Средняя Азия и Дальний Восток в эпоху средневековья

Заключение

Серьезные изменения, происходившие в экономике и культуре среднеазиатского общества в IV–VIII вв., как показывают опубликованные в томе материалы, позволяют считать этот период важным этапом в его развитии. Эти изменения затрагивали все сферы жизни общества, наиболее ярко отражаясь в истории городов и взаимодействии города и деревни, фокусирующем основные процессы своего времени.

Имеющиеся материалы, прежде всего археологические, дают все большее основание думать, что IV в. (шире IV — начало VI в.) являлся рубежом, отделявшим древний период развития городов Средней Азии от следующего, раннесредневекового. Этот последний характеризуется появлением новых черт в формировании городов, в фортификации, жилище и городской культуре, причем большинство исследователей полагают, что VII–VIII вв. даже являлись временем наивысшего расцвета городов, прежде всего согдийских.

Темпы и масштабы урбанизации в различных областях Средней Азии различались между собой, что объясняется неравномерностью действия основных градообразующих факторов: экономического, политического и экологического. Поскольку перечисленные факторы проявляются в таких специфических источниках познания, как археологические данные, чрезвычайно трудно свести их в единую систему и понять конкретный механизм их действия.

Политическая децентрализация, появление многих небольших самостоятельных владений, бурные внешнеполитические события и внутренние перегруппировки изменили налаженные в древности хозяйственные связи, ту веками слагавшуюся отраслевую специализацию хозяйства, без которой немыслимо поступательное экономическое развитие. Это не могло не создать кризисную ситуацию. В связи с этим неминуемо придется коснуться вопроса о преемственности при переходе к раннесредневековому обществу. Во Введении говорилось о том, что в 30-40-е годы нашего столетия преобладала точка зрения, преувеличивавшая масштабы упадка древних городов в IV–V вв. н. э. и сходство исторического пути Запада и Востока. Справедливости ради следует сказать, что выразительные материалы Хорезма давали к этому много оснований, а прочие в то время почти полностью отсутствовали. Теперь, с накоплением фактов, обнаружилось, что условия перехода от древности к раннему средневековью в различных областях Средней Азии сильно различались. Выяснилось, что «пространственная сетка» древних среднеазиатских городов не так сильно изменилась, как предполагалось ранее, и во владениях VI–VIII вв. н. э. продолжало существовать большинство крупных древних городов. Они сохранялись в силу ряда причин, среди которых не последнее место занимала караванная торговля — один из наиболее древних факторов урбанизации. В основе стабильности городских образований в определенных зонах лежат и экологические факторы. Важным стимулом стабильности расположенных на стыке с кочевой степью городов являлась торговля с кочевниками-скотоводами.

Длительность существования древних городов зиждилась в Средней Азии и на ирригации, увязывавшей в жесткую территориально-топографическую систему города разных рангов и поселения, что, безусловно, предполагает и централизованное управление такой системой.

По мере накопления и систематизации конкретных сведений о путях развития городов и сельской округи в раннесредневековой Средней Азии намечаются этапы урбанизации, роль определенных факторов в этом процессе и зоны урбанизации, отличавшиеся своей спецификой.

Так, в долине Кашкадарьи еще в древности выделились два историко-культурных района — западный и восточный. Не исключено, что определенную роль изначально сыграли причины экологического характера. Ведение хозяйства в этих районах было сопряжено с большими трудностями в связи с пониженным стоком Кашкадарьи, плохо обеспечивавшей водой посевы (и поэтому большое место здесь занимали богара и пастбища), с повышенным засолением почв и меньшим, чем в других областях, накоплением урожайных мелкозернистых почв (Четыркин, 1948, с. 10). Исключение составляла Китабо-Шахрисябзская котловина, и именно там, естественно, и должны были складываться наиболее значительные городские образования. В Нахшебе на западе таким стал Еркурган, на востоке — городище на месте современного Китаба. Интересно, что в древности оба города занимали каждый примерно 40 га, что, скорее всего, объясняется их сходным экономическим потенциалом. К VI в. такое положение сохраняется, однако функции пришедшего в упадок Еркургана перешли к Калаи-Захаки-Марон (хотя этот вопрос недостаточно ясен), а затем, к эпохе средневековья, на первый план выдвигается Шуллюктепе.

Все перечисленные городские центры складывались на одной территории (где до сих пор существуют Карши), видимо весьма выигрышной в экологическом отношении, — в месте, где от Кашкадарьи ответвляются целые «пучки» притоков, речек, ручьев, каналов. Кроме того, и Калаи-Захаки-Марон и Шуллюктепе формируются возле крупного за́мка — резиденции правителя, и, таким образом, политический фактор в градообразовании, видимо, выступал на первый план. На VI в. приходится начало важного этапа в историческом развитии Кашкадарьинского оазиса. В это время возводится мощная цитадель в Китабе (Лунина, 1984, с. 16), возникает много поселений типа Чандарактепе, Камайтепе, Гышатепе, Бауртепе и других, административно-экономический статус которых пока еще не ясен. Как правило, они не отличались большими размерами, занимая всего 7–8 га (Крашенинникова, 1970, с. 407; 1977, с. 530; Дресвянская, 1982, с. 454). Видимо, это были небольшие двух-трехчастные городки (или небольшие поселения, оформившиеся в города уже в последующую эпоху), причем размеры цитаделей часто составляют 1 га, позволяя предположить какое-то организованное, может быть государственное, строительство. Существовали и городки без цитаделей (Лунина, 1984, с. 30–35).

В целом урбанистические процессы в долине Кашкадарьи протекали несколько замедленно сравнительно с другими областями, что объясняется в первую очередь недостаточно высоким уровнем развития ремесленно-торговой деятельности, которая в известной мере стимулировалась горнодобывающими промыслами (Лунина, 1984, с. 74). Очень важно в этой связи, что земледельческое население Кеша и Нахшеба и местное скотоводческое, вступавшее во взаимодействие с оседлым, различались этнически (Кабанов, 1981, с. 113).

Города Самаркандского Согда изучены еще недостаточно хорошо, чтобы выделять какие-либо линии развития, однако отдельные закономерности в истории некоторых из них уже намечаются. В Самаркандском Согде, помимо его столицы, известно не менее 14–16 довольно крупных городов (15–20 га), существовавших в VI–VIII вв.: Маймург, Орлат, Баркет, Дабусия, Дурмен, Кушания и другие, расположенные на расстоянии одно-двухдневных переходов друг от друга, что существенно облегчало перевозки, снабжение городского населения, нужды караванной торговли. Большинство из них — центры сельскохозяйственных рустаков; другие — большие царские резиденции; примерно половина — продолжавшие существовать старые городские центры. Видимо, процветание этой группы городов (в значительной степени благодаря их расположению на трассе Великого шелкового пути) и обеспечило выдвижение Согда в VII–VIII вв. на первый план в системе культурных и экономических взаимосвязей в Средней Азии.

Благополучие Бухарского оазиса во многом зависело от регулярного водоснабжения, а поскольку он лежал ниже по течению Зеравшана, то большую роль играли мирные взаимоотношения с правителями Самаркандского Согда. Может быть, поэтому, учитывая неустойчивость водного режима, здесь было много селений, жители которых издревле занимались ремеслами и торговлей. Известно, что население в X в. почитало городами только Бухару и Пайкенд. Похоже, что эта ситуация была и в раннем средневековье, хотя широкие разведочные работы, развернувшиеся в оазисе в 1970-1980-е годы, выявили много поселений, по размерам и структуре приближавшихся к рангу городских (Абдиримов, Валиев, 1979, с. 443–444; Абдиримов, 1983, с. 446).

Даже Бухара не отличалась крупными размерами; прочие были гораздо меньше. Исключение составлял Рамитан, если прав в своей реконструкции площади города (56 га!) О.Г. Большаков (Беленицкий, Бентович, Большаков, 1973, с. 183–184).

Облик хорезмийских раннесредневековых городов практически неизвестен. Лишь раскопки Хивы, предпринятые в последнее десятилетие, принесли кое-какие сведения о сравнительно крупном городе того времени (26 га). Однако масштабы раскопок невелики и основное внимание уделялось проблемам стратиграфии. Получены важные данные о смене застройки при переходе от древности к раннему средневековью: вместо слитной застройки появились сооружения гораздо более монументальные, типа за́мков (Мамбетуллаев, Юсупов и др., 1986, с. 38–40).

Есть основания полагать, что в VI–VIII вв. сохранялись древние города по торговым трассам вдоль Амударьи: существовал Хозарасп с огромной цитаделью; в каком-то виде были Садвар и Джигербент; большим городом, судя по огромному некрополю, был Миздахкан.

В дельте Амударьи колонизаторская деятельность хорезмийских купцов и ремесленников, видимо, способствовала формированию обширных поселений с цитаделями (Куюккала, Курганча), которые, несмотря на большие размеры, все-таки назвать городами можно с большими оговорками. Ремесленная деятельность занимала небольшое место; местное ремесло еще не приобрело специализированные формы. Вместе с тем обилие монет, в том числе неместных, заставляет предполагать большую роль торговли. Скорее эти поселения можно рассматривать в качестве «зимников» полукочевого скотоводческо-земледельческого населения, сохранявшего достаточно архаичную общественную структуру. Видимо, характерным для Хорезма был путь формирования городов возле крупных за́мков. Помимо Беркуткалы в одноименном оазисе, упомянем Кумбасканкалу, а также Кумкалу в соседнем Якке-Парсанском оазисе.

