Средняя Азия и Дальний Восток в эпоху средневековья

В эпоху раннего средневековья в Хорезме, как и в других государствах Средней Азии, закладывались основы нового, феодального общества и формировалась культура, отличавшаяся большим своеобразием. Вместе с тем в типах расселения, чертах архитектуры, изделиях ремесел можно найти и ряд общесреднеазиатских черт. Постоянно на протяжении многих лет проводившиеся исследования хорезмийских раннесредневековых памятников (хотя и в небольших масштабах) позволили проследить развитие этой культуры и полнее охарактеризовать ее два этапа. Обратимся к истории этих исследований.

Они начались в 1937 г., когда была создана Хорезмская археолого-этнографическая экспедиция ИЭ АН СССР под руководством С.П. Толстова. А.И. Тереножкин, будучи тогда аспирантом ИЭ, открыл в Турткульском и Шаббазском районах (ныне Турткульский, Бирунийский и Элликкалинский) Каракалпакской АССР руины огромного, занесенного песками Беркуткалинского оазиса, где он обследовал одну из усадеб (34) (Тереножкин, 1940, 1940а, б).

В последующие годы изучение оазиса продолжалось, причем сравнительно большой размах получили стационарные работы: раскопкам подверглись усадьбы 4 и 36, а также один из крупнейших за́мков оазиса, Тешиккала. Одновременно была проведена глазомерная съемка всего этого обширного поселения. Маршруты по левому и правому берегам Амударьи, дальнейшее углубленное изучение раннесредневековых памятников позволили создать первую, еще схематичную археологическую карту Хорезма, а весь огромный, накопленный в предвоенные годы материал был обобщен С.П. Толстовым в его замечательной монографии «Древний Хорезм» (Толстов, 1948). В созданной им классификации археологических культур Хорезма две — кушанско-афригидская (IV–VI вв.) и афригидская (VII–VIII вв.) относятся к раннему средневековью и подытоживают его основные черты. В экскурсах книги, посвященных вооружению, культам, событиям политической истории, результаты исследований памятников IV–VIII вв. введены в широкий круг проблем истории и культуры древнего Востока, поставленных ярко и масштабно. Изучение этих памятников в послевоенные годы показало, что созданная С.П. Толстовым классификация в основном выдержала испытание временем, хотя новые данные и внесли в нее определенные коррективы.

Весьма плодотворной явилась сама организация работы экспедиции в эти годы, когда раскопки памятников производились на фоне сплошного обследования ирригации и топографии целых оазисов. При этом использовались аэрофотосъемка и современная методика ее дешифровки. С помощью данной методики специальный археолого-топографический отряд экспедиции под руководством Б.В. Андрианова составил подробную карту ирригации Хорезма с нанесением на нее памятников разных эпох. В ходе этой работы были открыты многие ранее неизвестные памятники раннего средневековья, уточнены планы оазисов того времени (Андрианов, 1969, с. 137–140).

В 1953–1964 гг. продолжалось обследование Беркуткалинского и Якке-Парасанского оазисов, были предприняты раскопки более десяти усадеб и за́мков, в том числе самых крупных — Беркуткала и Якке-Парсан (Неразик, 1959, с. 96–127; 1963, с. 3–40).

С 1958 г. сотрудники Каракалпакского филиала АН УзССР занимаются историей низовьев Амударьи, где, согласно арабоязычным авторам, локализуется область Кердер, тесно связанная с Хорезмом. Ее называют Северным Хорезмом, что не вполне точно. Здесь проведены раскопки Токкалы (Гудкова, Ягодин, 1963, с. 249–263; Гудкова, 1964), Курганчи (Ягодин, 1973), Куюккалы (Неразик, Рапопорт, 1959; Ягодин, 1963, с. 9) и Хайванкалы (Ягодин, 1981, с. 78–101). Во время раскопок Токкалы сделаны замечательные открытия памятников раннесредневековой письменности (более 100 хорезмийских надписей на оссуариях, покрытых интереснейшей росписью) (Гудкова, 1964, с. 74–106). Вслед за этим новым успехом были найдены оссуарии с росписью при раскопках обширного некрополя близ Гяуркалы — Миздахкана (Ягодин, Ходжайов, 1970, с. 129–155). В итоге работ в низовьях Амударьи значительно пополнились сведения о направлении культурно-исторических связей населения Хорезма, его календаре, социальной структуре общества, были поставлены интересные проблемы по его этнической истории (Толстов, 1962, с. 244–252; Гудкова, Ягодин, 1963, с. 267; Гудкова, 1964, с. 80–84 и др.).

В 1977 г. началось сплошное археологическое исследование Якке-Парасанского оазиса, на территории которого раскапывались шесть усадеб. Рядом, возле Аязкалы 2, с 1985 по 1990 г. исследовался большой раннесредневековый комплекс построек, где почти целиком вскрыт дворец V (а может быть, и IV)-VI вв. н. э.

Получены важные материалы, касающиеся проблем формирования кушано-афригидской культуры. Особенно большое значение в данном аспекте имеют раскопки городища Топраккала (1965–1969 и 1972–1975 гг.), которое С.П. Толстов считал эталонным памятником для этой культуры. На городище вскрыто около 5000 кв. м многослойной застройки, уточнены общие принципы планировки в IV–V вв., собрана большая коллекция предметов из глины, кости, металла, впервые извлеченных из слоя. Прежде экспедиция располагала только подъемным материалом. Обобщение полученных сведений не только расширило характеристику указанной культуры, но и позволило иначе взглянуть на отдельные ее аспекты. Кроме того, появились первые данные о городе IV–VI вв., а также о культовых постройках того времени, прежде совсем неизвестных.

Вместе с тем сведений о важном и интересном периоде IV–VI вв. пока еще недостаточно. Мало того, нечетко выделяются и его хронологические границы (IV–VI вв.? IV–X вв.?). В последующем тексте мы придерживаемся первой, хотя VI век пока трудно «уловим» в археологии Хорезма. Лишь памятники VII–VIII вв. четко датированы хорезмийскими монетами, встречающимися вместе с согдийскими.

В политическом отношении Хорезм IV–VIII вв. представлял собой, согласно Бируни, государство, где на протяжении указанных столетий правили представители одной династии. В литературе она получила название Афригидской по имени своего первого представителя — Африга, пришедшего к власти в 305 г. н. э. (Бируни, 1957, с. 47, 48). Бируни приводит список имен правителей этой династии, часть из них читается на монетах, найденных в памятниках Хорезма. Однако эти совпадения немногочисленны и относятся главным образом к VIII в. н. э. В целом же многие имена из списка Бируни на монетах еще не выявлены (Гудкова, Лившиц, 1967, с. 10, 11; Livshits, 1968, p. 441–444; Вайнберг, 1977, с. 81, 82), не зафиксировано в нумизматическом материале пока и имя родоначальника династии Африга. Как полагал С.П. Толстов, этому правителю пришлось столкнуться, видимо, с политической децентрализацией в стране, проявившейся в появлении медных монет с разными тамгами (Толстов, 1948а, с. 209). Есть и другое объяснение данного явления: несколько серий монет могут относиться к чекану одного правителя (Вайнберг, 1977, с. 81), однако это маловероятно. На нумизматическом материале могла отразиться и сложная внешнеполитическая ситуация в Средней Азии: имеются в виду хионито-эфталитские войны, а также походы первых Сасанидов — правителей Ирана на Хорезм и возможное завоевание ими этой страны (Henning, 1965, p. 169, 170).

Что же касается тюркско-хорезмийских взаимоотношений, то пока они остаются в тени из-за отсутствия сколько-нибудь определенных сведений по этому поводу, хотя некоторые ученые и полагают, что в VI–VII вв. Хорезм вошел в состав тюркского государства (Гумилев, 1967, с. 35).

Сравнительно хорошо освещены письменными источниками лишь события 711–712 гг., когда Хорезм был завоеван арабским полководцем Кутейбой. Табари сообщает о совете, на который хорезмшах созвал царей (мулюк), дехкан и ахбар — ученых (Табари, 1987). Это первые важные сведения о социальной структуре хорезмийского общества в начале VII в. н. э. Данные письменных источников, нумизматические и археологические материалы позволяют полагать, что Хорезм в это время состоял из нескольких удельных владений. Предполагается, что это область Кердер в низовьях Амударьи, южная часть страны — правобережье с центром в ал Фире и Ургенч на левом берегу Амударьи (Вайнберг, 1977, с. 99). Упоминаемая в источниках область Хамджерд отождествляется как с Кердером, так и с Ургенчем (Гудкова, 1964, с. 119, 120; Вайнберг, 1977, с. 99)[1].

Соперничество хорезмшаха с его братом Хурразадом, которого поддерживал царь Хамджерда, и привело первого к необходимости призвать на помощь арабов. Кутейба разгромил Хурразада, уничтожил памятники письменности Хорезма и разогнал его ученых (Бируни, 1957, с. 48). В стране появился арабский наместник, и с тех пор до 995 г., когда был убит последний представитель династии Афригидов, власть в стране делилась между Кятом — столицей хорезмшахов — и Ургенчем, где сидели арабские эмиры. Однако хорезмийцы долго не могли примириться с арабской оккупацией, о чем свидетельствует восстание 728 г., вспыхнувшее в Кердере. Борьба с арабами возобновлялась и позже, и лишь в самом конце VIII в. позиции арабов несколько укрепились, в связи с чем в Хорезме стал укореняться ислам. На монетах того времени появились арабские надписи, а имена хорезмшахов стали мусульманскими. Все эти политические события и этнические перемещения не могли не найти отражения в археологическом материале.

Хорезм в IV–VI вв.

