Спираль

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Рамаз Коринтели стремительно распахнул дверь кабинета. Секретарша вздрогнула и невольно поднялась.

Глаза молодого человека странно сверкали.

— Зайди в кабинет, ему дурно! — на ходу бросил он и быстро вышел из приемной.

Его «зайди» не понравилось Марине. Но заглянув в открытую дверь, она увидела, что сейчас не до препирательств, и кинулась в кабинет директора.

Завалившись набок и запрокинув голову, Отар Кахишвили застывшим взглядом уставился в потолок. Лицо его пошло пятнами. Он прерывисто дышал. Между вдохом и выдохом простиралась такая пауза, что Марину Двали охватил страх, как бы директор не отдал богу душу у нее на глазах.

— Что с вами? — В испуге и тревоге секретарша приложила ладонь ко лбу Кахишвили и вздрогнула — его лоб так пылал, что женщине показалось, будто она дотронулась до раскаленного утюга. — Чем вам помочь? — чуть не плача спросила она.

— Заприте кабинет, никого не впускайте! — через силу проговорил директор.

Марине, растерявшейся от беспомощности, просьба Кахишвили показалась истинным спасением. Она тут же подбежала к дверям, заперла их обе — ту, что выходила в приемную, и ту, что открывалась непосредственно в кабинет, и снова остановилась перед директором:

— Не вызвать ли врача?

Кахишвили отрицательно замотал головой.

Марина бессмысленно топталась на месте, не зная, что еще предпринять. В ожидании нового распоряжения она напряженно смотрела на директора.

— Может быть, кофе приготовить?

— Не надо! — Кахишвили уперся локтями в стол и уткнулся лицом в ладони.

«Сон это был или явь?

Все, разумеется, случилось наяву.

Кто такой Рамаз Коринтели? Человек? Сатана?»

В том, что Коринтели был ясновидцем, Кахишвили уже ни на йоту не сомневался. Но почему лучи, бьющие из пылающих глаз молодого человека, обжигали лицо?

Утром Кахишвили явился на службу в прескверном настроении, невыспавшийся, с тяжелой головой. Всю ночь его мучили сны. Вернее, один бесконечный, прерывистый сон. Откуда-то прилетал дятел, огромный черный дятел, долбил длинным клювом висок, а он, вскакивая от боли, пытался поймать его, но ничего не получалось — дятел улетал. Он запер все окна, но тщетно: едва начинал засыпать, как огромный черный дятел снова упорно старался продырявить ему висок.

И только в шесть часов утра Отар Кахишвили избавился от проклятого сна. Встал раздраженный, умылся, побрился и сел за работу. Голова была свинцовая, думалось вяло и тяжело.

— Отар! — заявила супруга за завтраком. — Я всерьез озабочена состоянием твоей психики. Видимо, руководство институтом не твое дело. Не лучше ли сейчас же написать заявление и вернуться на прежнюю должность?

— Хоть ты не трепи мне нервы! — заскрипел зубами Кахишвили и в сердцах хватил рукой по стакану. Стакан разбился, горячий чай полился со стола на пол.

Кахишвили вскочил, нашел портфель и — на работу. Лия сидела не шевелясь. Она не понимала, что происходит с мужем.

— Звонил кто-нибудь? — прямо с порога спросил Кахишвили секретаршу.

— Никто не звонил.

— Совсем никто?

— Совсем никто.

Кахишвили прошел в кабинет, портфель по привычке поставил на маленький столик сбоку и достал сигареты.

Шел шестой день — Рамаз Коринтели не появлялся. Четыре дня назад Кахишвили решил сам позвонить странному юноше, но ценой огромного волевого усилия сдержал себя. Он успокаивал себя тем, что тот непременно позвонит, но от Коринтели не было никаких вестей.

«Может быть, он маньяк или сумасшедший и думать обо мне забыл?» — родилось предположение.

«Нет, Рамаз Коринтели не похож ни на маньяка, ни на сумасшедшего», — возразил он сам себе, и перед глазами возникла высокая длинноногая блондинка, опершаяся о красные «Жигули».

В распухшей голове с трудом прорезалось элементарное решение — а не позвонить ли самому? Оно как будто принесло облегчение, Кахишвили переключил телефон на себя и стал набирать номер. Передумал. Решил, что за него это сделает секретарша, незачем равнять себя с каким-то молокососом, и нажал клавишу селектора.

— Слушаю!

— Соедините меня с Рамазом Коринтели.

— Я не знаю его номера.

— Сейчас скажу.

Директор института взглянул на визитную карточку и продиктовал Марине номер коринтелиевского телефона.

В кабинете воцарилась тишина.

В ожидании звонка нервы Кахишвили напряглись до предела.

Не прошло и минуты, как клавиша селектора засветилась.

Кахишвили нажал на нее:

— Слушаю!

— Рамаз Коринтели у телефона! — доложила секретарша.

Дрожащей рукой директор поднял трубку и снова переключил телефон на себя.

— Слушаю, батоно Отар. Если не ошибаюсь, это вы звоните, не так ли?

— Да, я велел вам позвонить, — смешался Кахишвили.

— Между прочим, я ждал вашего звонка несколько дней назад.

— Я вообще не собирался звонить вам, но секретарша сказала, что мне звонил какой-то молодой человек… Я подумал, уж не вы ли…

— Зря подумали! Я, кажется, ясно сказал — если мое предложение устраивает вас, позвоните. Вы не позвонили. Хотя на следующий же день провели заседание и решили пригласить из Москвы мастера по сейфам. Не воображайте, что я так же наивен, как ваши сослуживцы. Сначала вы договоритесь с мастером, чтобы он тайком открыл для вас сейф. И только прибрав к рукам труд академика и надежно его спрятав, вы позволите открыть сейф официально. Не удивляйтесь, досточтимый директор, — слово «досточтимый» Коринтели опять щедро и подчеркнуто сдобрил иронией, — удивляться нечему. К слову, хочу пояснить, что мне не понадобилось никакого ясновидения, чтобы раскусить вашу немудреную хитрость. Немного информации, немного анализа, и ваши не совсем достойные планы ясны для меня как день.