Это явление не характерно для такой зоны древней урбанизации, как Тохаристан. В VI–VIII вв. здесь происходят заметные изменения, выразившиеся в уменьшении количества городов в посткушанское время (Ртвеладзе, 1988, с. 14; Аннаев, 1984, с. 13). Этот упадок в значительной степени объясняется изменившимися внешнеполитическими условиями в связи с завоеванием области Сасанидами и переносом трассы Великого шелкового пути. Указанные обстоятельства отодвинули прежде процветавшие районы в тень сравнительно с выдвинувшимся на первый план Согдом (Седов, 1987, с. 114 и сл.).

В культуре городов, возникших на основе кушанских, а также и основанных на новом месте, сохранение древних традиций градостроительства проявилось в архитектуре, планировке жилищ и т. п. Исследованиями выделены города разных рангов: Будрач, Кафыркала, Термез — центры земледельческих оазисов, ирригационных областей и ирригационных районов (Ртвеладзе, 1988, с. 11).

Большой спецификой отличались районы Средней Сырдарьи, Чач и Илак, где в силу ряда причин городская культура начала развиваться позже, нежели на юге Средней Азии. Урбанистические процессы определялись здесь несколькими основными факторами. Первые два тесно взаимосвязаны: это взаимодействие скотоводов с земледельцами и влияние политических событий и государственной власти на ход внутренних отношений.

Взаимодействие с кочевой степью (а это обстоятельство всегда играло немалую роль в истории рассматриваемого региона) приобретает особое значение в эпоху Тюркского каганата. В связи с политическим преобладанием тюрок и появлением значительных массивов пришлого населения в Чаче получило дополнительные импульсы оседание скотоводов, за счет чего возникают новые поселения, в том числе и городские. Зона урбанизации продвинулась в глубь оазисов, к окаймлявшим их горным отрогам. Сгусток городов формируется в среднем течении Чирчика, вокруг столицы — городища Мингурюк. Здесь концентрируется не менее десятка новых городов. Сюда переместился из присырдарьинских районов центр политической и экономической жизни. Все эти явления объясняются не только оформлением к данному периоду самостоятельного владения Чач, но и стремлением тюркских правителей передвинуть основные центры района к степным границам, активизируя контакты со скотоводами. Перемещаются и торговые пути (Буряков, 1982, с. 134–135, 179). Таким образом, политический фактор стал доминирующим в градообразующем процессе этого региона. Рассматривая вопрос об активизации земледельческо-скотоводческих контактов, чрезвычайно важно учитывать и то обстоятельство, что исходный субстрат внутреннего развития — каунчинская культура — это культура скотоводов. Основная линия градообразования — рост городских центров из укреплений, строившихся в предшествовавшую эпоху чаще всего на мысах рек, при впадении саев в небольшие речки или в основные водные магистрали — Чирчик и Ангрен, что как раз и характерно для оседающего скотоводческого населения. В VI–VIII вв. наблюдается качественное изменение структуры данных поселений. На месте укрепления возникает цитадель, возле которой разрастается укрепление или неукрепленное поселение. Иногда это происходит в несколько приемов, и в таком случае выделяются топографически различные части, обведенные автономными стенами и даже рвами (Аккурган-Худайнкет письменных источников, Кендыктепе, Югантепе, Кабарна-Кавардан и др.) (Буряков, 1975, с. 41–47, 52–54, 87–39, 182; 1982, с. 18–22). В целом очертания подобных городищ неправильны. Эту линию урбанизации отмечают Ю.Ф. Буряков (Буряков, 1982, с. 170) и М.И. Филанович, говоря о «консервативном развитии комплекса» (Филанович, 1989, с. 92).

Другая линия урбанизации определялась воздействием более древних городских цивилизаций Средней Азии, прежде всего Согда. Существенный вклад согдийцев в градостроительство на Средней Сырдарье выразился прежде всего в появлении городов правильных четырехугольных очертаний, в особенностях строительной техники и планировки, в других чертах городской культуры. В первую очередь это направление представлено крупнейшим и древнейшим городом Чача — Канкой (Буряков, 1982, с. 169). М.И. Филанович считает «пунктами активного согдийского воздействия» Мингурюк, Ханабад, Кулаклитепе (Филанович, 1989, с. 92).

В целом в свете новых исследований получается, что Чач-Илак в VI–VIII вв. — одна из наиболее урбанизированных областей Средней Азии: здесь в это время было 32 города, в том числе один крупный — Канка (150 га), пять средних (от 25 до 75 га) и 26 мелких (до 25 га). Отсюда вывод, что развитие шло за счет мелких городов (Буряков, 1982, с. 140, 168). Однако сама классификация и выделение типов городских поселений здесь до вскрытия крупных массивов застройки встречают большие трудности и в значительной мере условны.

Историческая топография городов, отражая различные условия их формирования, находится в тесной зависимости от статуса города (столица, центр оазиса, провинциальный небольшой городок и т. д.) и многих других причин. В рассматриваемый период города в большинстве случаев были двух- или трехчастными, включая цитадель, шахристан и предместье или пригород. Предместье торгово-ремесленного характера, как правило, в литературе именуют рабадом, полагая, что последний начинает складываться к концу периода.

Цитадель — кала, арк или кухендиз — старая крепость мусульманских авторов IX–X вв. — являлась административным и политическим центром города, а также одним из важнейших узлов обороны. Обычно она располагалась в черте города, но иногда, например, в Пенджикенте или Бухаре, находилась за его пределами. Во многих случаях, особенно когда город вырос возле более раннего укрепления, превратившегося со временем в цитадель, последняя отделялась от остальной территории рвом. Особенности расположения цитадели рассматриваются как показатель большей или меньшей зависимости горожан от правителя, а соотношение ее размеров и городской территории — как один из признаков, отличавших сельское поселение от городского.

Судя по археологическим данным и сведениям письменных источников, в цитадели находились дворец правителя и жилища его родственников, органы государственного управления и т. д. По словам Нершахи, арк Бухары в домусульманский период выглядел так: в нем располагались дворец бухархудатов, казна, амбары, царские диваны, мастерские, а также жилища царских родственников и слуг. Там же были храмы. Таким образом, это была резиденция правителя, откуда он управлял своими владениями (Нершахи, 1897, с. 33–36).

Чрезвычайно интересна отмеченная исследователями двухчастность цитаделей — сочетание кешка-донжона с «нижней площадкой», занятой дворцом (Пенджикент, Варахша, Аязкала 2 в Хорезме).

Вместе с тем существовали цитадели и иного вида, например, цитадель довольно крупного чачского города Ханабада (площадью 34 га), раскопанная полностью и представлявшая собой открытый двор с узкими коридорообразными помещениями по периметру. Судя по всему, она, скорее всего, использовалась для обороны, хотя и не исключено сочетание оборонительных функций с административными (Филанович, 1983, с. 123–130 и сл.). Заслуживает внимания упоминание о наличии в цитадели базара, или крупного хранилища продуктов, открытого в Калаи-Кафирнигане. Однако Калаи-Кафирниган — маленький городок (площадью 3,5 га), и назначение его цитадели могло отличаться от ее использования в более крупном, тем более столичном, городе (Соловьев, 1989, с. 65).

Персидским термином «шахристан» или арабским «мадина» арабоязычные историки IX-Х вв. называли внутренний город в противовес пригороду — рабаду. Наиболее полное представление о том, как мог выглядеть шахристан раннесредневекового города Средней Азии, дают многолетние раскопки Пенджикента. В свете этих исследований давно уже изменилось сложившееся к 50-м годам нашего столетия представление о шахристане как о совокупности усадеб и развивавшегося там ремесла (Якубовский, 1932, с. 4). Оно было основано главным образом на неточно прочитанном тексте Нершахи (Беленицкий, 1967, с. 4–5; Беленицкий, Бентович, Большаков, 1973, с. 23). Пенджикент, где вскрыто уже более 2/3 территории города, оказался плотно застроенным большей частью двухэтажными домами. Многокомнатные жилые кварталы разделялись улочками шириной 3–5 м. Значительную часть площади города занимали два храма, стоявшие почти в центре, где находилось большое открытое пространство — городская площадь. Архитектура и оформление жилищ, находки позволили исследователям Пенджикента определить местоположение домовладений с разным в социальном отношении составом населения. Другим важным итогом стало открытие лавок и мастерских ремесленников, примыкавших к глухим стенам жилищ, причем их строительство было запланировано одновременно со всем домовладением.

К востоку от города, примерно в 1 км от его стен, тянулись усадьбы предместья. В большинстве из них имелся второй этаж, а нижний состоял из удобных квадратных помещений с суфами. Отмечается сходство этих загородных домов с жилищами рядовых горожан. Во многих таких усадьбах жили и работали ремесленники.

Так выглядел раннесредневековый Пенджикент. Но закономерно встает вопрос: типична ли эта картина для среднеазиатского города VI–VIII вв. вообще и согдийского в частности? Действительно, вряд ли окажется большое сходство между столичным городом и небольшим провинциальным городком: сопоставление тохаристанских Кафыркалы и Калаи-Кафирнигана служит тому наглядным свидетельством (Соловьев, 1989, с. 64–66). Тем более могут различаться синхронные города различных культурно-исторических провинций, да если еще к тому же там вскрываются резиденции правителей типа Кахкаха II в Уструшане или Варахши в Бухарском Согде. При этом трудно ожидать, что они отражают типичную ситуацию городской жизни. Например, шахристан Бунджиката (городище Кахкаха I) имел небольшие размеры (площадь всего 5 га) и делился стеной на две части. В одной из них находились дворец, храм, административные центры и жилье, в другой — казарменно-сторожевое здание, водохранилище, площадь для военных учений. Таким образом, это типично владельческий город, выросший при резиденции правителей. Он не имеет ничего общего с Пенджикентом, кроме слитной застройки шахристана, однако сам характер этой застройки, в данном случае одноэтажной, был иным: она состояла из трехкомнатных секций, как в Гардани Хисоре или в Якке-Парсане (Негматов, Мамаджанова, 1989, с. 95–98).