По археологическим данным, в IV–V вв. в Хорезме прослеживаются определенные явления (запустение обширных земледельческих районов и ряда городов на окраинах страны, распространение лепной посуды, сокращение импорта), которые могут рассматриваться как признаки упадка жизни в стране. Однако, пока не исследованы приамударьинские оазисы, где в средневековье расцветают многочисленные города, время возникновения которых зачастую не установлено, трудно определить масштабы и причины этого кризиса, а также его протяженность. Так, раскопки Хазараспа показали наличие в городе слоев IV–V вв., но размеры города неизвестны. Сходные, но неодновременные явления отмечаются и на других территориях Средней Азии в IV–V вв. или несколько раньше: в Бухарском оазисе (Шишкин, 1963, с. 230; Адылов, Мухаммеджанов, 1986, с. 8), в Тохаристане (Аннаев, 1977, с. 88; Пугаченкова, 1967, с. 87; Массон В., 1973, с. 39), в Северном Хорасане (Массон М., 1951, с. 101; Филанович, 1974, с. 22, 23), в Согде (Шишкина, 1973, с. 100; Распопова, 1986, с. 90). Однако если раньше большинство исследователей уверенно связывали эти явления с кризисом социально-экономического строя, то теперь часть из них усматривают возможность и других причин упадка, например, военные действия в связи с вторжением кочевого населения, политические события, указывая на незначительность и кратковременность кризиса, а в некоторых случаях и отрицая наличие его следов (Аскаров, 1986, с. 9; Распопова, 1986, с. 90; Седов, 1986, с. 105). Несомненно, что, рассматривая эту проблему применительно к Хорезму, не следует недооценивать роль сасанидских завоеваний, губительно сказавшихся на развитии поселений левобережного Хорезма в первую очередь. Большое значение имело и нарушение традиционных, складывающихся веками, связей со скотоводческим окружением страны, имевшее место в IV–V вв. (Неразик, 1997). Только накопление нового материала поможет, видимо, приблизиться к пониманию сущности кризиса IV–V вв. н. э.

Сведения об облике хорезмийского города IV–VI вв. практически отсутствуют. Отдельные находки монет, керамики и других предметов позволяют считать, что в это время в каком-то виде существовали Садвар и Джигербент, однако неизвестно, следует ли их относить к категории городских поселений. Есть некоторые основания полагать, что жизнь в них замыкалась в рамках небольших укреплений, из которых впоследствии выросли городские цитадели (Вактурская, 1974, с. 498, 499; Гулямов, 1957, с. 141). На месте будущего важного средневекового узла Дарган на пути из Амуля в Хорезм в рассматриваемое время существовала сильная крепость (или небольшой городок?) площадью 7,5 га, разделенная стеной на две части (Гулямов, 1957, с. 117). Хива, уже в древности занимавшая площадь 26 га, в IV в. переживала упадок, и ее крепостные стены были засыпаны барханным песком. Лишь раскопки Топраккалы дают некоторое представление о хорезмийском городке IV–VI вв., в который превратилась былая святыня хорезмшахов. В итоге раскопок городища особенно наглядно проявилось то, что в культуре Хорезма еще очень много традиционного, восходящего к эпохе античности. Город в этот период продолжал существовать в обводе древних стен, сохраняя первоначальные градостроительные принципы планировки. Напомним, что городище прямоугольником очертаний (500×350 м) возникло у подножия трехбашенного «Высокого дворца» и было окружено двойной стеной с многочисленными башнями (табл. 2, 1). Центральная улица, подходившая к единственному входу в середине южной стены, делила его пополам, причем сетка боковых улиц очерчивала кварталы, симметрично расположенные по обеим сторонам этой центральной артерии города. Таким образом, в планировке Топраккалы нашла отражение древняя схема правильно распланированного города, получившая широкое распространение в странах древнего Востока начиная с эпохи Хараппы в Индии.

Наслоения на улицах Топраккалы росли вместе с наслоениями в кварталах и выражены на поверхности городища не в рельефе, а более темным цветом. В северо-западном углу городища, внутри большой, огороженной мощной стеной цитадели, возвышался огромный трехбашенный дворец, в IV–VI вв. уже утративший свое культово-мемориальное значение.

Городские крепостные сооружения этого времени отличались от ранних в результате существенной перестройки. Древние стены, декорированные лопатками, с двухэтажной стрелковой галереей и стрельчатыми бойницами в стенах верхнего этажа, были закрыты новой кирпичной обкладкой. Срубленные или разрушившиеся башни и стены вошли в сплошной мощный сырцовый массив — цоколь, на который теперь была поднята одноэтажная стрелковая галерея. В стенах ее сделаны щелевидные бойницы. Сходным образом были перестроены крепостные стены Хивы, Гяуркалы Султануиздагской и некоторых других крепостей (Рапопорт, Трудновская, 1958, с. 354; Мамбетулаев, Юсупов, Ходжаниязов, Матрасумов, 1986, с. 38), и, таким образом, это явление не было единичным. Датировку этой реконструкции еще предстоит уточнить, но по особенностям строительства и фортификации топраккалинские стены уже вполне отвечают позднейшей системе фортификации афригидского Хорезма.

Установлено, что близ Аязкалы 2 на площади около 25 га в IV–V вв. начал складываться небольшой городок, первоначальным ядром которого было несколько крупных усадеб с возвышавшейся над слитной застройкой двухэтажной частью. Они возникли возле дворца хорезмшахов, соединявшегося пандусом с крепостью Аязкала 2 (табл. 2, 2), которую, видимо, можно рассматривать в качестве цитадели формирующегося города, территориально выросшего уже в последующие столетия.

Сельские поселения IV–VI вв., перекрытые, как и городские, позднейшими напластованиями или уничтоженные на протяжении последующих столетий, малоизвестны, за исключением Турпаккалинского поселения в левобережном Хорезме, датированного IV в. н. э. Оно может быть отнесено к поселениям рассредоточенного типа без какого-либо укрепленного центра. Примером поселений с центральным укреплением являются оазисы, сложившиеся вокруг раннего Якке-Парсана или раннесредневековой усадьбы Дингильдже, а также вокруг Ангкакалы. Оба варианта типологически находят соответствие в поселениях предшествовавшего времени. Старые традиции чувствуются и в архитектуре укрепленных центров, имевших вид правильного прямоугольника или квадрата, с двухэтажным стрелковым коридором, башнями вдоль стен и укрепленным входом.

Раскопки на городище Топраккала и Турпаккалинском поселении дают возможность сравнить синхронные городское и сельское жилища. На городище вскрыта примерно треть жилой застройки квартала, в результате чего изменилось сложившееся ранее представление о нем, как о доме-массиве, состоявшем из многочисленных взаимосвязанных помещений, чередовавшихся с открытыми дворами. Полагали также, что над каждым из них возвышалась на кирпичном цоколе башня главы родового коллектива, обитавшего в доме (Толстов, 1948а, с. 174). Теперь выяснилось, что квартал состоял из нескольких больших домовладений, а по его сторонам, обращенным на улицы, на протяжении всей истории города, видимо, существовали лавочки и ремесленные мастерские, в частности костерезные. Традиционно сохранялись и центры хозяйственной жизни кварталов, например, большие хранилища, сплошь заставленные хумами, где найдено больше всего монет, а также металлическая гирька.

На протяжении IV–VI вв. застройка жилого квартала сократилась и стала менее регулярной, причем ощутима тенденция к дроблению крупных домохозяйств. Каждое из них включало теперь не 10–20 помещений, как раньше, а шесть-семь жилых комнат и несколько подсобных, в том числе складских. Наиболее выразительным элементом интерьера жилых комнат (их площадь около 20 кв. м) являлась большая угловая суфа размером 2,2 (2,4) × 2,2 (2) м, сложенная из сырцовых кирпичей. В ней или же в углу помещения устраивали очаг в виде углубления диаметром 35–40 см, иногда с коротким поддувалом-дымоходом. Но наиболее распространены открытые очаги-кострища. К концу периода появляются помещения с суфами вдоль двух или трех стен, характерные уже для жилья последующих двух столетий. Площадь парадных помещений рассматриваемых домохозяйств была больше (около 30–40 кв. м), а их кровлю поддерживали две колонны, основанием которых служили четырехугольные вымостки из сырцовых кирпичей. В некоторых таких залах делали угловую суфу.

Турпаккалинские жилища также представляли собой крупные дома (800-1000 кв. м) из сырцовых кирпичей, выстроенные в той же строительной технике, что и топраккалинские. Они включали жилые и хозяйственные помещения, кухню, парадные залы, украшенные многоцветной росписью. В доме 5 открыт четырехколонный зал с центральной кирпичной обожженной выкладкой и нишей в стене против нее. Он мог служить домашней молельней. Не исключено, впрочем, что эта постройка целиком являлась небольшим сельским храмом, тем более что рядом с залом находилось большое помещение с суфами и столовой посудой, где могли происходить коллективные трапезы. Подобное сочетание двух помещений наблюдалось и в других культовых комплексах Хорезма.

Оформление крупных залов отличается от такового залов, зафиксированных на Топраккале: нет такого важного элемента планировки, как большая угловая суфа, различаются и очаги. Иной была общая взаимосвязь помещений в доме, неправильностью конфигурации и отсутствием какого-либо композиционного центра напоминающих жилища рядовых горожан Дальверзина в Бактрии (Пугаченкова, Ртвеладзе, 1978, с. 69). Напрашивается вывод, хотя для серьезных заключений пока материала недостаточно, что городское и сельское жилища Хорезма в IV–V вв. принадлежали к разным типам построек.

К моменту появления обобщающих работ С.П. Толстова, включая и его последнюю монографию «По древним дельтам Окса и Яксарта» (Толстов, 1962), культовые сооружения эпохи раннего средневековья были практически неизвестны. Имелись лишь неотчетливые сведения о храме внутри Тешиккалы, так и оставшемся нераскопанным. Теперь известны храмы и святилища разных категорий и облика, стоявшие внутри городской застройки и священного участка (Топраккала), входившие в состав жилищ или же располагавшиеся в виде отдельных сооружений на территории сельских оазисов.

На территории священного участка («храмовый квартал») городища Топраккала три разновременные культовые постройки возвышались на мощных платформах, включавших остатки более ранних построек. Постройки отличались толщиной стен и, скорее всего, были перекрыты сводами. Все три здания воспроизводят одну и ту же схему, видимо традиционную. Это цепочка вытянутых с запада на восток помещений, соединенных широкими, лежащими на одной оси проходами, которые образовывали как бы центральный коридор (Неразик, 1981, с. 41–55). Благодаря такой особенности они обнаруживают некоторое сходство с древнемесопотамскими храмами, в которых как известно, целла, пронаос и двор располагались на одной оси (Frankfort, 1951, p. 54). Культовые постройки, близкие по времени, относятся к IV–V вв. Особенно интересна первая, в центральном помещении которой найдены огромные рога горного архара, пышно украшенные бронзовыми позолоченными и орнаментированными пластинками-обоймами и наконечниками (табл. 9, 22, 23). К этому объекту поклонения складывались приношения в виде множества разнообразных предметов, которые почти сплошным слоем покрывали пол помещения, сгоревшего, как и весь храм, в огне пожара. В проходах между помещениями сохранились обуглившиеся деревянные балки и плахи сложного двухтамбурного дверного проема.