— Минуточку, выслушайте меня… — пытался перебить Кахишвили. Слова молодого человека так проняли его, что он барахтался в сети собственных нервов как рыба в неводе.

— Сначала вы выслушайте до конца, а потом говорите сколько вам заблагорассудится. Скажу откровенно, я считал вас умнее. Вы отвергли мое джентльменское предложение. Жаль, очень жаль! Снизойди вы до моего тысячекратно проанализированного предложения, все проблемы разрешились бы легко, мирно и не оставляя следов. К прискорбию, вы оказались натуральным крохобором, досточтимый директор, именно натуральным крохобором. Не обижайтесь, загляните в собственную душу и наглядно убедитесь, что я прав. За мою неоценимую услугу вы не захотели расщедриться даже на соавторство. И чьего труда? Был бы хоть ваш собственный! Ничего не поделаешь. С сегодняшнего дня я начинаю действовать самостоятельно. Признаю, что схватка со столь сложным делом в одиночку очень нелегка, но иного пути мне не остается, и я добьюсь своего — не мытьем, так катаньем. А вам, уважаемый директор, даже обещать не могу, что вы со своей жадностью не останетесь у разбитого корыта!

— Вы можете прийти ко мне? — У Кахишвили срывался голос.

— Какой смысл?!

— Зайдите, поговорим, обсудим со всех сторон.

Недолгое молчание.

— Алло, вы меня слышите?

— Не волнуйтесь, прекрасно слышу. Я только думаю, стоит ли еще раз встречаться с вами? Вы не верите в мои возможности, видимо, потому что не смогли ощутить их и понять. Сомневаюсь, что теперь поймете.

— Пожалуйте ко мне, здесь переговорим. Выезжайте прямо сейчас.

— Вы будете откровенны?

— С этой минуты — только откровенность; вас уже ждет место лаборанта. Если сойдемся, сегодня же оформим вас.

— Ого! Значит, вы не так наивны, как мне показалось вначале.

— Вы приедете?

— Еду!

Кахишвили положил трубку и облегченно выдохнул. Затем включил селектор и предупредил секретаршу, что сегодня никого не примет. Ему необходимо составить записку на имя президента Академии, но как только появится Рамаз Коринтели, пропустить его без проволочек.

На этот раз Коринтели понравился ему больше. Каштановые волосы, нос с легкой горбинкой, густые брови и карие глаза придавали юноше спокойное и, к удивлению Кахишвили, даже простодушное выражение.

Директор стоя приветствовал вошедшего и предложил стул. Подождал, снова устроился в кресле и в упор посмотрел на молодого человека.

На какое-то время установилась тишина. Ни одному не хотелось начинать разговор первым.

Неожиданно в глазах Коринтели промелькнул гнев. Кахишвили вздрогнул. Он понял, что его ждет трудный и напряженный разговор. Только что привидевшиеся спокойствие и простодушие молодого человека оказались всего лишь отражением заветных желаний директора.

— Хорошо, что вы пришли, — Кахишвили первым нарушил неловкое молчание.

— Плохо, что дни потеряли.

— Потерянного не воротишь. И потеряли не напрасно. Мы переделали штат препаратора в штат лаборанта.

«Штат!» — усмехнулся Рамаз.

— Хорошо, что хоть с этим утрясли. Однако лучше перейдем к главному и главнейшему. В нашем деле необходим а откровенность, искренность. По-другому ничего не выйдет.

«В нашем деле!» — не понравилось Кахишвили.

— А вы неискренни. Вас подмывало начать переговоры со мной, но вы изо всех сил сдерживали себя. Хотели убедить меня, что вас не трогает мое предложение. Вот что такое неискренность. Если такое повторится в дальнейшем, у меня пропадет всякое желание иметь с вами дело. Возможно, я останусь внакладе, но и вам придется проститься навсегда с исследованием покойного академика.

— Я стану искренен тогда, когда вы убедите меня до конца. Никто нам не мешает. Убедите меня, сделайте так, чтобы я вам поверил, и, даю слово, между нами не будет ни одного утаенного шага.

Рамаз верил, что в данную минуту директор чистосердечен. Но хорошо понимал, что только в данную! Он выдержал небольшую паузу, чтобы придать своим словам больший вес, и спокойно начал:

— Чтобы прояснить дело с самого начала, еще раз сформулирую вам мои требования. Между прочим, весьма нормальные и приемлемые требования.

— Слушаю вас!

— Первое: вы зачисляете меня на должность лаборанта. Как вы недавно изволили выразиться, эта проблема уже решена вами, я не ошибся?

— Нет. Считайте, что решена.

— Второе: до первого сентября вы должны сходить к ректору Тбилисского государственного университета и сказать ему, что я уникально одаренный физик, что у меня готов не только диплом, но и кандидатская диссертация.

— Уже?!

— Да, уже! Во время нашей прошлой встречи вы, видимо, не очень хорошо меня слушали или не придали моим словам никакого значения. Ректор должен разрешить мне до января сдать экзамены за три оставшихся курса и, что самое главное, вместе с дипломом защитить и кандидатскую диссертацию. До января я успею придать ей законченный вид и с вашей помощью опубликовать ее в трудах института. Как видите, и второе требование несложно и не так уж невыполнимо!

— Да, но как вы сможете сдать экзамены сразу за три курса, и должен же я ознакомиться с вашими трудами?! Я — ученый. Правда, не столь великий, как академик Георгадзе, но достаточно известный ученый. Не могу же я вслепую дать вам рекомендацию?