Раскопки Беркуткалы в Хорезме дают некоторое представление о том, как складывался город возле крупного за́мка. К югу и востоку от за́мка Беркуткалы с мощным донжоном в два приема формировался небольшой городок, площадью не более 4 га. Обе территории окружены стенами. Одна, к югу от за́мка, была более укрепленной и плотно застроенной. Постройки состояли из скромных помещений, не имеющих никакого сходства с согдийскими. В восточной части городка посредине находилась большая площадь, окруженная постройками, где зафиксированы остатки металлургического и косторезного ремесел. Были и какие-то другие ремесленные постройки. Таким образом, здесь как будто бы налицо территориальное разделение жилой части — крошечного шахристана — и торгово-ремесленной. В за́мке (цитадели) более фундаментальные постройки образовывали слитные ряды, а в северо-восточном углу находился большой водоем.

Интересны результаты раскопок городов области Чача-Илака (и вообще присырдарьинской зоны), например Кавардана, где оседали скотоводы и отмечаются следы юрт и свободные от застройки территории (Буряков, 1982, с. 30). Мало сходства с Пенджикентом обнаруживает и другое присырдарьинское городское образование — Куйруктобе, в планировочно-топографических особенностях которого ощущаются глубокие местные традиции и лишь в некоторых деталях организации жилищ и приемов строительства чувствуется влияние согдийского градостроительства. В значительно большей степени оно наблюдается в крупных городах этой области, таких, как Канка. Здесь в цитадели и на территории шахристана I открыты парадные помещения с суфами и многокрасочными росписями, близко напоминающие пенджикентские залы. В то же время шахристан I застроен неплотно, а на территории шахристана III существовали отдельно стоявшие усадьбы. Правда, этот факт расценивается как свидетельство временного сокращения территории города, видимо, наподобие явлений, зафиксированных в Хиве и Дурмене. Но, по сообщению исследователей Канки, подобные усадьбы-замки встречаются и в городской застройке. К сожалению, пока еще трудно судить о планировке другого крупного города этой зоны — Мингурюка из-за его разрушенности и слабой обследованности, хотя и существует мнение о ее сходстве с планировкой Пенджикента и Канки «по типу монументальной застройки урбанистического характера» (Филанович, 1989, с. 40).

Таким образом, города Чача и Илака могут отличаться известной спецификой, но, может быть, близкая Педжикенту картина открывается в городах Согда?

В самом деле, в Самарканде, в квартале знати, который находился в центре города, как раз и раскопаны дома с большими залами, почти полностью повторявшие пенджикентские. Они украшены уже широко известной замечательной росписью с изображением посольств из разных стран, прибывших к самаркандскому правителю. Но нельзя забывать, что судьбы Самарканда и Пенджикента кануна и начала арабского нашествия были тесно связаны и что часть столичного населения даже переселилась в Пенджикент, спасаясь от вражеского вторжения. Следовательно, в обоих городах представлен этнически и социально близкий слой, что, естественно, нашло отражение и в схожести построек.

О других городах Самаркандского Согда сведений гораздо меньше, чем о его столице, хотя расширяющиеся масштабы раскопок выявляют закономерности в пространственно-территориальном развитии некоторых из них.

Большой интерес в рассматриваемом аспекте имеют раскопки Пайкенда, пути развития которого обнаруживают известное сходство с историей формирования Пенджикента (Мухамеджанов, Адылов, Семенов, 1988, с. 9; Семенов, 1989, с. 133–134). Вместе с тем Пайкенд — единственная в своем роде «купеческая республика», город без правителя (и этот факт китайские хроники отмечают специально, поскольку город, видимо, выделялся на фоне синхронных ему) (Бичурин, 1950, т. II, с. 282). Пайкенд складывался как бы в два этапа. В нем структурно выделялись цитадель, шахристан I (11 га), более ранний, и шахристан II (6 га). Считается, что в вв. Пайкенд был царской резиденцией и лишь позже становится «городом купцов» (Мухамеджанов и др., 1988, с. 111). В этот же период в противоположном конце Согда близкий путь проходит Пенджикент, первоначальный шахристан которого всего 8 га, причем значительную часть его площади занимали храмы. Не означает ли это, что Пенджикент слагался как крупный культовый центр и город вырастал прежде всего, как обслуга двух храмов, имевших важное значение для большого района и занимавших слишком большое место на его скромной по размерам территории (Смирнова, 1950, с. 64–65)? Чрезвычайно важно в связи с этим, что застройка Пенджикента в V–VI вв. носила разреженный, скорее усадебный характер и не отличалась такой плотностью, как в более позднее время. Существенно, что застройка, вскрытая в шахристане Пайкенда вблизи цитадели, никакого сходства с пенджикентской не имеет; нет там и росписей.

О шахристане других согдийских городов, таких, как Кулдортепе (Босиде китайских источников, центр владения Маймург), Орлат, Дабусия, Арбинджан, Дурмен, имеются лишь самые общие сведения. Вскрытая в шахристане Дурмена значительная часть жилого квартала VIII в. своей планировкой отличается от пенджикентских. Это обстоятельство особенно важно, так как Дурмен в отличие от Пенджикента и Пайкенда сложился как городское образование уже в древности.

Облик главного города Бухарского оазиса — Бухары до сих пор известен главным образом по «Истории Бухары» Нершахи. И только в последнее время появились предположения о формировании городского образования в конце V — начале VI в., когда два древних самостоятельных массива объединились в слитную застройку шахристана и были окружены общей оборонительной стеной. Однако этот вывод основан пока на очень незначительных по масштабу работах.

В отличие от Пенджикента Бухара, согласно реконструкции О.Г. Большакова, двумя пересекавшимися улицами делилась на четыре части с регулярной застройкой. Дворцы правителей в Бухаре строились, так же, как и в Самарканде, Пенджикенте, Варахше, у подножия высокой цитадели (ее кешка), но не на платформе («нижней площадке» цитадели), а внизу, на площади Регистан. Базары Бухары подобно пенджикентским находились на окраинах шахристана или вне его, у ворот, но о расположении их в центре города (что вполне возможно) сведений нет. Нет никаких данных о характере городской застройки. Известно лишь (и это очень важное сообщение Нершахи), что 1/4 площади шахристана принадлежала дехкану Хине.

Таким образом, краткий обзор исторической топографии раннесредневековых городов Средней Азии позволяет заключить, что Пенджикент при нынешнем уровне наших знаний вряд ли следует рассматривать в качестве всеобщего эталона среднеазиатского города VI–VIII вв. н. э. Однако можно не сомневаться, что большинство городов этого времени были в первую очередь местом обитания земельной и торгово-купеческой знати.

Коснемся теперь вопроса о городских пригородах, или, как их принято называть, рабадах. В.В. Бартольд считает, что рабады — внешняя часть города, образовавшаяся в мусульманское время, «куда постепенно переходит жизнь из первоначального поселения» (Бартольд, 1966б, с. 134, 139). Сам термин — арабский, служивший для обозначения как стены, окружавшей город вместе с пригородами, так и самих пригородов.

Со временем в это представление были внесены важные коррективы. Так, уже А.Ю. Якубовский заметил, что жизнь в шахристанах не замирает с возникновением рабадов и что «внешняя часть города, где находились торгово-ремесленные кварталы, стала приобретать большое значение уже в домусульманское время» (Якубовский, 1951, с. 13).

По мере роста городов застройка предместья становилась плотнее и насыщеннее ремеслом, и пригороды, таким образом, росли вместе с общим ростом городов (Беленицкий, Бентович, Большаков, 1973, с. 43–46; Литвинский, Соловьев, 1985, с. 123). А.М. Беленицкий полагает, например, что заселение пенджикентского пригорода вообще началось в связи с перенаселенностью шахристана, из которого в первую очередь стали переселяться в рабад ремесленники (Беленицкий, Бентович, Большаков, 1973, с. 46).

Вместе с тем, касаясь вопроса о ремесле в рабадах, целесообразно напомнить, что трехчастное деление города, как показал И.В. Пьянков, сложилось уже в глубокой древности. Тогда же там стало развиваться ремесло, а не с эпохи раннего средневековья, как иногда создается впечатление у ряда авторов. Так, следуя В.И. Сарианиди, в ахеменидский период бактрийский город состоял из крепости с цитаделью — местом сосредоточения господствующего класса — и неукрепленного пригорода, где концентрируются ремесло и торговля. Возле древнекитайских городов эпохи шан также отмечаются торгово-ремесленные пригороды (Чжан, 1968, с. 243). В этом смысле рабад не чисто средневековое явление, поскольку степень насыщенности городских предместий ремеслом и торговлей зависела в первую очередь от уровня развития производства в тот или иной период истории в каждом отдельном городе.

