантливая девочка и хороший организатор.

— В таком случае, что стряслось? В заявлении она не указывает причин, по которым просится в редакторы. И не говорила, с чего она вдруг?

— Ничего не сказала, кроме того, что в заявлении, — хочу быть обыкновенным редактором.

Председатель комитета снял очки и пожал плечами.

— Где она сейчас?

— Там сидит, в приемной.

Ираклий Ломидзе нажал клавишу селектора и велел секретарше попросить Маку к нему.

Дверь кабинета открылась. Мака вошла и остановилась у порога.

— Проходите, Мака! — улыбаясь, пригласил ее председатель комитета, встал, сделал несколько шагов навстречу девушке, выдвинул стул. — Садитесь, пожалуйста!

— Благодарю вас! — Мака села.

— Как прикажете понимать ваше заявление? Может быть, вас кто-то обидел? Может быть, вы услышали о себе что-то плохое или недостойное?

— Нет, батоно Ираклий, никто меня не обижал. К сожалению, я в свое время не учла, что должности заместителя прежде меня достойны более опытные и заслуженные люди.

— Да, но… — смешался председатель комитета. — А ваш отец знает?

— Знает, я ему вчера сказала.

— И что он?

— Согласен.

Председатель комитета взял лежавшие на столе очки и принялся тщательно протирать их. Они были чисты, но он не знал, какое принять решение, и старался оттянуть время, чтобы найти выход из положения.

— Я все-таки должен позвонить ему, — председатель комитета снял трубку и набрал номер. Разговаривать долго не пришлось — Георгий Ландия был на заседании коллегии.

Председатель комитета положил трубку на аппарат, покачал головой, это означало, что он ничего не понимает, и после некоторого молчания повернулся к Маке:

— Значит, ваш папа согласен. Если таково ваше желание, я не против, но меня поражает ваше решение. Поражает, ибо я не могу понять ваш замысел, вашу цель. Мне почему-то кажется, что вы совсем по другой причине решились на подобный шаг. Воля ваша. Только договоримся об одном — я пока воздержусь с резолюцией. Подумайте до понедельника. Если и тогда вы не перемените решения, я подписываю, и в тот же день издаем приказ.

— Считайте, что сегодня понедельник и решение мое не изменилось. Заранее благодарю вас!

Мака встала, учтиво откланялась и повернула к двери.

«Какая балерина вышла бы из нее!» — подумал председатель комитета, не сводя глаз с плавно идущей высокой тоненькой девушки, пока та не скрылась за дверью. Тогда он будто сразу очнулся. Снова перечитал заявление, пожал плечами и сказал главному редактору сценарного отдела, что ничего не понимает.

Решение Маки привело в удивление весь сценарный отдел. Никто не понимал, что случилось. Рождались сотни версий, выкапывались тысячи причин, но все тут же убеждались в несостоятельности своих подозрений и выдумок. Ни одна из причин не могла объяснить счастливый вид девушки. Маку всегда отличали доброе выражение лица и золотой характер, но сейчас ее глаза были полны незнакомой радостью и полнейшее счастье отражалось на ее лице.

— Мака, что произошло, как ты решилась на такой шаг? Никто ничего не понимает! — говорила Лия, близкая подруга Маки на студии.

— Я не представляла, что мое решение вызовет столько толков. Во-первых, у нас много людей более заслуженных, чем я, которым в первую очередь надлежит возглавлять редакцию. Я знаю, мне не верят, что я только поэтому написала заявление, не верят — и не надо. Скажу и о другой причине. Двадцать два года мне исполнилось не так давно. Хочу быть свободной. Серьезности и ответственности мне и завтра хватит.

Сотрудники студии верили и не верили словам Маки. Они не отрицали, что объяснения девушки звучат правдоподобно и убедительно, но вдохновенный и счастливый вид Маки все-таки давал повод сомневаться.

Маку Ландия ничуть не волновали ни удивленное лицо председателя комитета, ни разговоры сотрудников сценарного отделения студии телевизионных фильмов. Радость девушки, что она впервые сделала серьезный самостоятельный шаг, не имела границ. Впервые ей захотелось встать лицом к лицу с жизнью, впервые она поняла, какое счастье приносит успех, добытый своими силами и способностями.