— С моими трудами вы не можете ознакомиться сейчас же, в эту минуту. Да это и ни к чему. А насколько я знаю физику, математику, теоретическую механику и прочие предметы, я могу продемонстрировать вам сегодня, сейчас же, в данную минуту. Я детально знаком с вашей книгой «Полярное сияние нейтронной звезды». Помните, как здесь, в этом кабинете, вы с ныне покойным Георгадзе вычитывали ее окончательный вариант? Как академик красными чернилами испещрял ваш труд, помните?

— Вы… Откуда вам это известно? — Кахишвили чуть не свалился с кресла.

— Имейте терпение, все узнаете со временем… Если я не ошибаюсь, он выражал сомнение, что торможение, вызванное разовым падением миллионотонной массы на нейтронную звезду, сказывается на ее температуре. Вернее, он сомневался в площади падения. Вы учли замечания академика и уточнили соображение: поток материи в сто миллиардов тонн на квадратный километр в секунду; я не ошибаюсь?

— Нисколько!

— Хотите, вспомню и скорость падения? Сто пятьдесят тысяч километров в секунду… Помните, да? Вы сидели вон там. Был ноябрь. На вас темно-синий костюм. Когда замечания академика загнали вас в тупик, вы нервничали и, оттого обильно потея, извинились перед Георгадзе и сняли галстук. Помните?

— Помню, — прохрипел потрясенный Кахишвили.

— Теперь, думается, вы верите, что я могу до января сдать за оставшиеся курсы. Не бойтесь, товарищ директор, смело идите к ректору. Я разрешаю считать меня открытым вами талантом. В дальнейшем моя научная карьера зачтется вам, ваша опека не забудется. Еще можете сказать ректору, что я свободно говорю по-немецки, по-английски и по-французски. Относительно моих знаний немецкого, по-моему, у вас нет сомнений. В английском и французском вы не можете меня испытать. Вам не мешало бы продолжить занятия английским языком, к которым вы приступили два года назад и забросили через пару месяцев. Помните, с каким энтузиазмом вы начали? Вы намеревались пожертвовать целым отпуском на его изучение, но повстречались в Пицунде с одной дамой и…

— Хватит! — во весь голос закричал Кахишвили.

— Неужели вас так раздражает воспоминание о вашем прошлом?

— Не улыбайтесь! Не улыбайтесь так насмешливо! Не мое прошлое, а ваши слова раздражают меня. Откуда вам в таких подробностях известны эпизоды моей жизни? Кто рассказал вам, кто выложил вам мою жизнь до самых незначительных мелочей?

— Не становитесь в позу, угомонитесь. Выпейте воды. В конце концов, я пришел к вам, чтобы наладить дружбу и сотрудничество, а знаю я многое, очень многое. Успокойтесь, умерьте пыл!

— Я только тогда успокоюсь, когда узнаю, откуда вам до мелочей известна моя жизнь. Известна не только по сути, но и зрительно. Как будто запечатлена у вас на слайдах, какой захотите, тот и спроецируете на большой экран!

— Успокойтесь, директор, успокойтесь и приготовьтесь выслушать еще более поразительные вещи.

Отар Кахишвили замолчал, вперив в Коринтели испытующий взгляд. Всем своим существом он ощущал, что молодой человек готов сказать нечто очень значительное. В широко раскрытых, выкатившихся глазах директора института застыли ожидание и страх.

— Слушаю вас! — почти шепотом проговорил он.

Рамаз встал, оперся руками о директорский стол, вытянул шею и также шепотом, показавшимся Кахишвили змеиным шипением, отчетливо произнес:

— Я могу открыть сейф!

— Что вы сказали? — От ужаса Кахишвили двинулся вместе с креслом назад.

— Я знаю шифр и могу открыть сейф сейчас же, через миг! — Рамаз выпрямился, но садиться не стал, задвинул стул и многозначительно улыбнулся Кахишвили.

Чего только не было в этой улыбке — и торжество, и злорадство, и отвращение, и насмешка, и угроза.

— Не верите?

Директор института обалдело молчал.

— Вам не дурно? — заботливо поинтересовался Рамаз.

Отар Кахишвили не шевельнулся, он словно окаменел.

— Может быть, воды? — не на шутку встревожился Коринтели.

— Вы в самом деле можете? — ошеломленно, испуганно, жалобно исторглось из Кахишвили.

— Да, могу! — Рамаз закурил. — Вам не понять, ценой какого расхода энергии я угадал шифр академика. Представляете, как трудно в миллиарде комбинаций узреть, именно узреть единственное сочетание цифр, открывающих доступ к сейфу? После этого труднейшего испытания я две недели был выжат как лимон. Каждое ясновидение, даже самое простое, уносит определенное количество энергии, для восстановления которой необходимо время. Отыскав шифр, я две недели пролежал пластом! За разгадку этой цифровой комбинации я засел на другой день после похорон Давида Георгадзе. На следующий день меня осенила идея, как осуществить тот план, который я имел честь предложить вам.

— Так в чем дело? Почему вы раньше не появились?

— Сначала надо было угадать шифр. Потом, я уже говорил вам, две недели пролежал не вставая. В последующий период я расшифровывал вас, да, не пугайтесь этого слова, я расшифровывал и изучал вас. Изучив и всесторонне проанализировав, я пожаловал к вам.

— Вы уверены, что действительно узнали шифр?

— Не сомневаюсь.

— И вы можете сейчас открыть сейф?

— Разумеется!

— Не верю, хоть убейте, не могу поверить!

— Стоит ли вас убивать? А если увидите открытый сейф, поверите?

— Господи, что со мной? Я, кажется, сплю!

— Закройте дверь на замок! — таинственным шепотом распорядился Коринтели.