В жилом квартале города на боковую улицу выходили два помещения, в меньшем из которых, расположенном в глубине, находилась большая вымостка из сырцовых кирпичей, сильно опаленная (Неразик, 1981, с. 31, рис. 16, пом. IV₁ и IV₂; с. 35, 141, 142). Ее можно рассматривать как подиум для неугасимого огня. Пол помещения вымощен сырцовыми кирпичами и покрыт плотной обмазкой с цементирующим слоем наподобие обмазки в храме I священного участка. Во втором помещении открыты кирпичные вымостки — основания двух колонн, а вдоль стены, судя по ямкам от столбиков, находился какой-то помост. Возможно, здесь происходили ритуальные действа, в то время как священный огонь горел в глубине этого небольшого квартального храмика. По своему типу он продолжает традицию двухчастных (или с ядром в виде двух поставленных рядом помещений) культовых построек, которые закономерно сопоставляются с поздними зороастрийскими храмами парсов, исследованными М. Бойс (Рапопорт, 1987, с. 145; Филанович, 1987, с. 154).

В последнее время обнаружен и еще один объект монументальной культовой архитектуры — святилище огня в окрестностях Якке-Парсана (Неразик, 1989, с. 52–58). Оно представляет собой отдельно стоящее небольшое купольное здание (7×7 м), выстроенное из крупноформатных сырцовых кирпичей размером (38–40) × (38–40) × 10 см не позже начала IV в. н. э., поскольку в подстилающем слое найдены хорезмийские монеты III в. н. э., а керамика, обнаруженная там, мало отличается от найденной в здании. Просуществовав несколько столетий, оно в VIII в. было включено, как футляр, в цоколь нового здания и сохранялось как святыня.

Купол святилища выложен кольцами сырцовых кирпичей, опиравшихся на тромпы в виде перспективно уходящих арочек. Барабан расположен низко над полом, что является отличительной чертой ранних среднеазиатских куполов. Однако в данном случае диаметр купола не превышал поперечника здания, как это зафиксировано в других постройках (Воронина, 1952, с. 99). На полу святилища точно в центре обнаружен круглый (диаметром 0,5 м) ярко-красный от обжига отпечаток, вероятно, стоявшего здесь жертвенника, где сохранялся священный огонь. Вдоль двух стен в VI в. были устроены суфы из сырцовых кирпичей (табл. 9, 1–6).

Эта постройка является одним из древнейших купольных зданий в Средней Азии, причем представленный ею архитектурный тип имеет глубокие местные традиции. Подобные постройки воспроизводят своеобразные башенные хорезмийские оссуарии, относящиеся к III–IV вв. н. э., причем они закономерно сопоставимы с некоторыми погребальными зданиями, известными в Хорезме и на его периферии, во всяком случае, с IV в. до н. э. (Рапопорт, Лапиров-Скобло, 1968, с. 148–152). Среди них были и купольные помещения, например, Баланды 2 (Толстов, 1962, с. 174–178). Теперь, следовательно, установлено, что аналогичный архитектурный тип был присущ и иным культовым постройкам, в данном случае — святилищу огня.

Благодаря работам на развалинах раннесредневекового комплекса возле Аязкалы 2 появились сведения о хорезмийском дворце рассматриваемого периода и о дворцовом святилище. Здесь целиком раскопано большое здание (65×65 м), включавшее более 40 помещений и выстроенное из крупных сырцовых кирпичей античного стандарта. Дворец сгорел, но хорошо сохранившиеся помещения затем дважды использовались под жилье, что затрудняет датировку первоначального сооружения. Находки характерной посуды позволяют, однако, считать, что оно было воздвигнуто не позднее VI — начала VI в., хотя, возможно, эту дату следует удревнить до IV в. н. э. Важно упомянуть в связи с этим находки в здании монет хорезмшаха Бравика, имя которого более других из списка Бируни сопоставимо с именем Африта, основавшего новую династию и построившего дворец в ал Фире (а под этим названием можно подразумевать и город, и область этого города).

Отличительными чертами планировки здания являются: 1 — наличие поднятых на цоколь парадных покоев; 2 — расположение помещений вокруг большого двора или зала, не являвшихся, впрочем, геометрическим центром плана; 3 — наличие больших многоколонных залов, расположенных в один ряд; 4 — обвод по периметру несообщавшимися коридорами; вдоль восточной стороны коридор был поднят на цоколь; 5 — наличие большого культового комплекса в юго-западном углу дворца. В общей композиции здания, его строительных особенностях еще чувствуются традиции древнехорезмийского дворцового зодчества, но вместе с тем уже заметны черты, сближающие дворец с другими зданиями этого ранга, относящимися к VII–XIII вв. В частности, отметим сходство культового комплекса дворца со святилищами, открытыми в раннесредневековых среднеазиатских дворцах (Филанович, 1987, с. 149–152). Аязкалинский культовый комплекс состоял из пяти помещений, обведенных Г-образным коридором. Основными в данной группе были два больших смежных, но непосредственно не сообщавшихся между собой помещения 14, 15 с суфами вдоль стен. В одном из них, шестиколонном, в торцевой стене устроена большая ниша, а против нее, на полу находилась кирпичная, сильно опаленная выкладка, где, вероятно, возжигался ритуальный огонь. В соседнем помещении с очагом и множеством различных отпечатков на полу, надо полагать, происходили ритуальные трапезы (Неразик, 1997, с. 49, рис. 3).

В свете раскопок городища Топраккала нашло подтверждение существовавшее ранее предположение, что наряду со светлоангобированной посудой, наиболее характерной для раннесредневекового Хорезма, в IV–V вв. изготовлялась и красноангобированная, которая часто покрывалась полосчатым и сетчатым лощением. Однако ангоб становится тусклым, буро-красным или коричневатым. К концу периода красноангобированная керамика почти полностью вытесняется светлоангобированной. Для первой особенно характерны кувшины с подтреугольным или профилированным венчиком и двумя ручками на плечиках (табл. 2, 14), чаши и миски (табл. 2, 8, 9). Среди светлоангобированной посуды получают распространение безручные кувшины, тулово которых покрыто прочерченным волнообразным орнаментом (табл. 2, 20), и кувшины с отогнутым утолщенным венчиком. Появляются эйнохоевидные кувшины с примятым сливом. Симптоматично, что многие формы посуды этого времени воспроизводят старые хорезмийские образцы, но огрубевшие и видоизмененные. К концу периода становится много лепной светлоангобированной посуды. Это крупные кувшиновидные хумчи с утолщенной закраиной, орнаментированной пальцевыми защипами и вдавлениями (или вовсе без венчика), и яйцевидным туловом, иногда покрытым прочерченными пересекающимися полосами, образующими сетку; миски с плоским выступающим бережком, украшенным насечками; одноручные кувшины с покатыми плечиками и вытянутым туловом (табл. 2, 5, 13, 17, 18). Постепенно меняется и ассортимент керамики. В конце рассматриваемого периода мало чаш, много кружек, распространяются одноручные лепные горшки (табл. 2, 10, 12), в то время как в начале периода преобладали двуручные (табл. 2, 16).

Хорезмийский керамический комплекс этого времени достаточно своеобразен. Вместе с тем при его исследовании обнаруживаются те же черты, что и в керамике из других районов Средней Азии. Наиболее близкими в этом отношении оказываются Бухарская и Кашкадарьинская области Согда, где в IV–V вв. отмечаются сходные явления: полное исчезновение яркой красноангобированной керамики, заменяющейся темно-красной и темно-коричневой; уменьшение общего количества красноангобированной посуды и возрастание числа сосудов с прочерченным волнообразным орнаментом. Можно отметить и ряд аналогий формам хорезмийской керамики (Исамиддинов, Сулейманов, 1984, с. 20–22, 24, 34, 60), но их немного. Значительно больше сходства между хорезмийской керамикой IV–V вв. и посудой населения средней Сырдарьи (Неразик, 1981, с. 89), причем особый интерес в этом отношении представляет находка в помещениях Аязкалинского дворца большого количества хумчей, по форме и способу обработки поверхности воспроизводивших эту категорию посуды из памятников указанной области (устное сообщение Л.М. Левиной). Этот факт дает основание предполагать определенные этнокультурные, а может быть, и политические контакты между данными областями в IV–V вв. н. э. Еще большую близость, вплоть до полного совпадения форм, обнаруживает керамика из Одейтепе близ Чарджоу на Амударье (Пилипко, 1979, с. 48, рис. 10, 2, 3, 13, 15, 16, 18, 25–27), что может найти объяснение в тесном соседстве местного и хорезмийского населения и присутствия последнего в Одейтепе.

Привлекают внимание и другие аналогии, позволяющие думать о каких-то формах взаимодействия населения. Так, в курганном комплексе Чаштепе, расположенном на северо-западных окраинах Хорезма, встречаются сосуды, обнаруживающие близкое сходство по характерным технологическим особенностям, например по окраске темным ангобом по светлому[2], с сосудами из верхнего слоя городищ Топраккала и Куняуаз и сельских поселений Якке-Парсанского оазиса IV в. н. э. Возможно, курганные группы Чаштепе окажутся разновременными, но часть из них, несомненно, относится к IV–V вв., и именно в них и найдены упомянутые сосуды.

Есть и другие свидетельства внешних влияний на хорезмийское гончарство IV–V вв. Аналогии очень выразительному прочерченному орнаменту, украшавшему в основном толстостенные сосуды, ведут в степное окружение страны (Неразик, 1959, с. 231, 232). Поэтому можно думать, что сложение керамического комплекса рассматриваемого времени происходило в известной степени и под воздействием культуры соседних кочевых и полукочевых племен, тесно сосуществовавших с оазисами Хорезма.

С раскопками Топраккалы появились и первые сведения о вооружении, предметах быта и украшениях описываемой эпохи. В жилом квартале найдены костяные накладки от сложносоставного лука и крупный трехлопастной наконечник стрелы (табл. 2, 46, 49, 50). Среди металлических предметов содержатся ножи с прямой спинкой и горбатые, виноградарские, округлые бесщитковые пряжки и маленькие, видимо обувные, с овальной рамкой и подвижным язычком (табл. 2, 31–34, 47, 48). Имеется и редкая для этих мест костяная пряжка с треугольным щитком (табл. 2, 30). Упомянем также бронзовые ложечки (табл. 2, 44, 45), весьма обычные в кочевой степной среде. Есть подобные бронзовые ложечки из кости (табл. 2, 42, 43) (Трудновская, 1981, с. 108–109).