В целом, к сожалению, исследования предместий среднеазиатских городов VI–VIII вв. еще не приобрели достаточных масштабов для получения наглядных доказательств приоритета там торгово-ремесленных построек или, более того, кварталов. Обычно при их описании упоминаются гончарные мастерские, что и неудивительно, так как специфика этого ремесла требует открытого пространства, а не скученности среднеазиатских шахристанов. Кварталы гончаров существовали и в пригородах античных городов. Не имея пока полного представления о пригородах-рабадах раннесредневековых городов, можно только добавить, что застройка большей частью имела рассредоточенный характер и либо была обведена стеной, либо оставалась неукрепленной. Предместья Самарканда окружала стена «Девори Киемат» протяженностью 40 км.

Археологические материалы служат важным дополнением к сведениям письменных источников, позволяя в общих чертах охарактеризовать социальную структуру общества VI–VIII вв. Наибольшее значение имеют среди них «История Бухары» Нершахи и документы с горы Муг. В них (А-9) упоминается городская община, от лица которой составлялось письмо Деваштичу, заключались договоры и взимались пошлины. Она состояла из знати, купцов и работников.

Господствовавший слой не был однородным ни экономически, ни политически. Верховная знать — правители областей, представители правящих «домов» — обозначалась термином «малик» — «царь» или «мрай» — «господин» (Смирнова, 1970, с. 51–53). Эти термины встречаются в документах с горы Муг и на монетах. Арабы употребляли для обозначения данной категории населения термины «малик» и «сахиб» («Табари») или же называли всю землевладельческую знать «хватав», чему соответствует западноиранское «дехканин».

А. Новосельцев полагает, что дехкане-дехган (от западноиранского deh — селение) — выходцы из деревенской верхушки, превратившиеся со временем в налоговых агентов правительства и, наконец, во владельцев деревень (Новосельцев, Пашуто, Черепнин, 1972, с. 71). В период арабского нашествия дехкане — не только мелкая и средняя знать, но и правители округов.

Наиболее многочисленным, как полагают, был слой рядовой знати — «азаты» (буквально «свободный», «благородный», хотя этим термином могла обозначаться и верховная знать). Есть мнение, что на них лежала служба при владетельных дехканах-азимах (Смирнова, 1970а, с. 85), причем, не имея земель, они получали их в качестве вознаграждения за службу при правителях крупных областей (Лившиц, 1962; Смирнова, 1970а, с. 85; Новосельцев, Пашуто, Черепнин, 1972, с. 80). Основная тенденция времени заключалась в ослаблении традиций старой родовой знати и выдвижении новой, служилой — «азатов», или «всадников», — слоя, порожденного феодализацией общества. Они стали поборниками новых порядков.

О.И. Смирнова называет еще одну категорию знати — «царевичи», «сыновья малика». Из них составлялась аристократическая конница — чакиры. Личная гвардия была не только у представителей землевладельческой знати, но и у купцов. Впрочем, в интерпретации термина «чакир» нет единодушия. Хотя большинство исследователей согласны с тем, что чакиры — люди наемные, некоторые считают их рабами. Согласно документам с горы Муг, представители аристократии часто именовались по названию своих владений, что лишний раз подтверждает тесную связь знати с землей. В это время частновладельческие земли были широко распространены. В городе дехкане имели крупную недвижимость: так, согласно Нершахи, дехканину Хине в Бухаре принадлежал большой участок, занимавший четверть шахристана, где было 1000 лавок и мастерских и 75 жилых кварталов. В связи с этим встает вопрос: насколько такая фигура совместима с существованием городской общины, подобной пенджикентской?

Второй большой группой господствовавшего слоя населения среднеазиатского города (и общества в целом) являлось купечество. Отличаясь от дехкан сословно, оно было им близко по образу жизни, как о том свидетельствуют письменные источники. Согласно Нершахи, купцы владели крупной недвижимостью и жили, как и дехкане, в за́мках.

Теснейшую связь купцов с земельной знатью отмечал и А.Ю. Якубовский (Якубовский, 1951, с. 151), но он полагал, что первые еще не выделились в самостоятельную группу населения. Упоминание купцов наряду с азатами и «работниками» показывает их большую роль в жизни среднеазиатского общества. Имеются суждения о существовании купеческих товариществ, или корпораций, которым принадлежали подворья (Смирнова, 1970а, с. 139). Подобные корпорации известны с глубокой древности в городах Ближнего Востока (Oppenheim, 1964, s. 116–117), в Индии (Литвинский, Седов, 1983, с. 133), в Сасанидском Иране (Периханян, 1983, с. 286), в Византии VI–VII вв. (Пигулевская, 1956, с. 222–224).

К господствующему слою принадлежало и жречество, которое также было неоднородным. В документах с горы Муг встречаются термины «магупат» — «верховный жрец» и «воганпат», обозначавший рядового жреца (Лившиц, 1962, с. 182; Беленицкий, Бентович, Большаков, 1973, с. 115), свидетельствующие о наличии жреческой иерархии. Факт получения жрецом довольствия из кладовых Деваштича, как полагают, свидетельствует о тесной связи жречества с государственным аппаратом.

По археологическим данным, различные слои общества занимали в раннесредневековых городах определенные кварталы. Участки застройки по социальному признаку отмечены в Самарканде (Афрасиаб) и в Пенджикенте. Исследование застройки Пенджикента в социологическом аспекте с привлечением других данных, в первую очередь живописи, дало чрезвычайно интересные результаты. Полагают, что городская община могла состоять из агнатических групп разного порядка — правящего клана города, знати, рядового населения (Беленицкий, Маршак, Распопова, 1979, с. 19). Отсюда сделан вывод, что в городе существовали только две очень крупные влиятельные общины агнатов, которым соответствуют два самых больших домовладения в восточной и центральной частях города и два храма в центре города. Все эти заманчивые гипотезы кажутся правдоподобными в свете выводов А.Г. Периханян и сведений о большой роли агнатических связей в строе иранского и среднеазиатского обществ, о квартальных общинах позднесредневековых городов Средней Азии, опубликованных О.А. Сухаревой.

Характер отношений пенджикентской знати с производящим населением — «работниками», вскрывающийся благодаря документам с горы Муг, позволяет считать ее градообразующим слоем (Беленицкий, Маршак, Распопова, 1979, с. 24). Значительную часть «работников» составляли, как полагает А.М. Беленицкий, ремесленники и мелкие торговцы, которые были лично свободными и хозяйственно самостоятельными, как об этом свидетельствует прежде всего тот факт, что они перечисляются в документе А-9 в составе общины отдельно. О том, что «простой люд» — рядовые горожане были юридически свободными, можно судить также по обилию найденных в Пенджикенте печатей и сравнительно большому количеству найденных в лавочках и мастерских монет и, кроме того, по расположению торгово-ремесленных помещений (Беленицкий, Бентович, Большаков, 1973, с. 54, 130–131). Вместе с тем некоторые сведения дают основания полагать, что состав ремесленников и их статус были неодинаковыми. Так, в цитадели Самарканда открыта мастерская со следами какого-то устройства, по-видимому токарного станка, а в цитадели Туккета в Чаче-Илаке обнаружены следы металлургического производства. Возможно предположить, что в таких мастерских могли работать зависимые лица, обслуживавшие нужды правителя. Четыре категории таких зависимых лиц упомянуты в двух документах с горы Муг (№ 3, 4). Предполагается также использование в это время в каких-то масштабах рабского труда (Беленицкий, Бентович, Большаков, 1973, с. 118).

Роль ремесленного производства в жизни раннесредневековых городов далеко не всегда ясна. Представляется, что был прав А.Ю. Якубовский, когда считал, что ремесла там еще не занимали того места, которое им стало принадлежать в дальнейшем, и отделение города от деревни было не настолько велико, чтобы ремесло могло сделаться полностью производственной основой существования их населения (Якубовский, 1955, с. 185, 200).

В ряде городов известны ремесленные кварталы, но это главным образом гончарные мастерские. В крупнейших столичных городах — Самарканде, Еркургане, Мерве — исследовались кварталы керамистов IV–V и VII–VIII вв. н. э. В Пенджикенте специализированных ремесленных кварталов не обнаружено, а мастерские и лавки ремесленников разного профиля расположены «чересполосно».

Иначе рисуются исследователями развитие и роль ремесел в раннесредневековых Чаче-Илаке. Ю.Ф. Буряков полагает, что шахристаны в VI–VIII вв. являлись в первую очередь ремесленными центрами (Буряков, 1982, с. 132), чего, пожалуй, никак не скажешь о Пенджикенте. Возможно, эта специфика объясняется бурным развитием ремесел в Чаче-Илаке в связи с возросшим в это время значением горнорудных разработок. Однако следует сказать, что имеющиеся по этому поводу материалы пока недостаточно определенны. Так, металлургическое и гончарное производство были в Мингурюке, но масштабы их не установлены (Буряков, 1982, с. 128–129).

Возможно, раскопки вновь сформировавшихся в V–VIII вв. городов, особенно в местах контактов со степью, внесут в суждение о роли ремесел в жизни города этого времени значительные коррективы. И наконец, несопоставим уровень развития ремесел в столичных центрах и маленьких провинциальных городках типа Калаи-Кафирнигана в Тохаристане (Соловьев, 1989, с. 65–66).

Думается, можно говорить и о сельскохозяйственных занятиях жителей раннесредневековых, особенно небольших, городов. Так, В.С. Соловьев на основании материалов из раскопок Калаи-Кафирнигана сделал вывод, что население этого маленького городка занималось животноводством, не исключает он и сельскохозяйственную деятельность горожан более крупной Кафыркалы (Соловьев, 1989, с. 64–65). Ю.Ф. Буряков упоминает о полях, садах и огородах горожан Чача. Совершенно конкретные сведения о больших садах и полях вокруг хорезмийских городов несколько более позднего времени имеются в письменных источниках (МИТТ, т. I, с. 185–188). В свете этнографических данных о дислокальном укладе жизни горожан Средней Азии XIX — начала XX в. они приобретают определенный смысл (Сухарева, 1979, с. 212).