У Кахишвили отнялся язык, он походил на стереофото. Прошло время, прежде чем он встал, затрусил к двери, дважды повернул ключ и затем кинулся к сейфу.

Коринтели неторопливо приблизился к стоящему в нише огромному коричневому сейфу, повернулся к директору:

— Попрошу отодвинуться на пять метров! — и взялся за ручку.

Кахишвили, как под гипнозом, подчинился приказу, сделал несколько шагов назад, нащупал за спиной стул и одной рукой уперся в его спинку. Колени дрожали, и он боялся упасть.

Рамаз осторожно, чрезвычайно осторожно повернул первый диск, устанавливая против стрелки нужную цифру.

Кахишвили вытянул шею, силясь рассмотреть со своего места, какая цифра соседствует со стрелкой, но ничего не вышло. С пяти метров невозможно было разобрать ни одной цифры.

Рамаз мягко взялся за второй диск, будто лаская его, медленно, томительно медленно, почти незаметно повернул нужной цифрой к стрелке. После небольшого перерыва прикоснулся пальцами к третьему диску.

Отар Кахишвили окаменел в нелепой и смешной позе. У него даже веки парализовало. Только частые удары сердца, отчетливо слышные даже Рамазу, позволяли догадаться, что это не манекен, а живой человек.

Коринтели повернул третий диск.

Тучный коренастый манекен вдруг шевельнулся, испуганно хватаясь обеими руками за грудь в надежде заглушить удары сердца. Напрасно. Директору, потерявшему голову, продолжало чудиться, что стук его сердца доносится не только до Рамаза Коринтели, но и до секретарши, по ту сторону надежно запертой двери.

Многозначительно взглянув на директора, Рамаз подкрутил цифру к стрелке. Оставалось два диска. Он извлек из кармана платок, сначала вытер потный лоб, затем, как пианист, — пальцы, опустил платок в карман и коснулся четвертого диска. Медленно, очень медленно повернул его, подведя к стрелке какую-то очередную цифру.

Остался один, один-единственный диск; если Коринтели впрямь отгадал шифр, он повернет пятый, и…

В комнате будто стемнело, словно чья-то невидимая рука опустила на окнах кабинета тяжелые темные шторы. Массивный коричневый сейф освещался только двумя парами лучей, исходящих из глаз двух мужчин. И вот после недолгой передышки, показавшейся директору веком, Рамаз взялся за пятый диск. Он почему-то заколебался, прикрыл глаза, наморщил лоб и, прижавшись щекой к холодной металлической стенке, провел левой рукой по верху сейфа, не спеша поворачивать диск.

«Забыл?! — обмер Кахишвили. — Вдруг забыл или не знает пятую цифру?

Что он тянет?!»

Молодой человек, будто лаская диск, погладил его. Медленно повернул. Вот и пятая цифра встала против стрелки.

Рамаз оглянулся на директора института. Увидев его трясущуюся челюсть, он зло улыбнулся и шепотом, однако ясно и отчетливо произнося слова, сказал:

— Сейф открыт!

Выпрямился, нажал на массивную ручку, повернул ее вправо и распахнул толстую, выкрашенную в коричневый цвет дверцу.

— Господи! — вырвалось у директора, и он впился глазами в те полки, где выстроились в ряд разноцветные папки. Сердце, совсем недавно стучавшее так громко и страшно, сейчас будто остановилось. Кахишвили шагнул вперед, горя желанием запустить руки в сейф и шарить по всем полкам, покуда не отыщется вожделенная рукопись, но ноги подвели его, еще секунда, и он бы грохнулся на пол. Вне себя от страха, директор снова ухватился за спинку стула, испытывая жуткое ощущение, словно все кости в теле превратились в труху, и он сейчас свалится на пол бесформенной грудой мяса.

Рамаз с удовольствием наблюдал за волнением кахишвилиевских страстей, представлял, как мечется, словно угодившая в мышеловку мышь, мелкая, убогая душонка директора института. Еще немного, и директор упадет в обморок.

Резко повернувшись, Рамаз захлопнул дверцу.

Кахишвили хватил удар. Хотел что-то закричать, но не смог. Он как будто онемел. Беспомощно развел руками. Попробовал шагнуть, но и тут потерпел фиаско.

Рамаз прекрасно видел, какой пожар бушует в груди обезножевшего вдруг директора. Он догадывался, как обмирала душа его при обратном повороте каждого диска. Видимо, этим и объяснялась его медлительность — ему хотелось продлить мучения Кахишвили. Повернув последний диск, Коринтели с улыбкой насладившегося торжеством мстителя отошел от сейфа.

И сразу в парализованные легкие директора исследовательского института ворвался воздух.

— Что вы наделали, зачем вы заперли! — во весь голос закричал он.

Кахишвили понял, что, пока Коринтели не пожелает, открытого сейфа ему не видать!

— Почему вы заперли, почему?!

Едва прохрипев эти слова в третий раз, директор осел на пол.

С насмешливой улыбкой Рамаз подошел к нему, крепко ухватил под мышки и потащил к креслу.

— Почему, спрашиваю, заперли?! — снова умудрился крикнуть директор. Затем силы как будто вернулись к нему, он соскочил с кресла, смешно вцепился в мощные плечи молодого человека и принялся трясти его. — Почему вы заперли, почему, почему?! Сейчас же откройте, я приказываю вам, сию же минуту откройте, слышите, сию же!

Громко расхохотавшись, Рамаз одним движением сбросил руки директора, стальными пальцами сжал его плечи и, как ребенка, приковал к креслу.

— Уймитесь! Уймитесь, и спокойно обговорим планы на будущее. Я, правда, запер сейф, но шифр-то не забыл! Успокойтесь и соберитесь с мыслями.

Мог ли Отар Кахишвили успокоиться и собраться с мыслями?