«Что скажет Рамаз Коринтели, узнав, что я сама себя понизила?»

Мака вздрогнула.

«Почему я вспомнила о нем?

Меня ведь не интересует, кто и как относится к моему решению?

Может быть, Коринтели пришел на ум потому, что после разговора с ним я протрезвела и по-иному взглянула на жизнь?

Конечно, поэтому!

Стоит ли обманываться, в душе-то я чувствую, как мне интересно, что он скажет, услышав о моем решении?»

«Я боюсь влюбиться в вас!» — вспомнились ей вдруг слова Рамаза Коринтели.

Мака невольно оглянулась. Эта фраза прозвучала настолько отчетливо, что она испугалась, не услышал ли ее кто-то еще. Она даже забыла, что, кроме нее, в кабинете никого нет.

«Уж не запал ли мне в душу этот высокий, статный парень, больше смахивающий на ватерполиста, чем на ученого?»

Собственное предположение смутило девушку, хотя она уловила некое приятное чувство, будто ласковый ветерок обдавшее ее щеки.

Мака заперла дверь. Еще несколько дней — прежде чем назначат нового заместителя, а ей отведут стол в общей комнате — Маке придется занимать кабинет зама главного редактора. Она достала из сумки зеркальце и заинтересованно посмотрела в него. Девушка лучше всех знала, что она из себя представляет. Не сказать чтобы красива, но умные глаза и особенно запоминающийся взгляд придавали ей некую загадочность и романтичность. В ней было нечто такое, что невозможно передать словами. Поставьте ее в шеренгу женщин, и первой, на ком остановится ваш взгляд, непременно окажется Мака Ландия.

«Боюсь влюбиться в вас!» — снова услышала она голос Рамаза Коринтели.

«Что скажет он, узнав о моем решении?» Мака поняла, что не имеет смысла обманывать себя. Она призналась, что ей очень интересно мнение молодого ученого.

«Как он воспримет? Поразится? Удивится? Обрадуется?»

Снова ощутила она на лице приятную ласку ветерка.

«Обрадуется?

С какой стати он должен обрадоваться?

Допустим, обрадовался, какое мне дело до радостей незнакомого человека?

Или все-таки есть дело? Или все-таки меня интересует его мнение? Как мне назвать такую собственную дотошность?

Любовью?

Скажем, любовью. Ну и что? Все это и есть любовь?

Может быть, мое нынешнее состояние — злорадство оскорбленной девушки? Вчера он оскорбил меня. Откровенно говоря, если не считать бестактным бросание оскорблений в лицо, правда на его стороне. Может быть, мое решение не более чем реакция, не более чем ответ на его бесцеремонную, неуместную правду. Может быть, для того я и загорелась, чтобы до него дошла весть о моем шаге? Если я поняла свою ошибку и с сегодняшнего дня постараюсь жить по-другому, что мне до того, узнает о моем решении или нет какой-то Рамаз Коринтели, с которым, можно сказать, я вообще не знакома?»

«Боюсь влюбиться в вас!» — опять громко прозвучал голос Рамаза.

Мака вдруг увидела встроенный в шкаф телевизор.

С экрана прямо на нее воззрился солидный седой мужчина. Девушка оторопела. Ею овладело такое чувство, будто этот седой тайком прокрался в кабинет, бессовестно подслушал и подсмотрел.

Звук телевизора был приглушен до конца, однако седой мужчина с таким упорством смотрел с экрана, словно застал девушку на месте преступления.

Разнервничавшись, она с силой ткнула пальцем в кнопку и выключила телевизор. Несколько минут оцепенело смотрела на погасший экран, затем огляделась, не пробрался ли в кабинет кто-нибудь еще.

«Может быть, все это и есть любовь? — невольно продолжала размышлять Мака. — Невероятно! — тут же решила она. — Любовь не может заключаться только в чувстве приязни к человеку!»

Девушка сунула в сумку зеркальце, откинулась на спинку стула и зажмурилась.

«Да, может быть, это начало! Может быть, так и начинается любовь!»

Мака Ландия встала и улыбнулась в пространство. Она не понимала, что произошло, не могла заставить себя анализировать чувство, посетившее ее.

Главное, она чувствовала себя бесконечно счастливой.