Украшения представлены большим числом бусин, но многие из них происходят из «храма с рогами» и могут относиться к более раннему времени. Это бусы из пирита и стеклянные различной формы. Для IV–VI вв. более характерны крупные каменные бусины из халцедона и сердолика (есть с содовым орнаментом) сфероидальной и боченковидной формы (табл. 2, 23–28). Есть подвески из коралла и других материалов (табл. 2, 38). Из числа стеклянных бусин отметим четырехгранную призматическую и 14-гранную с оранжевыми глазками. Среди многочисленных стеклянных вставок имеются с подкладкой из золотой фольги, типичные для эпохи «великого переселения народов». Кроме того, встречаются бронзовые серьги калачиком, в виде кольца с заходящими концами, а также серьга «аланского типа» из рифленой проволоки.

Браслеты круглопроволочные, с утолщенными концами, украшенные выгравированными личинами, относятся также к поре «великого переселения народов».

По-прежнему изготовлялись костяные булавки (или стили?) со сложным резным навершием в виде короны, которые находят обычно в слоях широкого круга памятников древнего Востока.

Изображения на многих из перечисленных предметов, орнамент на керамике, а главное — раскопки храмов вводят нас в сложный мир верований населения Хорезма IV–VI вв., его воззрений, распространенных в стране культов. Находки оссуариев, храмы и святилища огня обычно рассматриваются в качестве убедительных свидетельств существования зороастрийских верований. О форме оссуариев того времени можно судит по находкам в некрополе Миздахкана. Это глиняные и алебастровые, реже каменные ящики на четырех низких ножках или без них, с гранями, украшенными налепными полосками с поперечными вдавлениями. Верх часто оформлен ступенчатыми выступами, а иногда фигурками птиц, блоковидными ручками. Некоторые оссуарии, видимо, воспроизводят форму реально существовавших построек с шатровым перекрытием (Рапопорт, 1971, с. 99). Боковые плоскости одного из миздахканских оссуариев украшены изображениями растения с крупным плодом и идущих львов (табл. 10, 2). В.Н. Ягодин видит в этом идеологическое воздействие Ирана (Ягодин, Ходжайов, 1970, с. 132). Захоранивались очищенные кости и в сосудах, специально изготавливавшихся для этой цели или использовавшихся ранее в быту (Ягодин, Ходжайов, 1970, с. 61–62 и сл.). Однако у нас еще пока недостаточно оснований, чтобы судить, насколько в рассматриваемый переходный период сохранился тот пантеон, который столь красочно запечатлен в росписи и скульптуре грандиозного дворца Топраккалы, а также те культы, которые были распространены в Хорезме в предшествовавшую эпоху. В этой связи показательно, что на данный период приходится замена антропоморфных оссуариев ящичными, форма которых в это время еще только начинает вырабатываться (Рапопорт, 1971, с. 97). Еще более показательно полное исчезновение на протяжении данного времени антропоморфных терракотовых фигурок — изображений божеств, столь распространенных в античный период. И в этом отношении исследование городища Топраккала очень важно наряду с другими его аспектами еще и потому, что позволяет проследить, как вместе с упадком дворцов и превращением Топраккалы в заурядный небольшой городок проступали народные верования и обряды, скрытые в имперский период государственными культами и ритуалами. В этой связи чрезвычайно симптоматично распространение зооморфных сосудов (табл. 2, 37), глиняных и алебастровых идольчиков (табл. 2, 39–41). Они могли быть изображениями покровителей домашнего очага, дома, личными оберегами, могли служить важными атрибутами культа предков, а также производственных и погребальных культов (Брыкина, 1982а, с. 96–113).

Всю толщу этих идеологических наслоений венчает Топраккалинский храм, где фетишем являлись бараньи рога — концентрированный символ оберега, пережитки которого дожили в Средней Азии до недавнего прошлого. Вместе с тем пока трудно сказать, не слились ли тут народные верования с культом божества Хварены, символом которого в Иране, а также, как полагает Б.А. Литвинский (Литвинский, 1968, с. 87 и сл.), в кочевой и полукочевой среде чаще всего является баран. Так или иначе, приведенные данные позволяют предполагать какие-то серьезные перемены в верованиях населения Хорезма в IV–VI вв., суть которых пока еще недостаточно ясна.

В заключение этого обзора следует подчеркнуть, что культура Хорезма IV–VI вв., или кушано-афригидская в классификации С.П. Толстова, — это традиционная хорезмийская культура, особенно на первом ее этапе (IV — середина V в.), но уже на стадии упадка, это еще хорезмийская античная эпоха, но уже на исходе. Она предстает как преддверие следующего этапа — времени сложения афригидской культуры VII–VIII вв., к рассмотрению которого мы и переходим.

Хорезм в VII–VIII вв.

От этого периода на территории бывшего хорезмийского государства сохранилось много развалин поселений, в основном сельских. Облик городов VII–VIII вв. почти не выявлен. Известно, что в это время продолжали существовать некоторые старые города, стоявшие на важных торговых трассах и крупных каналах (Хазарасп, Хива и др.). Строились новые, причем последние часто возникали у стен крупных за́мков (например, Беркуткала, Кумкала). Археологическое обследование Кята — столицы Хорезма до X в. (возле нынешнего районного центра Бируни) — показало, что изучению доступны лишь участки городских слоев XII–XIV вв. и более позднего времени (Манылов, 1966). Цитадель Кята в X в. еще видел посетивший город ал Истахри, но к тому времени она уже запустела, а древний город был смыт Амударьей, разрушившей позднее и цитадель (МИТТ, т. I, с. 172). В текстах Табари, Белазури и ибн ал Асама сохранились сведения о раннесредневековой столице, называвшейся ал Фир или, по названию страны, Хорезм. Согласно этим сведениям полагают, что город в VII–VIII вв. состоял из трех частей — «трех городов», окруженных общим валом. Самым укрепленным был Мадинат ал Фир (Большаков, 1973, с. 171; Гоибов, 1983, с. 132–134). По мере роста города его древнейшая часть превратилась в цитадель, а город авторы X в. называли Кятом.

В Хазараспе, который, по Белами, являлся одним из наиболее укрепленных городов Хорезма (Zotenberg, 1867, т. IV, p. 176), были раскопаны участки мощных крепостных стен, что свидетельствует о возможности существования крупной цитадели, возникшей именно в VII–VIII вв. (Воробьева, Лапиров-Скобло, Неразик, 1963, с. 162, 199). Однако городские слои на раскопанных участках не сохранились из-за более позднего строительства. Думается, впрочем, что застройка в тот период вряд ли выходила за пределы крепостных стен и город не превышал размеры более раннего (10 га).

Видимо, крупным городом был Миздахкан, по крайней мере так позволяют думать большие размеры некрополя того времени. К сожалению, раскопки города не велись, исследовался только некрополь (Ягодин, 1970, с. 57–97).

Несколько полнее сведения о небольшом городке, выросшем в конце VII — начале VIII в. у подножия за́мка Беркуткала. Занимая площадь 6,2 га, он складывался в два приема, благодаря чему получил неправильную конфигурацию. Частично город выстроен на развалинах древнего поселения, запустевшего в IV в. Обе части города, так называемые пристройки — южная и восточная — окружены стенами. Восточная имела, по-видимому, ремесленный характер: на ее поверхности обнаружены следы железоплавильного, костерезного и других ремесел. Посредине располагалась обширная площадь. Южная часть города плотно застроена, причем в застройке выделяются два квартала, разделенные узкой извилистой улицей (табл. 3, 3). Кое-где здесь также замечены следы производства. В за́мке площадью 100×100 м, который можно рассматривать как цитадель этого небольшого городка, были сосредоточены крупные здания, располагавшиеся возле его южной стены. Посредине стены находился вход, к которому со стороны города подводил пандус, поднимавшийся к широкой площадке, откуда спускались по широкой лестнице. Юго-восточный угол цитадели занимал донжон площадью 15×15 м, воздвигнутый на четырехметровом цоколе из сырцовых кирпичей. Часть донжона занимало углубленное в цоколь помещение — скорее всего, большое хранилище. Само же здание вряд ли могло служить жилищем владетеля за́мка, так как в нем практически отсутствуют жилые помещения, а убранство комнат очень скромное. Скорее оно являлось чисто оборонительным или складским сооружением, а правитель жил в одном из крупных зданий в за́мке.

В северо-западном углу цитадели находился большой бассейн — городское водохранилище, что особенно существенно в случае осады.

Следует отметить, что и возле других крупных за́мков правобережного Хорезма в конце VII–VIII в. росли поселения — зародыши будущих городов (Кумкала, Наринджанкала).

Другой небольшой городок у Аязкалы 2, о котором уже упоминалось, несмотря на гибель дворца, продолжал развиваться. В VII–VIII вв. на его территории появляются двух-трехкомнатные жилые секции, подобные открытым в за́мке Якке-Парсан. Многие постройки были двухэтажными. Однако какая-то катастрофа остановила рост города: крепостные стены и большое крестово-айванное сооружение внутри города остались недостроенными.

Сельские поселения VII–VIII вв. исследованы несравненно подробнее более ранних, однако только в правобережном Хорезме, поскольку на остальной его территории они практически не сохранились. На правом берегу Амударьи поселения тянулись на многие десятки километров вдоль каналов, выведенных из реки вплоть до отрогов Султануиздага, замыкавших сельские оазисы на севере. Типологически это все те же поселения рассредоточенного (иначе — разбросанного, дисперсного, а также хуторского) типа, которые характерны для Хорезма во все времена его истории. Однако облик их на протяжении VI–VII вв. существенно меняется. Неукрепленные жилища почти полностью исчезают, а сельский пейзаж теперь определяется усадьбами и поселениями, окруженными толстыми пахсовыми стенами с укрепленным входом, расположенным между двумя башнями или имевшим вид Г-образного сооружения. По-видимому, в некоторых усадьбах, по крайней мере крупных, сохраняющих свой прежний облик, существовали отдельные здания, одноэтажные или двухэтажные. Нижний этаж последних составляли сводчатые или плоскоперекрытые помещения, однако облик этих зданий неясен. На рубеже VII и VIII вв. в большинстве построек оазисов появляются донжоны на высоком цоколе.