— Мне думается, — продолжал Коринтели, — вы окончательно убедились в моих возможностях. Вероятно, поняли и то, что без меня вам не обойтись. Разумеется, есть еще выход — официально пригласить мастера, открыть сейф и обнародовать труд Давида Георгадзе. Вы, естественно, не пойдете на такой шаг. Не пойдете именно потому, что он бессмыслен. Запоздалая слава не осчастливит усопшего, а вы потеряете многое. Вы и я! Как я полагаю, сейчас все карты открыты, задача ясна и решается просто, если между нами установится искреннее, горячее и истинное содружество! Если вы не в силах побороть себя и отвергаете мою дружбу, то все равно ничто не препятствует нашим деловым отношениям. Труд академика в наших руках. Напоследок хочу напомнить и предупредить, что с сегодняшнего дня, с этого часа, с этой минуты все зависит от вас, только от вас, от директора института астрофизики, профессора Отара Кахишвили.

— Что зависит от меня?

Кто-то убавил огонь, и душа, готовая, как закипающее молоко, перехлестнуть через край, медленно осела.

— Многое, очень многое. Только, повторяю еще раз, в первую очередь нужны искренность и согласованные действия.

— Как, мы не возьмем труд сегодня?

— Ни в коем случае, батоно Отар, ни в коем случае!

О, какой насмешкой звучало это «батоно Отар», каким отвращением были полны глаза Коринтели. Кахишвили чувствовал, как надменный юнец свысока посматривает на него, торжествуя, что загнал в ловушку директора исследовательского института астрофизики.

— Смею спросить, почему? — Кахишвили понял, что иного пути у него нет, смирился с судьбой и решил как-то умерить свое нетерпение. Фраза была произнесена не очень твердо, но по сравнению с недавними намного спокойнее.

— Почему? Неужели вы не понимаете, почему?

— Сейчас не время для загадок, выкладывайте ваши условия! — оживился Кахишвили.

— Ого! — усмехнулся Коринтели. — Вот это мне нравится. Разве отчаянье и столбняк достойны мужчины? Приободритесь, соберитесь с силами, нам сейчас не до обмороков. Не желаете сигарету, в хлопотах мы совсем забыли о бодрящем сизом дыме табака?

Директор института, на сей раз не ища свой «Космос», так жадно затянулся рамазовским «Винстоном», будто целый год не курил.

— Если я снова открою сейф и вручу вам труд академика Георгадзе, какие у меня гарантии, что вы не присвоите исследование? Разве логично и разумно тешить себя надеждой, что вы, директор института астрофизики, профессор, возьмете в соавторы студента третьего курса заочного отделения физико-математического факультета Тбилисского государственного университета? Даже если бы я не сомневался в вашем расположении, чести и рыцарском благородстве, то все равно, каким образом лаборант, только сегодня принятый в ваш институт, вдруг становится вашим соавтором? Разве люди слепы? О нет, они поймут, где собака зарыта, ибо приблизительно знают, над какой проблемой бился бывший директор института.

— Как же нам быть? Я готов пойти к ректору университета, готов выполнить второй пункт ваших требований, чтобы вы смогли в оставшиеся полгода сдать за три курса, защитить диплом, и сразу поставлю вопрос о присвоении вашей дипломной работе кандидатской степени. Я верю, что она этого заслуживает. Я незнаком с ней, но, клянусь вам честью, верю искренне. Я не замедлю с рецензией и с рекламными статьями в прессе. Но вы же прекрасно понимаете, что до конца января нам не избежать неслыханных доселе баталий. Я самое большее на два месяца могу оттянуть открытие сейфа. Никто не даст мне права на большую проволочку.

— Я понимаю, я прекрасно понимаю, что через два месяца сейф непременно откроют.

— Затем, как вам ясно, все погибнет. Нельзя ли нам дня за два, пусть за день до официального открытия взять труд и приберечь его? А когда сейф откроют официально, когда опишут и оформят актом хранящиеся в нем материалы, мы снова запрем в него наше исследование № 13. Как вам мой план? — Глаза Кахишвнли блестели от радости. Он был уверен, что нашел единственно приемлемый выход.

— Я, к сожалению, не могу разделить ваш восторг! — Рамаз бросил окурок в пепельницу. — Допустим, мы изъяли труд академика не за два или один день, а даже за час до открытия. Куда мы денем папку, куда пристроим исследование мирового значения? Где поместим бесчисленные данные экспериментов? У кого будет храниться труд, у вас или у меня?

— У ко-о-ого? — растерялся директор.

— Да, у кого? Я с первой минуты вдалбливаю вам, что главное в наших отношениях — откровенность. Поэтому поговорим начистоту. Я не доверяю вам и не могу доверить исследование ныне покойного академика. А вы? Вы доверяете мне? Если доверяете, весьма польщен. Я забираю труд, сохраняю его и возвращаю в сейф, едва закончится официальная опись документов и вещей бывшего директора. Доверяете?

Кахишвили беспомощно поднял глаза на Коринтели. Но тут же, почувствовав стыд, понурился и уставился в стол.

— Вот видите, я не обманулся, и вы не доверяете мне. Скажу вам больше, если доверяете, я принесу вам свои извинения и сейчас же перестану считать вас серьезным человеком.

— Что же нам делать? Еще раз повторяю вам, я могу оттянуть открытие сейфа на два месяца. Пятого октября — семьдесят пятая годовщина со дня рождения академика. Считайте, что пятое октября — крайний срок. Вы видите какой-нибудь выход?

— Вижу.

— А именно?

— Сейф нужно опечатать.

— Какой здесь резон? Академия назначит день открытия, создаст комиссию, доставят из Москвы мастера и откроют сейф. Им не помешают наляпанные нами сургучные печати.

— Сейф не откроют еще два года. Более того, два года с двумя месяцами.

— Почему не откроют?