Расширение сведений о сельских поселениях и расселении позволит вкупе с письменными источниками уловить некоторые аспекты взаимодействия городского и сельского населения.

В VII–VIII вв. происходит дальнейшее совершенствование древних ирригационных систем и строительство новых. Ирригационная сеть становится сложнее и разветвленнее, позволяя освоить большие массивы земель под поливные угодья. В Согде основные каналы, питавшие Самаркандский и Бухарский оазисы, были выведены из Зеравшана еще в раннеантичную эпоху, в том числе Даргом и Нарпай в Самаркандском Согде, Канимех, Харканруд, Зандана, Рамитанруд — в Бухарском. Уже в древности была освоена вся пойменная зона Зеравшана и завершено формирование двух упомянутых оазисов (Мухамеджанов, Валиев, 1978, с. 532).

Большое значение в экономике предгорных районов Согда имели посевы на богарных землях.

В Южном Согде, в Кашкадарьинском оазисе, в это время происходит максимальное обживание горных районов, причем 70 % поселений в восточной части оазиса возникло именно в эпоху раннего средневековья.

В Чач-Илакском районе в это время оформляются ирригационные системы Салар и Анхор, между Ташкентом и Янгиюлем удлиняется система Джуна и Куркульдука, появляется канал Ниязбаш, осваиваются долины среднего течения Пскема и Чаткала. В долине Чирчика зафиксировано более 30 крупных каналов — Ханарык, Зах, Кейкаус, Салар и т. д. (Дадабаев, 1973, с. 265–266).

По подсчетам Ю.Ф. Бурякова, общая площадь поливных земель увеличивается в 2 раза. Обнаружено более 300 поселений этого периода, причем процент городского населения составляет 25–30, широко осваиваются адырные земли, но все же основная масса поселений концентрируется на поливных землях (Буряков, 1982, с. 133).

В Хорезме, как известно, богарных посевов вовсе не было, но население достигло большого искусства в обработке участков, в строительстве и уходе за ирригационными сооружениями (Андрианов, 1969, с. 135, 137 и др.).

Таким образом, в различных районах наблюдаются в это время сходные явления, связанные с общими процессами социально-экономического развития.

Исследования топографии земледельческих оазисов также дали однотипную картину. Наиболее подробно изучены сельские поселения Хорезма и восточной части Кашкадарьинского оазиса. Там выявлено, что самые крупные укрепления стояли у истоков каналов, вдоль русла которых располагались более мелкие и менее укрепленные или неукрепленные поселения. Наиболее характерной чертой сельского пейзажа становятся усадьба и за́мок — «тепе с вышкой».

В Яккабгском районе на Гузардарье удалось наметить даже контуры раннесредневековых владений, площадь которых определяется в 1–5 тыс. га. Центром таких владений были небольшие городки, которые рассматриваются в качестве резиденций влиятельных дехкан (Дресвянская, 1986, с. 38). В Китабском районе Н.И. Крашенинникова наблюдала близкое расположение мелких тепе — остатков усадеб, что, по ее мнению, свидетельствует об измельченности земельных наделов (Крашенинникова, 1977, с. 71). Наблюдение за динамикой развития поселений на одном небольшом участке (120 га, по Буриарыку) позволило установить, что на одну крупную усадьбу в V–VI вв. приходилось не менее 30 тяготевших к ней мелких, в том числе три усадьбы больших семей площадью от 0,04 до 0,12 га и шесть жилищ рядовых крестьян, ведших, видимо, самостоятельное хозяйство. В VII–VIII вв. картина меняется: основная часть построек забрасывается, а население сосредоточивается под стенами возникшего в это время крупного за́мка, владетель которого, возможно, распространил свою власть на территорию всего оазиса (Кабанов, 1977, с. 103–107).

В раннесредневековом Хорезме фиксируется рассредоточенное (хуторское) расселение, характерное для этой страны во все периоды ее истории. Укрепленные усадьбы и небольшие сельские поселения располагались вдоль боковых ответвлений крупного канала и образовывали несколько групп, причем командное положение у истоков ответвления занимал крупный за́мок феодала. На каждый крупный за́мок здесь также приходилось до десятка и более мелких усадеб. Последние резко распадаются по величине, что, вероятно, свидетельствует о расслоении земледельческой общины.

В западной части Бухарского оазиса, как и в Хорезме, сельские жители жили в обособленных усадьбах. По-видимому, здесь в раннем средневековье сложился тот же тип расселения, о котором пишут исследователи этих мест в конце XIX–XX в., — в виде отдельных хуторов, рассеянных иногда на значительном расстоянии один от другого. Они сосредоточивались близ базарных пунктов, объединяясь по отдельным каналам, по признаку водопользования и родовым связям (Магидович, 1926, с. 74, 87–88, 93).

Не исключено, что уже в VII–VIII вв. существовали те рустаки Согда, которые описывают авторы X в. Так, ал Истахри насчитывал в Бухарском оазисе 22 рустака (в то время как в Самаркандском их было 12), из которых 15 находились в черте «длинных стен», постройка которых приписывается арабскому наместнику Абул-Аббасу Фазлу бен Сулейману ат Туей (786–787 гг.).

Словом «рустак», по В.В. Бартольду, обозначалась группа селений вокруг большого города. Однако не ясно, какой признак положен в основу их выделения — имелись ли в виду деревни, входившие в состав владений одного лица или рода, или же деревни, орошенные одним и тем же отводом какого-нибудь большого канала (Бартольд, 1965, с. 119). В Иране под этим термином понималась мелкая территориально-административная единица — «волость» или «район» (Пигулевская, 1956, с. 169).

Более вероятной представляется последняя версия, когда владения-рустаки складывались вдоль водных протоков-каналов или речек.

Укрепленные за́мки, несомненно, являлись остатками многочисленных господских поместий, или доменов. По Нершахи, большинство земель Бухарского оазиса принадлежало бухархудатам. По его же сведениям, сын царицы Хатун владел имением в окрестностях Бухары по каналу Мавлиан (Нершахи, 1897). Рассказывается также, что в исковом прошении наследников уже известного дехканина Хины перечислялись, кроме городских владений (1/4 шахристана), 75 селений, составлявших частную собственность (хас) (Гулямов, 1976, с. 43).

В имение-домен Деваштича входили селения в верховьях Зеравшана (Боголюбов, Смирнова, 1963, с. 333–334), которыми управлял многочисленный штат. На какой-то, пусть и меньший, штат опирались и наиболее значительные дехкане. Раскопки крупных за́мков с привлечением данных письменных источников дают возможность составить представление о быте дехкан и структуре населявшего за́мок коллектива. Последний мог быть весьма многочисленным, включая различные категории его полноправных и неполноправных членов (Васильев, 1936, с. 6–7; Лившиц, 1962, с. 37, примеч. 70), а также слуг (в том числе военных) и рабов.

Как и в древности, большая часть земель относилась к общинному сектору. Общинные селения располагались на государственных и частновладельческих землях. Эти сельские общины, как и городская пенджикентская, обозначались в документах с горы Муг одним и тем же термином (Лившиц, 1962, с. 95). В них упоминается и ряд лиц, относившихся, видимо, к местному самоуправлению: это «господин ката» (Б-17), скорее всего, сельский староста (заметим, что существовал и городской «господин ката») (Боголюбов, Смирнова, 1963, с. 95); «государь» — правитель селения и прилегавшей к нему сельской местности; и еще какой-то духовный и гражданский чин (Лившиц, 1962, с. 176–177).

В структуре общин большую роль, как и в городах, как теперь представляется в свете документов с горы Муг и сасанидского Судебника Матакдан-и-хазар-Датестан, играли агнатические связи. Согдийская община, как полагает А.Г. Периханян, состояла из трехпоколенных больших семей (Периханян, 1983, с. 76). Крупный родственный коллектив выступает в документах об аренде мельницы (В-4), в «Брачном контракте» (Nov. 3 и Nov. 4), в документе о купле-продаже земли (В-8), где упоминается термин, обозначающий «род» (Лившиц, 1962, с. 17–45 и др.).

Крупные семейные коллективы существовали в VII–VIII вв. и в Хорезме. В надписях на оссуариях из Токкалы упоминаются члены одной и той же семьи. Патрилинейный счет родства, упоминание не только отца, но и деда покойного, передача имени не в смысле отчества, но как имени главы рода позволяют думать, что речь идет о широкой родственной организации типа патронимии (Гудкова, Лившиц, 1967, с. 13–14).

Полагают, что большая часть земледельцев в этот период были лично свободными (Якубовский, 1949, с. 31 и сл.; Смирнова, 1970а, с. 101), однако усилился процесс расслоения общины. Многообразие категорий сельского населения нашло отражение в существовании различных обозначавших его терминов. В согдийских текстах зафиксированы киштикары и кишаварзы, видимо какие-то категории свободных крестьян (Смирнова, 1970а, с. 101), а также арккарак — «работающий по принуждению батрак» (Лившиц, 1962, с. 159).

Какой-то род зависимых лиц выражен термином «кедивар», приведенным Нершахи в рассказе о восстании Абруя в Бухаре, хотя этот вопрос еще нельзя считать полностью решенным. Так, В.В. Бартольд полагал, что кедивары — члены «кеды» — большесемейной общины, состоявшей из нескольких поколений родственников-агнатов, происходивших от одного предка по мужской линии (Бартольд, 1963, т. II (1), с. 209). О.И. Смирнова упоминает и другие источники, которые позволяют ей истолковать этот термин как обозначавший простого земледельца, не отличавшегося от мелких землевладельцев-крестьян (Смирнова, 1970а, с. 108).