На этом этапе среди археологических памятников хорошо исследованного Беркуткалинского оазиса выделяются шесть типов. К первому относятся за́мки с поднятым на высокий цоколь донжоном — кешком и мощными пахсовыми стенами, в большинстве случаев снабженными башнями (Тешиккала, за́мки 10, 11, 82 и др.). Площадь их, тяготевшая к квадрату, колебалась от 40×40 до 100×100 м (табл. 3, 2, 17; 4, 2, 3, 5). Второй тип — отдельно стоявшие кешки, иногда — с примыкавшими к ним немногочисленными неукрепленными постройками, видимо подсобными (табл. 4, 6). К третьему типу относятся укрепленные усадьбы площадью от 200 до 1000–2000 кв. м (усадьбы 18, 19, 28, 72, 74 и др.). Учитывая их плотную застройку, самые мелкие могут быть названы укрепленными домами (18, 19, 28, 64, 66 и др.). Самые крупные (16, 30, 72) типологически не отличаются от поселений (табл. 3, 1, 7, 14). Четвертый тип — укрепленные поселения площадью 1,4–2 га и менее. Крупные расположены на значительном расстоянии друг от друга (Кум-Басканкала, Большая Кырккызкала, Уйкала, за́мки 32, 40, 60 и др.). До проведения раскопок выделение поселений условно: та же Кум-Басканкала может оказаться небольшим городком. Небольшие поселения типологически и по существу мало отличались от усадеб, будучи населенными семейно-родственными группами. Об этом свидетельствуют подобные им и сохранившие до наших дней черты большой древности афганские «кала» (Карцев, 1986, с. 65–69). Пятый тип памятников — однокамерные башни-донжоны, более всего сходные с позднейшими туркменскими дингами. Как и последние, они разбросаны среди полей и несли, по всей вероятности, сторожевые функции. Можно заметить, что значительное число их сосредоточено вблизи Беркуткалы. К шестому типу памятников относятся постройки культового назначения. Так, невдалеке от Тешиккаллы открыто однокамерное погребальное сооружение — наус (дом 50), а рядом за́мок 36 — постройка, также, скорее всего, связанная с погребальным культом. В нескольких километрах севернее Уйкалы возвышалось небольшое (дом 115) купольное святилище огня (табл. 9, 7, 8). Такое же святилище (за́мок 2) открыто и севернее Якке-Парсана. Безусловно, в обоих оазисах были и другие постройки специального назначения, например, севернее Якке-Парсана открыта усадьба А, видимо загородная вилла богатого землевладельца (табл. 3, 15). Типологически сходные с перечисленными сельские поселения — усадьбы открыты и в других среднеазиатских районах, в частности в Согде и Тохаристане (Дресвянская, 1986, с. 37, 38; Ростовцев, 1975, с. 100; Ртвеладзе, 1982, с. 105 и др.). Однако предстоит еще большая сопоставительная работа, чтобы избежать возможных ошибок. Например, кажутся лишенными основания попытки относить Якке-Парсан к типу «за́мков с бедными крестьянскими жилищами у основания» (Губаев, 1982, с. 16) или считать его за́мком внутри поселения типа Гардани Хисор в горном Согде (Распопова, 1979, с. 23–24). Остановимся на этом вопросе подробнее.

Удалось установить, что в центральной части Беркуткалинского оазиса усадьбы расположены группами вдоль боковых ответвлений магистрального канала, у истоков каждого из них, как правило, находился хорошо укрепленный за́мок. Эта выразительная особенность расселения как нельзя лучше запечатлела слагавшуюся иерархическую структуру феодализировавшегося общества (Толстов, 1948, с. 134–135; Неразик, 1966, с. 49), находя соответствие в топографии оазисов других районов Средней Азии (Дресвянская, 1986, с. 37–38). Другой приметой существенных сдвигов в развитии хорезмийского общества служит появление в оазисе на рубеже VII и VIII вв. за́мков с донжоном на высоком цоколе. Эта несомненно новая и повсеместно распространенная в раннесредневековой Средней Азии архитектурная форма может рассматриваться и как отражение социальных перемен, связанных с выделением нового землевладельческого слоя дехкан-феодалов и соответственно с определенными преобразованиями внутри земельной общины, о которой пока еще мало известно.

Если на территории Беркуткалинского оазиса открыты обычные для раннесредневекового Хорезма рядовые поселения, то соседний Якке-Парсанский оазис существенно отличался от него иными закономерностями. Одной из его особенностей является значительно меньшая плотность населения: так, если в зоне Беркуткалинского канала существовало не менее 100 жилых построек и поселений, то на том же протяжении в Якке-Парсанском оазисе — не более 20. Кроме того, там наблюдается иное расположение усадеб: групп нет, постройки следуют вдоль основного канала с интервалами 1,5–2 км и более. Следует учесть также, что на территории этого оазиса находился только один крупный за́мок — Якке-Парсан, в то время, как в Беркуткалинском их было несколько. Есть основания полагать, что северная часть Якке-Парсанского оазиса входила в зону влияния Якке-Парсана и что здесь могло формироваться феодальное поместье. В южной части оазиса, напротив, находились еще независимые небольшие общинные поселения типа за́мков 4 и 5, и за́мки (Айркала). Обе части отделялись одна от другой незаселенной зоной, где встречались только одиночные башни, которые, по-видимому, защищали дальние подступы к Якке-Парсану. Скорее всего, этот сторожевой дозор был направлен против упомянутых независимых поселений южной части оазиса. Так или иначе, но перед нами застывшая, статичная картина становления в стране нового социально-экономического строя.

Основные жилые и парадные покои хозяина за́мка находились в жилой башне (кешке, или, пользуясь западноевропейской терминологией, донжоне)[3]. Кешк располагался в углу или посредине одной из стен (если помещался на месте бывшего входа), но чаще всего посредине за́мка. Размеры кешков колебались от 12 до 24 кв. м, в плане, как правило, приближаясь к квадрату, причем заметно стремление воспроизвести центричную схему плана. Помещения в большинстве случаев располагались вокруг большой комнаты, своего рода «холла-распределителя», где иногда находился колодец. В Тешиккале и Якке-Парсане массивные тройные двери в стенах такого центрального помещения оформлены в виде своеобразных порталов и перекрыты арками. Особенности архитектуры центрального «холла» в донжоне Якке-Парсана подчеркнуты купольным перекрытием. Возможно, что такие залы были выше остальных помещений, являясь двусветными и приспособленными для проветривания примыкавших к ним комнат (Нильсен, 1966, с. 174–175). В квадратных, реже прямоугольных жилых комнатах стены огибали кирпичные суфы, а посредине находился открытый очаг-кострище (табл. 5, 3). В некоторых парадных помещениях огонь разводился на вымостке из сырцовых кирпичей, а в стене, противоположной входу, устраивалась глубокая ниша. Таких помещений немного, и не исключено, что в них жилые функции совмещались с культовыми.

Что касается планировки самих за́мков, то, согласно первоначальной, широко вошедшей в литературу версии, там находились обширные дворы и лишь кое-где у крепостных стен хозяйственные постройки и помещения для слуг. Однако первое же вскрытие широких площадей показало, что за́мки были довольно плотно застроены. Так, в Якке-Парсане у подножия донжона дворов было мало, а большую часть территории занимали двух-трехкомнатные секции, включавшие жилую комнату и кладовую с глиняными «ящиками» — закромами. Восточная часть за́мка занята более аморфной застройкой, разделявшейся узкими коридорами. Между крепостной стеной и внешней низкой барьерной стенкой находились какие-то очень скромные каркасные строения. Сходные изолированные жилые секции открыты и в Тешиккале, и, хотя там территория за́мка лишь частично затронута раскопками, судя по микрорельефу, можно полагать, что он тоже был плотно застроен. Однако существовали за́мки и с менее плотной застройкой или почти незастроенные (Адамликала, за́мки 11, 82 и др. в Беркуткалинском оазисе) (табл. 3, 2; 4, 3).

Плотная застройка Якке-Парсана рассматривается некоторыми исследователями как остатки сельского поселения у подножия за́мка. Однако Якке-Парсан, может быть, наиболее яркий пример единого за́мкового ансамбля со всеми присущими этому типу построек элементами, включая ров, оборонительные стены, перекидной мостик с донжона на специальную башенку, укрепленный вход, наконец, сам донжон. Взятые в определенном пропорциональном соотношении, эти элементы создавали неотъемлемые черты того архитектурного образа, который стал символом эпохи феодализма и прекрасно затем выражен в западноевропейском зодчестве. Важно, что уже при строительстве Якке-Парсана имелся в виду конкретный коллектив, для которого планировались секции.

Сходные по типу секции, которые справедливо рассматриваются в качестве жилищ отдельных семей (Якубов, 1988, с. 68–69), открыты в Токкале (Гудкова, 1964, с. 46–50), в Безымянном за́мке Якке-Парсанского оазиса, в городском поселении возле Аязкалы 2, в байских усадьбах начала XX в. Хивинского оазиса (Сазонова, 1952, с. 186, рис. 18), а помимо Хорезма — в поселении Гардани Хисор в горном Согде (Якубов, 1988, с. 65–88), на городище Кахкаха II в Уструшане (Негматов, Мамаджанова, 1983, с. 74). Все это достаточно разнородные архитектурные памятники, и, следовательно, одно лишь наличие там сходных по типу жилых секций вряд ли дает основание относить их к похожим по существу явлениям. Требуется детальный анализ археологических данных в социологическом отношении, и прежде всего установление социального статуса обитателей секций.

Трудно представить, что семья могущественного дехкана, каким был владелец Якке-Парсана, была менее многочисленной, чем топраккалинский «BYT», а последний включал, кроме семьи домовладыки, семьи сыновей и дочерей, тут были братья и сестры, племянники, зятья, внуки. Конечно, автор далек теперь от мысли, что Якке-Парсан занимала только большесемейная община владельца за́мка (Неразик, 1976, с. 221); дифференцированный состав планировки заставляет предполагать наличие там и зависимых лиц — рабов, кедиверов, о которых известно из письменных источников (Согдийские документы с горы Муг; Нершахи, 1897). Описывая жилища купцов-кашкушанов в Бухаре (быт которых вряд ли отличался от строя жизни дехкан), Нершахи говорит, что вокруг каждого кешка расположены жилища слуг, чакиров и других лиц.

Сельские усадьбы рядового населения оазисов скорее можно назвать крупными домами-массивами, поскольку они состоят из помещений и дворов, подведенных под одну крышу. В отличие от за́мков их трудно считать фортификационными сооружениями: основной защитой этих построек служили толстые пахсовые стены, хотя некоторые (усадьба 28 в Беркуткалинском оазисе) были снабжены и пристенными башнями (табл. 3, 6).