— Не думайте, что я сейчас, сию минуту придумал то, что говорю вам. У меня все заранее обдумано, взвешено и решено.

Спокойный и уверенный вид Коринтели внушал надежду директору института.

— Открытие сейфа состоится только через два года и два месяца, в семьдесят седьмую годовщину академика, точнее, пятого октября, в двенадцать часов ноль-ноль минут.

К сожалению, велеречивая фраза Коринтели разочаровала Кахишвили.

— Почему же не раньше?

— Потому что старый академик оставил завещание, один из пунктов которого гласит — открыть сейф на третий год после моей кончины, в день моего рождения, ровно в двенадцать.

— Завещание?! Где оно?

— Я знаю где.

— Вы действительно знаете?

— Какой мне смысл врать? — рассмеялся Рамаз.

— Ясновидение? — Страх снова приковал директора к креслу. — Я вам верю, всему верю, однако…

— Опять «однако»? Как ни усердствую, никак не заслужу вашего доверия.

— Что вы, мой милый?! Как можно, извините меня! Я просто сбит с толку, сегодняшнее испытание явилось для меня полнейшей неожиданностью. Однако…

— Все-таки «однако»? — вспыхнул Рамаз.

Директор института потерял почву под ногами. Коринтели разговаривал с ним как с подчиненным, и затравленный Кахишвили чувствовал, что у него уже не хватает ни энергии, ни воли указать тому, кто здесь старший. Он понимал, что вожжи в руках молодого человека и тот правит куда ему заблагорассудится.

— Нет, вы меня не поняли! Я только хотел спросить, где завещание?

— Я объясню вам. Только одно условие: за завещанием должны идти трое — вы, Арчил Тевдорадзе и секретарь партийного комитета.

— Зачем? Что я скажу им, почему так коллективно и почти официально?

— Не волнуйтесь. Наберитесь терпения и слушайте меня внимательно. Вы завтра же начнете сокрушаться, что давно не навещали вдову академика. Играйте роль доброго, внимательного, благородного человека, воздающего предшественнику по заслугам. Неплохо будет, если захватите с собой и председателя месткома. И причина есть. Вы должны ознакомить вдову усопшего с результатами недавнего совещания и доложить о мероприятиях, призванных увековечить память академика.

— Да? — Разинув рот, Кахишвили воззрился на молодого человека.

— Лучше побеседуйте с ней в кабинете. Расспросите уважаемую Ану о житье-бытье. Успокойте ее, между прочим расскажите о совещании, во время разговора естественным движением снимите с полки второй том астрономической энциклопедии.

— А дальше? — истерически взвизгнул директор, настолько невыносимой показалась ему короткая пауза, выдержанная Коринтели.

— Дальше — ничего. Во втором томе найдете запечатанный конверт.

— Допустим, нашел! Дальше?

— Никаких «допустим», — снова вспыхнули глаза Коринтели, — В первый момент изобразите приятно взволнованного человека. Письмо отдайте вдове, а когда несчастная отведет душу слезами, спокойно скажите: «Уважаемая Ана, может быть, вы предпочитаете ознакомиться с завещанием без лишних свидетелей? Если вы желаете, мы ни на минуту не задержимся».

— А вдруг она захочет читать одна?

— Не тревожьтесь. Она не захочет по одной простой причине. На конверте написано: «Дирекции Тбилисского института астрофизики». А если она все-таки выразит желание прочитать письмо в одиночестве, еще лучше, оно написано так, что после прочтения она непременно позовет вас и вручит его лично вам. Если придется идти к ней вторично, чему я не верю, ни в коем случае не ходите один. Возьмите тех людей, которых я назвал.

— Я уверен, вам известно, что написано в этом письме или завещании.

— В завещании черным по белому, крупными буквами, как это было свойственно академику Георгадзе, написано: «В случае моей смерти, по определенным научным соображениям, сейф открыть через два года, в день моего семидесятисемилетия, пятого октября, в двенадцать часов дня». В завещании есть еще несколько пунктов, но для нас главный этот. Понятно?

— Понятно, но до меня не доходит, какая нам выгода от этого завещания. Два года — это целый век для современной науки. Какую ценность будет иметь исследование Георгадзе через два года?

— Вы нетерпеливы, товарищ директор. Прошу вас, напрягите волю, и спокойно взглянем на дальнейшие планы, за выполнение которых нам придется вести бой с этой самой минуты. Боржому не желаете?

— Нет. То есть да.

Рамаз лениво поднялся, подошел к холодильнику, достал боржом, налил в стакан и протянул его директору.

— А вы?

— Я, с вашего позволения, из горлышка.

Кахишвили жадно осушил стакан.

— Умоляю вас, не тяните. Сил моих больше нет.

— Засим, милейший, вы приносите завещание Георгадзе в институт, собираете открытое собрание и зачитываете его.

— А потом? — Кахишвили безропотно проглотил насмешливое «милейший», понимая, что возмущаться не имеет смысла. Он давно залез в болото и с каждым часом все глубже погружался в него.

— А потом надлежит выполнить завещание покойного. От вас же требуется одно: чтобы сейф был надежно опечатан.

— Я никак не пойму, какую пользу принесет нам опечатывание? Не лучше ли просто-напросто уничтожить завещание?

— Простите, но мне казалось, что у вас более гибкий ум. Сейчас слушайте меня внимательно и не прерывайте. Если бы у вас хватило терпения, вы бы уже поняли, что я хочу сказать. Да, в течение двух лет сейф будет опечатан и неприкосновенен, но отнюдь не для нас.

— Как?