Вместе с тем, по С.П. Толстову, кедивары — зависимые люди типа клиентов, поскольку в тексте Нершахи говорится, что по возвращении бухархудатов «большинство жителей оазиса стало их кедиварами и слугами» (Толстов, 1948, с. 151).

Таким образом, письменные источники, прежде всего документы с горы Муг, содержат очевидные свидетельства зависимости жителей некоторых селений от владельцев доменов: их посылали на повинностные работы; были какие-то люди, по-видимому лишившиеся земли и работавшие за плату. Помимо того, сельские общины выплачивали подати продовольствием и разного рода продуктами. Следовательно, в рассматриваемый период преобладали натуральная и отработочная ренты, а денежная еще не получила широкого распространения.

Основным занятием населения в сельскохозяйственной стране, какой являлась раннесредневековая Средняя Азия, было земледелие. Полеводство сочеталось с возделыванием трудоемких садово-виноградных культур.

Масштабы возделывания интенсивных культур сравнительно с зерновыми (и за их счет) рассматриваются как свидетельство товарности хозяйства. Вряд ли в рассматриваемое время оно было значительным, хотя и имеются, например, сведения о принадлежавших дехканам садах и участках, где специально высаживался виноград, может быть на продажу (Смирнова, 1970а, с. 94–95). В деревне, видимо, преобладало натуральное хозяйство, что подтверждают раскопки сельских поселений VI–VIII вв. в Хорезме и в горном Согде. Рассчитано, что запасов, имевшихся в кладовых домов Гардани Хисора, было достаточно без дополнительных закупок. Сходную картину дают раскопки селения Кум (Якубов, 1988, с. 10–18).

Кроме того, в деревне процветали различные домашние промыслы: ткачество, изготовление лепной посуды, выделка кож и др. Это ограничивало связи деревни с городом. Деревенские ремесленники — кузнецы, гончары — снабжали своей продукцией и местное население. Статус их нам неизвестен, но не исключено, что, входя в состав земледельческой общины, они обменивались продуктами своего производства. Примеры такого типа поселений можно найти в Беркуткалинском оазисе в Хорезме, где, кроме ремесленной «пристройки» к за́мку Беркуткалы на окраине оазиса близ Большой Кырккызкалы (которую можно рассматривать как укрепленное поселение), работали гончары, а в некотором отдалении обнаружена железоплавильня, и, скорее всего, она не была единственной. Мастерская использовала местное сырье, которое, конечно, не могло служить основой для крупного железоделательного производства, но, надо полагать, было вполне достаточным для деревенских кузнецов и металлургов, удовлетворявших спрос покупателей ближайших селений оазиса, обходившихся без городского рынка.

Домашние промыслы и ремесла получили развитие и в согдийских селениях, о чем можно судить по документам с горы Муг и археологическим данным, свидетельствующим о том, что даже в отдаленных глухих уголках Согда занимались ткачеством, гончарством и кузнечным делом (Крашенинникова, 1977, с. 71–72). Напомним, что и Нершахи упоминал в Бухарском Согде селения, где изготовляли определенные виды ткани, причем эти ремесла традиционно продолжали существовать там и много позже (Сухарева, Турсунов, 1982, с. 36–37). Развитие деревенских ремесел в районе Кеша объясняют малым количеством удобной пахотной земли или тем, что город не снабжал эти районы своими изделиями (Крашенинникова, 1977, с. 71–72; Лунина, 1984, с. 78). Обе версии справедливы. В качестве важнейшего показателя того, что город не являлся в ту пору по-настоящему «центральным местом» в хозяйственно-экономическом отношении, могут рассматриваться междеревенские ярмарки. О древности этого явления (в частности, в Шарге и Тавависе), как отметил А.М. Беленицкий (Беленицкий, 1973, с. 110–114), свидетельствует тот факт, что к ним были приурочены согдийские праздники (Смирнова, 1970а, с. 141). Существовали своего рода специализированные ярмарки, например, скотом торговали на границе с кочевыми районами и в Испиджабе.

Межрайонные ярмарки и развитие междеревенской торговли естественны для того периода, когда город преимущественно обслуживал свои нужды и основной градообразующий слой — землевладельческая знать (как было в Пенджикенте) удовлетворяла свои потребности за счет поступлений из доменов. Более развитое и специализированное ремесло в крупнейших городах Средней Азии — столицах, а также в контактных зонах, где был большой спрос на ремесленные изделия со стороны кочевников, несомненно, должно было шире выходить за рамки собственно городов и проникать в сельскую местность.

К сожалению, пока не ясен вопрос о специализации внутри той или иной отрасли ремесла, а это весьма существенное обстоятельство, отражавшее в целом уровень развития экономики, в том числе рыночных связей. Говорить о специализации по отдельным видам ремесла в горном Согде преждевременно из-за неполноты текстов документов с горы Муг (Беленицкий, Маршак, Распопова, 1980, с. 19). Встречающиеся в археологической литературе упоминания о возможности такой специализации, главным образом в гончарстве, отрывочны и противоречивы. Полагают, что в раннесредневековом Самарканде наблюдается специализация по видам продукции и наличие узкоспециализированных мастерских внутри различных ремесел (Ташходжаев, 1973, с. 102), однако проследить их удается только по материалам более позднего времени (Шишкина, 1973, с. 151). Вместе с тем в Канке, тоже большом городе, в гончарном квартале к югу от восточных ворот шахристана I, в двухъярусных печах обжигали разнообразную посуду (Абдуллаев, 1974, с. 83). Интересно, что и в средневековом Мерве специализация гончаров по изготовлению отдельных видов посуды не наблюдается. Возможно, эти явления отражают неравномерность экономического развития разных районов Средней Азии (если только все не объясняется недостатком сведений).

Более убедительными кажутся суждения о возможности узкой специализации в строительном деле, достигшем высокого совершенства и характеризующемся большим разнообразием приемов. Б.А. Литвинский полагает, что сводчатые и купольные конструкции делали особые мастера. Действительно, в одном из документов с горы Муг упоминается, что некоему лицу было уплачено 100 драхм «за возведение крыши» (Лившиц, 1962, с. 182–183). Однако в целом проблему следует считать пока открытой.

Исходя из этого, ясно, что торговый обмен между городом и деревней не мог быть особенно оживленным и ремесленники, видимо, обслуживали главным образом горожан. Именно в городе поэтому и было развито денежное обращение, причем наиболее активно деньги стали «вторгаться» в торговлю после VII в., который стал неким рубежом. Это явление зафиксировано как в Согде, так и в других раннесредневековых владениях, в частности в Хорезме.

Видимо, монеты обращались в основном внутри уделов, определенное количество мелкой разменной монеты найдено в Согде, Пенджикенте (Смирнова, 1963, с. 130–134). Согдийские монеты, попадавшие в Кердер (Вайнберг, 1973, с. 123; 1977, Каталог, № 10-111), свидетельствуют о наличии торговых связей, пусть и ограниченных, между этими областями. Вместе с торговой и колонизационной деятельностью согдийцев в Семиречье и Чуйской долине там вошли в обращение согдийские монеты, причем, видимо, существовали купеческие корпорации, регулировавшие торговую деятельность отдельных владений. Внешняя караванная торговля Средней Азии играла, как и в предшествующие периоды, большую роль в экономике. Уже затрагивался вопрос в связи с проблемами урбанизации в данном регионе. Важное значение международной торговли отразилось в сообщениях письменных источников о далеких странах, в которые среднеазиатские купцы-хорезмийцы совершали путешествия на телегах с большими колесами (Бичурин, т. II, 1950, с. 314–316), о жителях владения Кан — согдийцах, которые «искусны в торговле» (Бичурин, 1950, т. II, с. 314). Среднеазиатские караваны достигали в ту пору пределов Китая, Византии, Ирана, приходили в восточноевропейские страны.

Особенно важную роль в караванной торговле по Великому шелковому пути играли согдийцы. Согдийские поселения VII–VIII вв. известны к югу от озера Лобнор, в Турфане, Хами, Дуньхуане, Ордосе. Сложилась своего рода федерация согдийских городов, добивавшаяся большой свободы действий во внутренних и внешнеполитических делах. Федерация согдийских городов существовала и в Ордосе. Вместе с тем имеются сведения, что политическая автономия согдийцев в городе Чинанчканте в Турфанском оазисе была ограниченной. Из недавно опубликованных документов сделаны и важные выводы о социальной структуре населения согдийских колоний, перенесшего на новые территории привычные ему черты устройства жизни.

Оживление торговли вызвало к жизни новые торговые пути и в Кашкадарьинском оазисе, которые также являлись участками внешних международных торговых трасс (Лунина, 1984, с. 76–77). Однако функционирование Великого шелкового пути и его ответвлений не только активизировало торговлю. Оно явилось катализатором обмена культурными ценностями, стимулировало распространение мировых религий (буддизма, христианства) в Центральной Азии и Китае, проявлялось во многих других аспектах жизни среднеазиатских владений.