По характеру планировки среди крестьянских жилищ можно выделить несколько типов: 1 — строения в виде аморфного соединения разновеликих помещений и нескольких открытых и закрытых дворов, разделявшихся узкими проходами (усадьбы 19, 64, 65 и др. в Беркуткалинском оазисе); 2 — усадьбы более правильной планировки с четким делением на две половины центральным коридором. Примерно треть площади занимал двор (усадьбы 28, 136, 142 и др.); 3 — постройки с открытым двором в центре и одним, реже двумя рядами помещений вдоль стен. Усадьбы этого типа редки, чаще встречаются на окраинах оазисов. Возможно, это жилища осевших скотоводов. Впрочем, открытое пространство посредине зафиксировано и в поселениях, которые более всего напоминают иранские деревушки — «кала» (Розенфельд, 1951, с. 24).

Яркий пример усадеб второго типа — Безымянный за́мок в Якке-Парсанском оазисе. Он представляет собой наиболее совершенный из известных пока прототипов позднейших усадеб-хаули узбеков Южного Хорезма. Планировка этой обширной (45×35 м) постройки отличалась строгой симметрией. Осью композиции плана служил широкий коридор с рядом столбов посредине, начинавшийся от входа, фланкированного двумя полукруглыми башнями, и сообщавшийся другим концом с большим крытым зимним двором. Всю западную часть дома занимали двухкомнатные жилые секции, в восточной находились помещения более парадного облика, в том числе четырехстолпный зал с суфами по периметру (прообраз будущей гостиной — михманханы). Тут же открыт летний дворик с навесами вдоль двух противолежащих стен. В северо-западном, наиболее удаленном от входа, углу располагалось культовое помещение с кирпичным постаментом на центральной оси и следом от жертвенного огня рядом с ним (табл. 3, 9, 10).

Особняком среди исследованных памятников стоит усадьба А, которую к третьему типу можно отнести только формально. Расположенная несколькими километрами севернее Безымянного за́мка, она представляла собой квадратное строение (33×33 м), северную часть которого занимал комплекс помещений, в южной находился большой двор. Планировка застроенной части отличалась симметрией. На центральной оси, ориентированной с юга на север, находились сводчатый айван с кирпичной двухступенчатой суфой внутри, квадратный бассейн и вход в усадьбу. Такое построение должно было, видимо, лишний раз подчеркнуть значимость композиции. Айван открывался к бассейну, куда вода поступала по узким керамическим желобам (табл. 3, 15). Среди окружавших бассейн помещений отметим четырехколонный зал. Наличие таких залов в раннесредневековых постройках Хорезма установлено лишь в последние годы.

Эти особенности планировки позволяют предполагать не обычную рядовую усадьбу, а «виллу» богатого землевладельца-аристократа, каким мог быть владелец Якке-Парсана.

В планировке большинства раскопанных усадеб, так же как и в за́мках, выделяются двух-трехкомнатные, гораздо реже многокомнатные ячейки с одной или несколькими жилыми комнатами того же типа, что и в донжонах. Но зато несопоставимы уровень строительной техники, качество отделки, высота и размеры жилых комнат. Например, лишь в кешках-донжонах открыты санитарные устройства — водосливы, сделанные из поставленных в яму горлом вниз крупных сосудов без дна. Специальные глиняные «шкафы для посуды» известны только в Якке-Парсане. Пищу в крестьянских жилищах готовили на открытых очагах, обведенных глиняным бортиком. В некоторых случаях на поверхности полов зафиксированы ямки от треножника. Для приготовления пищи могли использоваться и небольшие тандыровидные печки, которые ставились в угол комнаты на суфу. Продукты хранили в глиняных закромах или в ямах, тщательно обмазанных глиной. Для освещения комнат использовали глиняные светильники-чираги, ставившиеся в специальные ниши в стенах. Дневной свет проникал через двери и световые люки в крышах. Полы в жилых комнатах устилали циновками и войлоком, в кешках поверх них клали ковры.

Принимая во внимание площадь жилищ и наличие в них нескольких жилых ячеек для брачных пар, можно полагать, что в крестьянских усадьбах жили большие патриархальные семьи, уже дифференцированные в области потребления. С.П. Толстов полагает, что к жилищам более применим термин «кед», встречающийся в арабо-персидских источниках для обозначения более крупных построек (Толстов, 1948, с. 151), чем «бейт» — дом в узком смысле этого слова (Бартольд, 1963, с. 37).

В VII–VIII вв. в крестьянских усадьбах также появились донжоны и внешне все постройки хорезмийских оазисов приобрели единообразие, благодаря чему на первых этапах исследования они определялись единым термином «замки» (Толстов, 1948, с. 132–134). Однако донжоны крестьянских усадеб сильно отличались от жилых башен феодалов. Они, как правило, были однокамерными и рассчитанными на укрытие во время нападения, но могли выдержать только кратковременную осаду, поскольку не имели колодца. Зато последний являлся неотъемлемой принадлежностью кешков феодалов. Впрочем, существовали и уникальные башни-донжоны, где в центре единственного помещения находился большой колодец, и, казалось, само укрепление было создано для его защиты. В мирное время в отличие от феодальных кешков крестьянские донжоны использовались в качестве хранилищ, и в этом случае они разительно напоминают позднейшие туркменские динги. Интересно, что в других раннесредневековых среднеазиатских районах, за исключением Мервского оазиса, такие однокомнатные донжоны как будто бы не зафиксированы.

Хорезмийские раннесредневековые усадьбы и за́мки были построены из пахсы и квадратных сырцовых кирпичей размером (38–40) × (38–40) × 10 см, формат которых к концу периода заметно мельчает — (35–37) × (35–37) × 9 см. Внешние стены, цоколи донжонов и оборонительных башен возводились из толстых слоев пахсы (0,6–0,8 м), причем размеры нижних слоев превышали размеры верхних. Внутренние стены, детали интерьера делались из кирпичей. Применялся и комбинированный способ кладки, когда небольшие слои пахсы прослаивались одним или двумя рядами кирпичей (табл. 3, 5). Стены помещений толщиной 0,7–0,8 м выкладывались чаще всего из 2–2,5 ряда кирпичей. Толщина внешних стен за́мков понизу равнялась 2,5–3 м, в рядовых усадьбах — около 1,5 м. Высота помещений в донжонах достигала 3,5 м, в крестьянских жилищах она была гораздо меньше. Потолки были преимущественно плоскими, однако нижние этажи наиболее ранних зданий типа кешков перекрывались сводами. Встречаются своды и в верхних этажах донжонов, построенных в конце VII — начале VIII в. (за́мок 30). Своды делались из прямоугольных кирпичей размером 42×24(30) × (8–9) см, по-прежнему применялись для этой цели и трапециевидные кирпичи близких размеров. Очертания сводов приближались к эллипсу или параболе, но встречались и трехцентровые кривые. Техника кладки арок в это время клинчатая (табл. 3, 11–13). В некоторых случаях благодаря применению комбинированной кладки кривая арки приобретала стрельчатые очертания (Воронина, 1952, с. 102). Некоторое распространение получили в это время купола, возводившиеся из трапециевидных кирпичей. Замечено, что многие из среднеазиатских купольных построек имели культовое назначение, хотя в Хорезме так было не всегда: центральное купольное помещение Якке-Парсана культовым не являлось. Полы представляли собой утоптанные поверхности или же покрывались слоями глиняной обмазки с добавлением рубленой соломы.

Исследование хорезмийских жилищ VII–VIII вв. в архитектурно-типологическом отношении значительно расширило характеристику раннесредневековой культуры Хорезма в целом, став также основой для ряда важных в историко-культурном отношении выводов. Хорезмийские жилища обнаруживают известное сходство во внешнем оформлении кешков, интерьера жилых помещений, иногда в общей композиционной схеме с синхронными жилыми постройками других районов Средней Азии. Это, безусловно, объясняется сходным уровнем социально-экономического и культурного развития, формированием общих черт раннесредневековой культуры во всем обширном регионе. Вместе с тем нельзя не заметить и некоторые различия: в интерьере жилых помещений Хорезма отсутствуют характерные, например, для Согда выступы на суфах, использовавшиеся как «почетное место». Чрезвычайно редко встречаются четырехстолпные залы, столь типичные для других районов Средней Азии, и их облик иной. Глубокие арочные или полукупольные ниши с высокой суфой внутри, напротив, как будто бы нетипичны для остальных областей. Многими чертами своеобразия отмечен сам облик хорезмийских за́мков, выдерживающих сопоставление с синхронными им пока главным образом в общетипологическом отношении. Композиционно-планировочные решения среднеазиатских кешков многообразны, и лишь со временем отчетливее смогут выделиться локальные варианты. Сейчас же можно говорить только о направлении связей. И в данном плане становится все яснее, что архитектуре хорезмийских кешков наиболее близки мервские постройки Нагимкалы, Большой и Малой Кызкалы (Пугаченкова, 1958, с. 138, рис. 141) и, в меньшей степени, некоторые термезские здания (Лавров, 1950, с. 47, рис. 103). Не исключено, что они развивают ту же центрическую схему (с центральным композиционным ядром в виде квадратного или прямоугольного помещения, двусветного, иногда купольного), что и сасанидские дворцы в Фирузабаде, Каср-и-Ширин, Дамгане, Кише (Godard, 1962, p. 226, fig. 196; Ghirshman, 1963а, fig. 136, 137), но, разумеется, в гораздо более скромном варианте.

Однако нельзя не согласиться с С.Г. Хмельницким, который отметил, что это центральное композиционное ядро в хорезмийских донжонах не парадный зал, а небольшое купольное помещение — распределительный холл. Поэтому он в своей классификации среднеазиатских кешков относит хорезмийские к особому, третьему типу (Chmelnizky, 1989, p. 70).

В монументальной архитектуре Хорезма VII–VIII вв. получает четкое оформление такая ведущая форма хорезмийского средневековья, как купольный киоск — предтеча мавзолеев мусульманского периода. В качестве наиболее раннего прототипа данных сооружений можно рассматривать купольное святилище огня IV–VI вв., упоминавшееся в предыдущем разделе. Его позднейшей репликой являются постройки Беркуткалинского оазиса. Таков дом 50, расположенный вблизи за́мка 36. Это однокамерная постройка (7,5×7,5 м), сложенная из сырцовых кирпичей и перекрытая куполом, покоившимся на полукуполах глубоких ниш в трех ее стенах (третья ниша предполагается). В каждой нише находилась суфа, причем центральная, двухступенчатая, расположенная против входа, была выше других (табл. 9, 9, 10). Это здание, поставленное на невысокий пахсовый цоколь, находит полную аналогию в купольной погребальной постройке, раскопанной в некрополе Мерва (но последняя как будто бы относится к более раннему времени) (Кошеленко, 1966, с. 88–89). Сходно с ним и купольное святилище VII–VIII вв. в Калаи-Кафирнигане, в Таджикистане (Литвинский, 1979а, с. 66–69). В свою очередь, все эти постройки обнаруживают безусловную близость с позднейшими мавзолеями IX–X вв. в районе Мерва и Чарджоу (Кызбиби и др.) (Пугаченкова, 1958, с. 168–179). Значение индо-буддийской традиции в формировании культовой архитектуры Средней Азии, общие черты, прослеживаемые в архитектуре указанных зданий и зороастрийских храмов огня, позволяют с большой уверенностью полагать, что архитектурная форма, легшая в основу мусульманских мавзолеев, вырабатывалась задолго до арабского нашествия (Литвинский, Зеймаль, 1971, с. 43–45).