— Очень просто, милейший, очень просто. Я, кажется, просил не перебивать меня?! Сургуч на сейфе буквально за несколько дней примелькается так, что ваши посетители со временем перестанут замечать не только печати, но и сам сейф. В конце января мы с вами откроем его. Заберем все, что нам требуется, оставив ненужное в целости и неприкосновенности. А прилепить на место сургуч для меня такой же пустяк, как покупка коньяка в винном магазине. Через два года, когда сейф откроют официально, там не обнаружится ничего, кроме второстепенных исследований и описаний неудачных экспериментов. Мы же к тому времени будем знаменитыми людьми. А через два года многие страсти, столь неистовые сегодня, улягутся и забудутся. Вам ясно?

— Ясно, — буркнул директор.

— Рад слышать, — Рамаз встал.

— Почти ясно, — уточнил Кахишвили.

— О, господи! — не выдержал Рамаз. — Сегодня ночью пораскиньте мозгами, проанализируйте положение дел, и завтра утром все станет ясным как божий день. Я ухожу, чтобы не мешать вашей серьезной научной и административной деятельности.

Рамаз ждал согласия директора.

После недолгой паузы Отар Кахишвили поднял голову и сказал, глядя на молодого человека:

— Завтра утром принесите заявление и справку из университета.

Рамаз залез во внутренний карман пиджака.

— Вот, пожалуйста, и заявление, и справка.

Директор удивленно и одобрительно покачал головой.

И вдруг в глазах у него потемнело, кабинет завертелся, и Кахишвили вместе с тяжелым письменным столом вознесло к потолку.

— Что с вами? — подскочил к нему Коринтели.

— Ничего… Вы ступайте. Марине скажите, пусть срочно зайдет ко мне. Завтра с утра приступайте к обязанностям лаборанта.

— На вас лица нет.

— Ничего. Пришлите Марину. И как можно скорее покиньте институт. Придется, видимо, вызвать мне «скорую». Я не хочу, чтобы этот приступ связывали с вашим визитом. Вы поняли?

— Понял! — ответил Рамаз и почти бегом выскочил из кабинета.

…

Телефон зазвонил чуть свет.

Рамаз открыл глаза и тут же посмотрел в окно.

Солнце еще не взошло.

«Кто звонит в такую рань?»

Он протянул руку к телефону, стоящему на полу, и тяжело поднес трубку к уху.

— Слушаю вас.

— Разбудила тебя?

Рамаз узнал голос Инги, и сон моментально слетел с него.

— Слушаю тебя, Инга!

— Мне нужно срочно повидаться с тобой.

— Случилось что-нибудь? — испугался Рамаз.

— Ничего особенного. Просто нужно кое о чем переговорить с тобой. Я сейчас приеду и приберусь у тебя. Столько времени ни ты не звонил, ни я не заходила.

— Тебе не стоит приходить сюда. Не тревожься, у меня все в порядке. Утром я должен убежать по делам. В двенадцать встретимся у Дворца спорта или перед зоопарком.

— В двенадцать? — задумалась Инга.

— Не можешь?

— Как не могу! Ровно в двенадцать у зоопарка.

Рамаз приехал на полчаса раньше. Оставив машину перед телецентром, пешком спустился к зоопарку. Чем ближе подходило время к назначенному сроку, тем больше и больше охватывало его волнение. Он не знал, откуда появится Инга, поэтому выбрал такое место, которое позволяло держать в поле зрения обе стороны улицы.

Издали заметил он Ингу, идущую со стороны телецентра. Девушка с напряженным вниманием смотрела по сторонам, ища глазами брата. И, когда их взгляды встретились, она, едва сдержав радостный крик, подбежала к Рамазу и повисла у него на шее.

От прикосновения ее груди Рамаза снова обдало электрическим током. В глазах потемнело, и тяжелая тоска сразу сжала душу.

— Что с тобой, что-нибудь случилось? — спросила испуганная Инга, не сводя с брата озабоченного взгляда.

— Ничего, — постарался улыбнуться Рамаз. — Пошли сядем в машину. Прокатимся немного. Хочешь, поднимемся на фуникулер?

— Не могу, это долго, — с сожалением сказала Инга.

Как прекрасна была она, произнося эти слова, как нежна, чиста и наивна! Жгучее желание пронзило Рамаза — подхватить ее на руки как малого ребенка и прижать к груди. Для него уже не существовало ни улицы, ни автомобилей, ни людей… Снова увидел он Ингу в ореоле солнечного света на фоне голубого неба, снова услышал шелест ее длинного белого платья…

— Жалко, но мне в самом деле некогда. Пора на работу возвращаться, — отрезвил его голос сестры.

— На работу?

— Да, на работу.

— Я отвезу тебя.

Машина пересекла площадь Героев и выехала на набережную.

— Рамаз, — необычайно серьезно начала девушка. — Я себе места не нахожу. Вчера была у подруги на дне рождения. Там был один человек. Лет тридцати. Я заметила, что он хочет сесть рядом со мной. Это мне не понравилось. Я старалась, чтобы он не сел, а он все равно пристроился рядом. И спросил: «Как Рамаз?..»

— Не помнишь, как его зовут? — оборвал сестру Коринтели.

— Как же, специально поинтересовалась у подруги. Она-то и напугала меня, он, оказывается, следователь из милиции, Лери Долидзе.

Упоминание о милиции насторожило Рамаза, но он не подал виду:

— Лери Долидзе! Не знаю, не слышал.

— А у меня сложилось впечатление, что ты знаешь его.

— Может быть, и знаю, но не помню. Ты же знаешь, что я многое забыл. А что ему нужно было?

— Как прекрасно ваш брат знает иностранные языки, сказал он.

— А ты что ответила?

— Сказала, что это глупые шутки. «Как, разве вы не знаете, что Рамаз свободно изъясняется по-французски, по-немецки и по-английски?» Я рассердилась и замолчала.

— А дальше?