Продолжал функционировать и путь в Восточную Европу, причем важную посредническую роль в этих контактах с Северо-Западом играл Хорезм. Источники отмечают богатство этой страны янтарем, который мог поступать либо из Прибалтики, либо из Приднестровья (Бубнова, Половникова, 1984, с. 24). Караваны из Средней Азии на Каму и в Приуралье проходили через Оренбургские степи, где встречаются находки металлических предметов среднеазиатского происхождения (Ставиский, 1960, с. 117). О торговых контактах Хорезма с Приуральем свидетельствуют находки хорезмийских серебряных сосудов и своеобразных поясных бляшек. Видимо, в районе нынешней Перми располагался перевалочный пункт, ведший из Средней Азии к Белому морю, и есть предположение, что близ современных Архангельска, Мезени и Пустозерска могли существовать фактории среднеазиатских купцов (Смирнова, 1970, с. 188). Как и Согд, раннесредневековый Хорезм развивал в это время колонизационную деятельность (но несравненно меньших масштабов), шедшую в северо-западном направлении — в Приаралье, в Нижнее Поволжье. Основным предметом торговли был шелк, причем теперь уже среднеазиатское население научилось изготовлять прекрасные ткани, пользовавшиеся широким спросом. Важной статьей экспорта из Средней Азии, в частности из Согда, становятся стеклянные изделия. Одновременно в Центральную Азию и Китай поступали согдийские и иранские стеклянные сосуды и, как отмечается в литературе, «шелковый» путь становится и традиционным «стеклянным» путем. Из Китая, в свою очередь, везли на Запад шелк, лак, бумагу, бронзовые изделия, например, культовые изображения и зеркала. Большое количество сасанидских монет в некоторых южных районах Средней Азии и подражаний им, византийские монеты и некоторые предметы роскоши свидетельствуют об участии и важной роли этих стран в международной торговле на трассах Великого шелкового пути в VI–VIII вв. н. э.

IV–VIII века являются важным этапом не только в развитии экономики и культуры Средней Азии. Этот период рассматривается и как существенный рубеж в истории этнических отношений в обширном Среднеазиатском регионе. Оба направления развития взаимосвязаны, и этнические процессы в значительной степени обусловлены экономическими сдвигами. Поэтому важное значение имеют особенности социальной структуры общества, степень его урбанизованности, так как города выступают в качестве своего рода катализаторов этнических процессов, мест концентрации иноэтнических групп населения. Отмеченные общие для регионов Средней Азии тенденции развития социально-экономических отношений вели к хозяйственно-культурной интеграции, особенно отчетливой в областях, близких в экологическом отношении.

Экология оказывает активизирующее или же тормозящее влияние на ход этнических процессов, способствуя в определенных случаях сохранению этнических традиций (Неразик, 1990). В числе других факторов, влиявших на ход этнических отношений и процессов, отметим роль политической власти, в определенные периоды выступавшей на первый план. К таким моментам следует отнести распространение власти Западнотюркского каганата на среднеазиатские области. Не подлежит сомнению, что этот факт способствовал усилению процессов тюркизации местного населения и закладыванию основ средневековых этнических общностей-народностей.

Политическое господство, несомненно, создавало условия для победы языка пришельцев, однако при определенных обстоятельствах. В частности, в эпоху Тюркского каганата внедрение тюркского языка в ираноязычную среду определялось количеством пришлого тюркоязычного населения. Полагают, что массовое переселение тюркских племен в Бухарский оазис отразил рассказ Нершахи о восстании Абруя. Но А.М. Мандельштам считал, что в долину Зеравшана и в Кашкадарьинский оазис тюркоязычные кочевники проникали в сравнительно небольшом количестве (Мандельштам, 1957, с. 358). Основываясь на сведениях хроники Табари, этот исследователь отметил значительно большие размеры их проникновения в горные и предгорные районы Северного Тохаристана и в особенности в Южный Тохаристан, куда они вторглись в конце VI в. В VIII в. тюрки-карлуки жили не только в Семиречье и Тохаристане, но и в Фергане (Якубовский, 1941, с. 8). Китайская хроника Таншу сообщает, что местный владетель был убит тюрками, захватившими столицу (Бичурин, 1950, т. II, с. 313). Табари упоминает под 737 г. карлуков в районе верхней Амударьи, в 90-е годы VIII в. — в Фергане, в Уструшане.

В 40-е годы VII в. в Фергане установилась тюркская династия (Бичурин, 1950, т. I, с. 283, 356). Еще ранее тюрки вторглись в Чач, убили местного владетеля и поставили своего (там же). Города этой области управлялись феодалами, подчинявшимися Тюркскому каганату (Beal, 1884, p. 452). По-видимому, с этого времени (605–606 гг.) в Чаче прочно водворяется тюркская династия, причем изображения правителей на монетах, связываемых с этим регионом, имеют монголоидный тип (Смирнова, 1963, с. 35). Полагают, что проникновение тюрок в Фергану и Чач отличалось особенно большими масштабами и здесь имел место массовый переход к оседлости кочевников-скотоводов. Действительно, по археологическим данным, в это время в предгорных районах Чача появляются города с тюркскими названиями (Намудлыг, Абрлыг); застройка некоторых из них была рассредоточенной и включала, видимо, легкие постройки типа юрт (Буряков, 1975, с. 98). Эти процессы нашли отражение в материальной и духовной культуре населения. Произошли перемены в древних религиозных представлениях: древний тотем в образе барана сменился новым и изображался теперь в виде быка. Этот образ А.Н. Бернштам в свое время связывал с тюркскими родами в гуннских объединениях (Бернштам, 1951, с. 200; Буряков, 1986, с. 60).

В Согде, по предположению О.И. Смирновой (Смирнова, 1963, с. 32), также появились тюркские правители. Тюрком был Чекин-Чур Билге, предшественник Деваштича, правивший между 694 и 708 гг. Имена тюркских правителей — Амукйан (по другому прочтению Гамаукайн) и Бидйан (Чекин-Чур Билге) — зафиксированы на монетах (Смирнова, 1963, с. 13). О.И. Смирнова предположила, что панчская династия была связана с одним из тюркских родов районов бассейна Сырдарьи (Смирнова, 1963, с. 32). Тюрки внедрялись в государственный аппарат Согда путем брачных связей, многие владетели Согда становились родственниками тюркских ханов, женились на дочерях западно-тюркских беков, выдавали своих дочерей за тюркских правителей. Есть сведения, что у представителей местного населения наряду с согдийским именем было и тюркское. Так, судя по брачному контракту (Nov. 9), Дугдонча имела и тюркское имя. Тюрком был фрамандор Деваштича Уттегин и т. д. Таким образом, видимо, появилось двуязычие, которое является показателем основных этнических процессов (Бромлей, 1973, с. 54–55). Так, О.И. Смирнова считает, что тюрки уже в первой половине VIII в. пользовались согдийским языком и письменностью, а часть их была двуязычной (Смирнова, 1963, с. 54). В данном случае мы имеем подтверждение теоретического положения, сводящегося к тому, что, если политическое преобладание не влекло существенных перемен в хозяйственно-культурной жизни местного населения, последнее сохраняло свой язык (Алексеев, Бромлей, 1969, с. 431). Напротив, вместе с согдийской колонизацией, расширением хозяйственно-культурных контактов согдийского населения согдийский язык и письменность получают распространение вне пределов собственно Согда, укрепив свои позиции на дальних международных трассах. По сообщению Сюань Цзяна (630 г.), название «Сули» («Согд») носила вся территория от Суяба до Кеша (Гафуров, 1972, с. 374). В.В. Бартольд, ссылаясь на сообщения Макдиси, Сюань Цзяна и Хой Чао, отмечает существование местных говоров и нескольких наречий согдийского языка в Бухаре (Бартольд, 1965, с. 265).

Находки согдийской азбуки в цитадели Пенджикента, существование писцов в цитадели Мерва, где учащиеся осваивали согдийскую письменность, свидетельствуют о прочных ее позициях в раннесредневековой Средней Азии (Гафуров, 1972, с. 28). На диалекте согдийского языка говорили жители Уструшаны: остатки письменности этого времени обнаружены при раскопках Чильхуджры на деревянных дощечках с надписью тушью (Пулатов, 1975, с. 81–86).

В Тохаристане сохранялся бактрийский язык, о котором дают представление надписи на росписях памятников Восточного Туркестана, часть которых относится к VII–VIII вв., и топонимика Афрасиаба (Лившиц, 1965, с. 164), имена в надчеканах на чаганианских монетах того времени, в письменных и других источниках (Ртвеладзе, 1988, с. 104–105).

В Хорезме еще несколько веков после арабского нашествия сохранялся хорезмийский язык, относившийся к группе восточноиранских. Документы из архива Топраккалы II–III вв., Якке-Парсана и Токкалы VII–VIII вв. дают возможность судить о его развитии на протяжении всего времени (Гудкова, Лившиц, 1967, с. 11–12, 15–18).

В Фергане, несмотря на массовое, как полагают, перемещение сюда тюрок, в VI–VIII вв. их язык не получил широкого распространения (Литвинский, 1976, с. 56). Так думает и Г.А. Брыкина, указывая на компактность оседания пришельцев (Брыкина, 1982, с. 133). Видимо, ферганцы продолжали в это время пользоваться своим языком.

В городской среде по-прежнему большую роль играл согдийский язык. Во всяком случае, легенды на монетах согдийские. Впрочем, учитывая ярко выраженную «тюркскую струю» в материальной культуре и искусстве VI–VIII вв. на территории Средней Сырдарьи, некоторые исследователи полагают, что в это время происходит и тюркизация языка местного населения (Байпаков, 1988, с. 33).

Отметим в заключение, что уже в VI–VIII вв. в среднеазиатские области проник западноиранский язык — фарси, получивший там распространение со времени арабского завоевания (Гафуров, 1972, с. 374).