Сходный облик имело и святилище огня (дом 115), о котором пойдет речь.

Дальнейшее развитие в планировке общественных построек раннесредневековой Средней Азии получают крестово-айванная и дворово-айванная композиции. Своеобразный вариант крестово-айванной композиции представляет собой упоминавшееся здание в поселении у подножия Аязкала 2. Каждый его угол занимает небольшое помещение, благодаря чему образуются попарно противолежащие айваны разной величины. Дворово-айванная композиция носит яркое воплощение в планировке усадьбы А в Якке-Парсанском оазисе.

Хорезмийские за́мки — это прежде всего фортификационные сооружения, построенные с учетом многих существенных древневосточных приемов обороны, сложившихся задолго до рассматриваемого времени. Основным препятствием для нападающих служили стены и жилые башни — кешки. Большое внимание уделялось укреплению входа в за́мок, защищенного предвратным сооружением или фланкированного двумя башнями. Появившиеся в конце VII — начале VIII в. донжоны на монолитном высоком цоколе часто строились на месте предвратного сооружения, замуровывавшегося в цоколь, а вход устраивали рядом под прикрытием донжона. Мощные цоколи крупнейших за́мков (Беркуткалы, Тешиккалы, Якке-Парсана) достигали высоты 6–8 м. Им придавалась усеченно-пирамидальная форма за счет наращивания дополнительных оболочек. В кирпичных стенах донжонов делались плоскоперекрытые щелевидные бойницы для ведения навесного боя, а «мертвое пространство» у подножия донжона простреливалось с его крыши или со второго этажа, существовавшего в некоторых за́мках (например, в Тешиккале и Адамликале). Второй этаж, видимо, занимал лишь часть площади нижнего. Донжон становился совершенно неприступным тогда, когда поднимался перекидной мост, соединявший его со стоявшей напротив башней и являвшийся единственной возможностью попасть в этот последний оплот обитателей за́мка в случае осады. Такие мосты стали характерной чертой частной фортификации, получившей в раннесредневековом Хорезме исключительное развитие в условиях децентрализации власти в стране и междоусобиц, сопровождавших становление там феодальных отношений. Оборонительными башнями были снабжены лишь немногочисленные за́мки оазисов Хорезма, не всегда, кстати, самые крупные. Башни стояли по углам и вдоль стен, причем куртины были достаточно короткими, для того чтобы можно было надежно контролировать все предстенное пространство. В некоторых случаях фланговый обстрел из башен сочетался с фронтальным из открытого валганга вдоль кромки внешней стены, однако чаще для этой цели, видимо, приспосабливались крыши примыкавших к стене помещений.

Низкие предстенные барьеры, а также рвы увеличивали глубину обороны за́мков, поскольку, прежде чем добраться до донжона, противник должен был преодолеть несколько трудных препятствий. В использовании потайных ходов, помостов для стрельбы из бойниц, откуда простреливалось предвходное пространство, в применении многих других хитроумных приемов обороны проявилось высокое искусство хорезмийских фортификаторов, сумевших связать все звенья обороны воедино, но таким способом, чтобы в случае надобности каждое из них могло превратиться в самостоятельный узел защиты.

Следовательно, условия жизни в хорезмийских за́мках были подчинены прежде всего требованиям обороны, и потому столь суров и прост был их облик. Такие элементы, как усеченно-пирамидальный контур цоколя, вертикаль кирпичных стен, украшенных полусомкнутыми колоннами — гофрами, соединенными перспективными арочками, придавали особую выразительность крупнейшим из этих зданий. В некоторых случаях кешк увенчивался куполом, возвышавшимся над плоской кровлей соседних помещений (Якке-Парсан, Кум-Басканкала). Стройные силуэты донжонов и разбросанных среди полей башен-дингов придавали сельскому пейзажу VII–VIII вв. особую специфику.

Основой экономики страны являлось ирригационное земледелие, причем в данный период отмечается определенное усовершенствование оросительных сооружений. Оно выразилось в том, что каналы делались более глубокими и узкими, а сама ирригационная система — более разветвленной. В отдельных случаях в Беркуткалинском оазисе удалось зафиксировать остатки виноградников и бахчей в виде чередования гряд и арыков, а также четырехугольные планировки полей, которые использовались под посевы злаков (Неразик, 1966, с. 93–94). Очертания полей становятся разнообразнее, что указывает на новый период в развитии системы полеводства (Толстов, 1958, с. 111). Судя по находкам в усадьбах семян и косточек растений, население оазисов выращивало просо, ячмень, пшеницу, бахчевые и некоторые огородные культуры. В садах вызревали сливы, вишни, яблоки, виноград, абрикосы, персики.

Благодаря раскопкам усадеб известен и сельскохозяйственный инвентарь VII–VIII вв. Это лопаты, кетмени, наральники (табл. 6, 13, 14, 21, 28), виноградарские ножи, серпы (табл. 6, 15–17), зернотерки, жернова.

Помимо земледелия, население оазисов занималось и скотоводством, причем известны две его формы — стойловое и отгонное. Стадо состояло из крупного и мелкого рогатого скота. Преобладал мелкий (Цалкин, 1952, с. 215). Развивались и ремесла. Изделия деревенских мастеров, видимо, в значительной мере удовлетворяли спрос местных жителей, обходившихся в основном без городского рынка. К тому же большую часть необходимых в обиходе предметов — одежду, обувь, ткани, часть посуды — сельские жители изготовляли сами. В оазисах занятия земледелием и скотоводством сочетались с домашними промыслами. Поэтому хозяйство имело натуральный характер, а жизнь была довольно замкнута. Об этом свидетельствует и небольшое количество монет, найденных в крестьянских усадьбах. Гораздо больше их обнаружено в крупных за́мках, особенно в слоях VIII в.

Различные предметы из металла, кости, дерева, кожи и глины, определяющие уровень развития культуры населения, характеризуют также и степень развития ремесел и промыслов. Обнаружены остатки ремесленных мастерских. Они концентрировались в растущих городах (таких, как Беркуткала) и близ больших поселений, например, у стен Большой Кырккызкалы. Здесь возникла даже ремесленная «пристройка», где работали гончары и кузнецы. Гончарные печи располагались возле канала, образуя небольшой квартал, хотя мастера, видимо, жили в черте крепостных стен поселения. Число печей точно не установлено, но их было не менее 10–15. Их конструкция отличалась от более ранней. Как и прежде двухъярусные, круглой формы, они теперь имели центральный опорный столб, вокруг которого шел жаропроводный канал, куда поступал горячий воздух из расположенной снаружи топки. Следует отметить, что сходные попытки усовершенствования обжигательного процесса наблюдаются и в других районах Средней Азии (например, в Мерве). Однако строители печей не смогли добиться равномерности нагревания обжигательной камеры, что наблюдается и при обжиге в печах без опорного столба.

Анализы керамики показывают, что в печах поддерживалась температура около 850–950° и создавалась окислительная среда. В больших печах обжигалась и крупная и мелкая посуда, но существовали и небольшие печи, в которых крупные сосуды не могли устанавливаться. Судя по расположению и направлению устьев топок, несколько печей обслуживались одними и теми же мастерами.

О наличии железоплавильного производства у Большой Кырккызкалы свидетельствуют скопления железистых шлаков и ожелезненного песчаника. Работавшие здесь ремесленники, видимо, использовали лимонитовые руды железистых песчаников Султануиздага, что не требовало специальных горных разработок и, несомненно, было большим удобством для мелкого производства.

В 3 км к юго-западу от крепости исследованы остатки железоплавильной мастерской, состоявшей из трех помещений и занимавшей площадь 12×13 м. В них открыты сыродутные горны, конструкция которых полностью не восстанавливается. Ясно лишь, что они были стационарными, а в дне плавильной камеры имелось углубление, куда стекало расплавленное железо, поступавшее из камеры по желобу в приемник (Неразик, 1966, с. 52–53). Лучше сохранившиеся сходные горны обнаружены в Пенджикенте, где расчищено несколько мастерских ремесленников-металлистов (Распопова, 1980, табл. 36). Установлено, что в печи поддерживалась температура не ниже 1200–1300°, вполне достаточная для восстановления железа и отделения его от пустой породы, превращавшейся в шлак.

Найденные в оазисе железные орудия труда (ножи, серпы, крючки и др.), а может быть и оружие, изготовлялись, скорее всего, в таких небольших мастерских. Этот список можно пополнить предметами из клада, открытого в одном из помещений Токкалы, памятника «кердерской» культуры в низовьях Амударьи, развивавшейся под эгидой Хорезма, причем есть основания предполагать присутствие в этой области купцов и ремесленников хорезмийцев. В числе предметов клада три топора-тесла, тесло, три кетменя и серп. Лезвия кетменей имели прямоугольную и трапециевидную форму, длина орудия 17–25 см, ширина рабочей части 11–12 см (табл. 6, 12–14). В целом же они обнаруживают большое сходство с известными орудиями труда на других территориях и вне Средней Азии в рассматриваемый и более поздние периоды. Это сходство легко объяснимо однозначностью их функций.

Из немногочисленных находок металлических предметов вооружения VII–VIII вв. упомянем крупные железные черешковые наконечники стрел двух типов: трехлопастные с длиной головки 5 см и меньше (2,5 см), сравнительно широкие (табл. 6, 1, 4, 5, 7); пирамидально-призматические, квадратные в сечении (табл. 6, 3). Если справедливо наблюдение, что для Средней Азии VII–VIII вв. в отличие от Центральной Азии и Сибири были характерны узкие граненые наконечники стрел, то тогда Хорезм примыкает именно к последней зоне, поскольку имеющиеся пока находки представляют вариант сравнительно широких наконечников стрел.

Как и в других районах Средней Азии, воины Хорезма пользовались сложносоставным луком длиной 80-100 см (Манылов, 1964, с. 61) (табл. 6, 22).