— Он не отстал. «Неужели вы и того не знаете, что он прекрасно играет на рояле?» Я рассердилась и отрезала, что мой брат не мишень для насмешек. Между прочим, он сказал, что до твоей болезни никто не знал, что ты такой образованный. «Оказывается, и вы не знаете!» Потом покачал головой: «Интересно!»

— А ты что ответила?

— Больше ничего. Еще с час посидела за столом. На него и не глядела. Уходя, спросила у подруги, кто этот Лери Долидзе, она сказала, что знакомый ее брата и работает в милиции. Я испугалась. Как вышла, сразу позвонила тебе. Был первый час, но ты не ответил. Всю ночь я продумала.

— О чем?

— О многом. Почему он насмехался над тобой?

— С чего ты взяла, что он насмехался? Может быть, я в самом деле прекрасно знаю языки и в самом деле прекрасно играю на пианино?

— И ты смеешься надо мной?! — широко открыла глаза Инга.

Снова у Рамаза закружилась голова, снова овладело им жгучее желание прижать к груди эту удивленную девушку.

О, какое наслаждение целовать ее удивленные глаза, пухлые губы, пальцы нежных рук…

— Я немного знаю иностранные языки. И на пианино играю, представь себе!

— Ты это серьезно? — еще больше удивилась Инга.

— Серьезно!

Долгий и пристальный взгляд был ответом на его заявление.

— Что, не веришь? — улыбнулся Рамаз.

— Когда же ты выучился языкам и игре?

— Когда поселился отдельно, учил потихоньку. Ты же меня знаешь, я не люблю хвалиться и выскакивать.

— Ты не шутишь?

— Нисколько!

— А вот поклянись!

«Поклянись!» Каким теплом отозвалось это слово во всем теле!

— Клянусь тобой!

— Мне страшно, Рамаз!

— Что страшно?

— Не обижайся, но я боюсь тебя!

— Меня?

— Ага, тебя!

— Почему?

— Сама не знаю. Вернее, я знаю, что до того несчастья ты был совсем другим.

— Каким?

— Грубым, дерганым. Никогда у тебя не было желания ни читать, ни учиться. О любви уже не говорю, мне все время казалось, что ты ненавидишь меня, а у меня, кроме тебя, никого нет на этом свете. А сейчас… Сейчас в каждом твоем взгляде сквозит нежность. Я не могу понять, что произошло.

— Ничего не произошло. В моем мозгу шарики вертелись не в ту сторону, а от удара мостового крана они сразу заработали как нужно. Вот и все! — Рамаз постарался облечь свои слова в шутливую форму.

У Сионского собора Рамаз затормозил. Инга работала рядом, в этнографическом музее.

— Я пошла! — улыбнулась она и, поцеловав брата, открыла дверцу машины.

— Постой, не торопись, у меня для тебя есть небольшой подарок, — Рамаз достал из кармана коробочку и протянул сестре.

Инга радостно взяла ее, открыла и вытащила колечко с бриллиантом.

— Настоящий! — расширились у нее глаза.

— Разве я позволил бы себе преподнести вашей светлости подделку? — улыбнулся Рамаз.

Инга, положив кольцо в бархатный футляр, захлопнула его и испуганно посмотрела на брата.

Острой болью в груди отозвались увиденные им вдруг слезы, катящиеся по щекам сестры.

— Инга, что случилось?

— Как ты мог купить такую дорогую вещь?

— Инга!

— Не надо, Рамаз, я боюсь, я очень боюсь!

— Чего ты боишься? — Рамаз, улыбаясь, старался успокоить сестру.

— Откуда у тебя эта машина? Где ты взял столько денег?

— Машина не моя. — Он вытащил из кармана документы и подал сестре сложенный листок — Вот доверенность. Один знакомый одолжил мне ее на несколько месяцев. Он уехал в заграничную командировку.

— Не хитри, Рамаз, разве я не знаю, как делаются подобные доверенности?

— Я не хитрю, Инга, я хочу, чтобы ты верила мне!

— Я все равно боюсь. Очень прошу тебя, верни машину хозяину.

— Хозяин машины уехал работать в Алжир. Вернется, тогда и верну.

— И кольцо верни в магазин.

— Кольцо-то почему? — обиделся Рамаз.

— Если любишь меня, сделаешь, как я прошу! — Инга шире открыла дверцу машины.

— Какой из себя тот человек? — спросил вдруг Рамаз.

— Какой?

— Тот самый, Лери Долидзе.

— Высокий, болезненно худой, — Инга задумалась — да, еще виски у него не по годам седые.

— Высокий, болезненно худой?

— Знаешь его?

Рамаз отрицательно покачал головой.

— Я пошла. Вечером позвоню тебе.

Инга вышла из машины и направилась к Сиону.

Рамаз проводил ее взглядом. На желтоватом фоне Сионского собора фигурка сестры казалась еще изящнее. Подойдя к храму, она обернулась. Не видя брата за стеклами машины, она тем не менее улыбнулась и помахала ему.

Неистовое желание толкало Рамаза выскочить из машины, зайти вместе с Ингой в храм, зажечь свечи, помолиться, затем усадить ее обратно в машину и умчаться далеко-далеко.

Еще миг, и Инга скрылась из глаз.

Страшная тяжесть навалилась на сердце Рамаза. Упершись локтями в баранку, он обхватил голову руками.

«Следователь из милиции, Лери Долидзе! — вспомнилось ему вдруг. — Высокий, болезненно худой…

Виски не по годам седые…

Где я видел этого человека?

Видел же, в самом деле видел».

Рамаз снова взглянул на храм.

— Подай, сыночек, Христа ради!

Он повернулся на голос — женщина в черном держала на руках грудного ребенка. Рамаз механически залез в карман, не считая сунул женщине деньги и тронул машину с места.

«Высокий, болезненно худой мужчина…

Седые не по возрасту виски…

Где я видел этого человека?

А ведь видел, как пить дать видел!»