Важные сведения об этнических процессах, происходивших на территории среднеазиатского междуречья в эпоху раннего средневековья, могут дать антропологические материалы.

Наиболее значительным явлением следует признать распространение в рассматриваемый период населения с комплексом признаков антропологического типа среднеазиатского междуречья, в то время как в предшествующий период преобладали представители восточносредиземноморского типа (Ходжайов, 1983, с. 103).

Среди населения Уструшаны выделяются и мезокранный средиземноморский расовый тип, и брахикранный тип среднеазиатского междуречья. В Хорезме, судя по значительному материалу из раскопок некрополя Миздахкана, фиксируется антропологический тип, переходный от восточносредиземноморского к типу среднеазиатского междуречья (Ягодин, Ходжайов, 1970, с. 194). Представляется чрезвычайно существенным, что примесь монголоидных элементов в материале миздахканского некрополя становится заметной именно в VI–VIII вв. н. э. По данным В.В. Гинзбурга и Т.А. Трофимовой, эта примесь к восточносредиземноморской расе усиливается во второй половине I тысячелетия н. э. и особенно хорошо выражена у раннетюркских кочевников. Вместе с тем следует подчеркнуть важное наблюдение Т.И. Ходжайова, отметившего, что не все местное среднеазиатское население в одинаковой степени смешивалось с тюрками. Наиболее интенсивно это происходило в скотоводческой среде (Ходжайов, 1980, с. 267), что объясняется в значительной степени более легкими и тесными контактами населения со сходными хозяйственно-культурными типами. Поэтому кажется закономерным, что в таких тесно связанных со скотоводством районах, как окраины Чача и Ферганы, в курганных могильниках первой половины I тысячелетия н. э. отмечается именно мезобрахикранный европеоидный тип с монголоидной примесью (Кавардан, Кумата) и речь идет в основном о типе среднеазиатского междуречья, лишь с отдельными вкраплениями восточносредиземноморского (Ходжайов, 1980, с. 98, 101).

Большое значение для представления об основных направлениях этнических отношений эпохи раннего средневековья имеет тот факт, что в этот период и в последующие пришлое население оседало в сельских местностях, в то время как в древности — преимущественно в городских центрах (Ходжайов, 1986, с. 112–115; Аскаров, Буряков, Ходжайов, 1990, с. 61).

Таким образом, и антропологические данные свидетельствуют об определенных этнических контактах и развитии этнических процессов в Среднеазиатском регионе в эпоху существования тюркских каганатов и формирования новых форм социально-экономических связей. В целом, однако, население древнеземледельческих районов Средней Азии было европеоидным, а тюркизация населения в языковом отношении, как полагают, шла активнее, нежели монголизация антропологического типа. Впрочем, древние языки местного населения в рассматриваемый период еще стойко сохраняли свои позиции, и это обстоятельство представляется весьма существенным.

При исследовании материальной и духовной культуры как источника для реконструкции этнокультурных процессов и этнических отношений чрезвычайно важным представляется сопоставление археологических комплексов из одного и того же региона на хронологически разных этапах общественно-культурного развития. Такое сопоставление может с наибольшей отчетливостью показать преемственность традиций и роль инноваций на каждом данном этапе, и уже результатом следующего исследования будет установление причин возникновения инноваций — лежали ли в их основе развитие производительных сил, этнокультурные контакты или же прямая инфильтрация пришлого населения.

Факты прямых этнических перемещений и взаимодействий устанавливаются главным образом на основании археологических материалов. Так, в VI–VIII вв. фиксируется движение обитателей Джетыасарского урочища, в низовьях Сырдарьи, вверх по реке, в область среднесырдарьинских степей и южнее. В VII–VIII вв. джетыасарцы переместились в дельту Амударьи, где возник ряд крупных поселений кердерской культуры (Куюккала, Курганчакала и др.). Полагают, что эти перемещения были вызваны изменением условий водопользования, но не исключено, что толчком послужило включение этих областей в систему тюркского каганата (Андрианов, Левина, 1979, с. 96–97).

Что же касается этнокультурных контактов, то в рассматриваемый период, по археологическим данным, в пределах важнейших среднеазиатских областей прослеживается несомненная преемственность форм материальной и духовной культуры, проявляющаяся в специфических чертах керамики, орнаментации, интерьера жилища (например, типа очагов) и других признанных «этнических выразителей». Особенно отчетливо эта преемственность культурных форм выражена, пожалуй, в наиболее урабанизированных в прошлом древнеземледельческих областях, таких, как Бактрия-Тохаристан (Аннаев, 1984, с. 15; 1986, с. 10; Ртвеладзе, 1983, с. 76; Литвинский, 1986, с. 55 и сл.).

Вместе с тем древние традиции устойчивы и в регионах со специфической экологией (Хорезм), изолированных от других песчаными пустынями, где пережитки элементов древней культуры дожили почти до настоящего времени и фиксировались уже В.В. Бартольдом (Неразик, 1990, с. 5–6). Эта преемственность в области культуры, безусловно, является отражением и преемственности в развитии этнических общностей.

С другой стороны, в VI–VIII вв. отмечается такое явление, как складывающаяся на широкой территории центральных областей Мавераннахра общность форм материальной и духовной культуры с заметным воздействием согдийских эталонов в градостроительстве, архитектуре и архитектурном декоре, терракоте, отдельных элементах керамических комплексов (Массон В., 1977, с. 3–7).

Неисчерпаемым источником для исследования затронутых сюжетов являются настенные росписи (живопись Афрасиаба, Пенджикента и Балалыктепе) и коропластика, в которых распознаются представители разных этносов, в том числе тюрок, согдийцев, бактрийцев (Альбаум, 1975, с. 34–35).

Специфически этническими признаками могут являться прическа персонажей, украшения (например, серьги), детали одежды (Лобачева, 1979, с. 24–25; Литвинский, Соловьев, 1985, с. 116). Этот мир изобразительного искусства показывает тесное сосуществование местного, в частности согдийского, населения и тюркского. Упомянем в этой связи находку на городище Канка терракотовой плитки и бронзовой бляшки, датированных VI–VII вв., с изображением всадников, причем один из них одет в типично кочевнический халат с двусторонними отворотами. По справедливому мнению исследователя, это лишний довод в пользу заключения об интенсивности процессов тюркизации в областях на Средней Сырдарье.

Говоря о процессах этнокультурной интеграции в центральных областях Мавераннахра, упомянем и распространение в VI–VIII вв. в Чаче, Согде, Уструшане культовых построек, своего рода домашних и общественных капелл с суфами по стенам и подиумом для переносного жертвенника в центре, свидетельствующих не только об общности форм материальной культуры, но и о распространении сходных верований и сходных по типу архитектуры культовых построек.

Этнокультурные контакты, способствуя синтезу культур, несомненно, взаимообогащали эти последние, вырабатывая новые раннесредневековые эталоны. Отраженный в археологических материалах профессионализм строителей, архитекторов, художников, ваятелей и резчиков, освоивших последние достижения стран Востока, распространение грамотности, широко вошедшей в быт населения, свидетельствуют о высоком уровне раннесредневековой культуры Средней Азии.

Именно в это время складываются наиболее очевидные прототипы некоторых форм материальной культуры, которые станут характерными уже в последующие эпохи и прочно войдут в культурный фонд местного населения. Так, генезис архитектурных типов таких сооружений, как медресе и караван-сараи с четырехайванной композицией и центрические мавзолеи, уходит в эпоху раннего средневековья. В это время формируются и два типа народного жилища: первый — анфиладный, сохранившийся до наших дней в Чимкентском районе, и второй, ставший прообразом южноузбекских хорезмских хаули.

Широкое распространение в архитектуре получила дворово-айванная композиция, особенно ярко в эту эпоху выраженная в постройках соседнего Сасанидского Ирана, контакты с которым прослеживаются как в гражданском, так и, в большей мере, в культовом зодчестве. Имеются в виду храмы и святилища огня, известные в IV–VIII вв. в Средней Азии.

Широкий размах международных связей способствовал формированию религиозного синкретизма и сосуществованию на среднеазиатской территории различных религий и культов, среди которых большое место в южных районах занимает буддизм. Полагают, что организация монастырей, открытых в южных районах, следовала индийским образцам. В храмах же и святилищах отразились поиски новых архитектурных типов. Некоторое распространение получило христианство несторианского толка; известны церковные постройки (в Ак-Бешиме, Хароба-Кошук близ Мерва). Судьбы и роль зороастризма в раннем средневековье выявлены не в полной мере: оплотом этой религиозной системы как будто бы по-прежнему остается Хорезм, хотя и там происходят большие перемены и, может быть, в определенные периоды на первый план выступают местные культы.

На согдийской почве зороастризм, обладая чертами сходства с ортодоксальным иранским, был пронизан местными верованиями, элементами индуизма и, в меньшей мере, буддизма.

Обширный раннесредневековый пантеон божеств устанавливается по кратким известиям письменных источников, настенной живописи и терракоты. Исследователи Пенджикента реконструировали своего рода программу росписей, выявив иерархию жанров и определив персонажи. Высказано справедливое мнение о сходстве пантеона VI–VIII вв. и некоторых черт иконографии Согда, Хорезма, Уструшаны (четырехрукая богиня на льве, божество в образе верблюда). Установлена и близость отдельных обрядов, например в живописи — композиция с оплакиванием усопшего.

В целом перед нами сложнейшая и важнейшая эпоха, во многом завершающая древний этап истории Средней Азии и в то же время открывающая новую ее страницу.