Наборные пояса, к которым подвешивались колчаны со стрелами, украшались бронзовыми бляшками, пряжками и наконечниками. Все эти предметы литые, бляшки встречаются сердцевидной формы, фигурные и др. (табл. 7, 1-12). Ременные наконечники имели вид прямоугольной пластинки, один конец которой подрезан, а второй закруглен или, чаще, заострен (табл. 7, 13, 15, 32–40). Бляшки и наконечники были преимущественно гладкими, орнаментированных немного. При сравнении с аналогичными предметами из других оседло-земледельческих районов или же с поясным набором кочевого населения можно заметить, что они отличаются своеобразием формы и орнаментации и более всего аналогий обнаруживают с находками в погребениях Джетыасаров в низовьях Сырдарьи (Левина, 1996, рис. 129, 38–44; 154, 33–35; 155, 15), на Алтае VII–VIII вв. (Гаврилова, 1965. табл. XV, 2; XIX, 1), а также с изделиями из памятников салтово-маяцкой культуры (Плетнева, 1967, рис. 45, 9 и др.). Кроме них, имеются бляшки, сходные с найденными в Пенджикенте, но они, видимо, относятся к общераспространенному в ту эпоху типу (Распопова, 1980, с. 89, рис. 63, 7, 12, 13).

Среди пряжек выделяется несколько типов: с овальной рамкой и сплошным щитком четырехугольной формы с выемкой для язычка; с четырехугольной рамкой и сплошным маленьким щитком с отверстием для язычка; сходная, но на щитке в месте крепления с рамкой имеются полукружия; щиток четырехугольный с большим вырезом, рамка овальная; щиток и рамка овальные, щиток с выемкой. Часть из них сходна с пряжками, найденными в других районах Средней Азии, например, в Пенджикенте (Распопова, 1980, с. 87, рис. 61, 34, 44), но в Хорезме, несомненно, более распространены пряжки с четырехугольной рамкой. Все пряжки литые с неподвижным в основном соединением рамки и щитка, но встречается и шарнирное (табл. 7, 16, 17, 19, 20, 23, 25, 28–31).

Из украшений отметим несколько вариантов бронзовых серег типа, весьма распространенного на территории Среднеазиатского региона и окружающих степей. Это — несомкнутое кольцо с утолщением и разрывом на противоположной ему стороне или, реже, сбоку. К утолщению крепилась подвеска, которая могла также подвешиваться на колечки. Подвески были разных форм: в виде двух шариков, колесика, надетого на кольцо, и др. Наиболее распространены серьги с утолщением и прикрепленным к нему длинным стерженьком, завершавшимся бусиной. В большинстве своем серьги цельнолитые. Все они несколько отличны от согдийских и больше аналогий находят в тюркских украшениях.

Среди бронзовых перстней имеются экземпляры с круглым или овальным гнездом для вставок, со сквозным гнездом, со щитком гладким, плоским или выступающим, причем без изображений, может быть незаметных из-за плохой сохранности. Все перстни цельнолитые, гнезда для вставок простые, без украшений. Они являются широко распространенным типом украшений. Однако найдены и своеобразные перстни, как бы составленные из многих маленьких шариков. Браслеты делались из округлого или плоско-выпуклого в сечении бронзового прута диаметром 0,5–0,6 см. Несомкнутые концы немного утолщены. Пластинчатых браслетов в Хорезме пока нет. Не встречены также и браслеты с расширением посредине, подобные известным в Согде. Форма браслетов этого типа не является датирующим признаком (Распопова, 1980, с. 114, рис. 74).

Ожерелья хорезмиек раннего средневековья заметно отличались от таковых более ранних периодов. Теперь в них больше крупных каменных — сердоликовых, хрустальных и халцедоновых бусин, преимущественно шарообразных, гораздо меньше граненых. Многие из них аналогичны тем, что содержатся в погребальном инвентаре могильников Северного Кавказа и Крыма (Деопик, 1959, с. 51, 64, 138). Среди стеклянных преобладают одноцветные шарообразные, эллипсоидальные или граненые, но уже есть и мозаичные, глазчатые и полосатые (Гудкова, 1973, с. 125–137).

Особые условия, в которых оказались найденные в за́мках деревянные предметы, остатки кожи и ткани (они обнаружены главным образом в помещениях донжонов, поднятых на мощную подушку пахсового цоколя), обусловили их прекрасную сохранность. Поэтому в Якке-Парсане и Тешиккале, так же как в свое время в за́мке на горе Муг, сделаны такие редкие находки, как деревянные гребни для расчесывания шерсти при прядении (табл. 5, 10), большая деревянная лопата для провеивания зерна (табл. 6, 28), остатки веревок, плетеных корзин и даже остатки повозки. Все это находит полную аналогию как по набору предметов, так и по их виду с коллекцией из за́мка на горе Муг (Бентович, 1958, с. 364, рис. 4–6). Восстановить конструкцию сгоревшей повозки не удалось, но колесо реконструируется хорошо. Диаметр его достигал 1,7 м, ширина обода 11 см, ширина ступицы 30 см, спиц было не менее 24–25. Обод либо выгнут из одного куска дерева, либо состоял из небольшого числа крупных частей. В обоих случаях повозка по конструкции колес отличалась от современных хорезмских южноузбекских, сближаясь скорее с казахскими и исконно каракалпакскими (Неразик, 1968, с. 204–205). Эта находка как бы живая иллюстрация слов китайской летописи Таншу о хорезмийских телегах, на которых торговые люди совершали дальние путешествия (Бичурин, 1950, т. II, с. 315–316).

Теперь обратимся к керамике, которая является одним из наиболее выразительных археологических мерил самобытности культуры и этнической принадлежности населения. Керамика VII–VIII вв. изготовлялась из пластичных бескарбонатных маложелезистых светложгущихся тугоплавких глин с большим количеством примесей в виде дресвы, шамота и гипса. Ангоб светлый, с желтоватым или зеленоватым оттенком. Для получения ангоба использовались те же глины с добавлением цветных глин, содержащих незначительную примесь железа, марганца и хрома (Неразик, 1966, с. 106). Красноангобированная посуда исчезает полностью (по крайней мере, в сельских поселениях). Это весьма определенный комплекс с устойчивым набором форм, почти без вариантов, встреченный в слоях того времени. В него входят огромные толстостенные хумы с яйцевидным туловом и овальным венчиком, украшенным пальцевыми вдавлениями (табл. 8, 16); сходной формы хумчи с прочерченным волнообразным орнаментом по тулову (табл. 8, 15), а также горшковидные сосуды, широкогорлые водоносные кувшины и узкогорлые, с широким туловом — для вина (табл. 8, 3, 10–14); лепные горшки и котлы (табл. 8, 1, 2, 6); подставки «шашлычницы» с завершением в виде рыбьего хвоста (табл. 2, 22); кружки (табл. 8, 4, 5, 7, 8). Эта посуда почти не обнаруживает близости к синхронной ей среднеазиатской, за исключением единичных форм, но по целому ряду признаков, и прежде всего своеобразной орнаментацией, напоминает керамику, найденную в низовьях Амударьи и Сырдарьи.

Наиболее яркие сведения об идеологических представлениях населения Хорезма в VII–VIII вв. получены в результате раскопок некрополей Миздахкана и, особенно, Токкалы. Последняя расположена в области Кердер, где было, видимо, много хорезмийских колонистов, чьи верования и нашли отражение в погребальных обрядах Токкалы. Этому способствовало, разумеется, и объединение, по крайней мере в определенные периоды, Южного Хорезма и Кердера в рамках одного государства. В указанных некрополях впервые обнаружены костехранилища с многоцветными росписями и надписями (табл. 9, 19–27; 10, 5, 7), сделанными тушью на хорезмийском языке (Ягодин, 1963а, с. 102–104; Гудкова, 1964, с. 94–106). Сразу после опубликования они привлекли внимание крупнейших лингвистов, выдвинувших свои варианты прочтения надписей. Важность этого открытия трудно переоценить: получены ценнейшие сведения не только по истории развития хорезмийской письменности, но и по истории исследования календаря хорезмийской эры. Даты на токкалинских надписях и сопоставление их с другими датированными документами и памятниками искусства Хорезма показали, что все даты отражают существование одной эры, начало которой относят к I в. н. э. (Гудкова, Лившиц, 1967, с. 8). Появилась возможность уточнения сведений Бируни, ранее бывших единственным письменным источником по затронутым проблемам, причем есть основания предполагать, что Бируни не знал об упомянутой эре, так как его данные не соответствуют выявленным по надписям и монетам датам (Livshits, 1968, p. 441–443; Вайнберг, 1967, с. 77–80). О корректировке приведенного Бируни списка хорезмийских правителей мы уже говорили. Большое значение эти надписи, в наиболее полной форме состоящие из даты, имен усопшего и его отца, и формулы благопожелания, имеют и для изучения семьи в Хорезме конца VII–VIII в.

Кроме того, появились обильные сведения по погребальному обряду Хорезма VII–VIII вв., специфика которого не оставляет сомнений в его зороастрийском происхождении, что, безусловно, является еще одним важным доводом в пользу версии о существовании этой системы верований в раннесредневековом доисламском Хорезме.

Сообразуясь с предписаниями Авесты не осквернять четыре священные стихии — воздух, землю, огонь и воду, хорезмийские зороастрийцы складывали очищенные кости умерших в оссуарии — костехранилища. В VII–VIII вв. они представляли собой алебастровые, глиняные или каменные четырехугольные ящики на четырех ножках или без них, с четырехскатной крышкой, часто увенчанной фигурной ручкой-налепом. В отличие от наиболее распространенных алебастровых оссуариев, форма которых была стабильной (табл. 9, 18; 10, 3, 5), среди глиняных (табл. 9, 16, 17; 10, 1, 2, 4) выделяется несколько вариантов (Рапопорт, 1962; Ягодин, Ходжайов, 1970, с. 79). Для погребений использовались и крупные сосуды, зарывавшиеся в землю, причем есть предположение, что именно таким способом в Кердере в отличие от Хорезма хоронили местных жителей (Бижанов, Мамбетуллаев, 1973, с. 59). Подобную гипотезу, однако, нельзя считать доказанной прежде всего потому, что и в некрополе Миздахкана встречаются захоронения в сосудах, а этот город находился на территории собственно Хорезма. Скорее всего, способ захоронения можно объяснить в значительной степени различием социального и имущественного положения покойников, а не их этнической принадлежностью.

Оссуарии ставили в наусы — наземные или, чаще, полуподземные однокамерные постройки размерами 4×5 м, 4×4 м, внутри которых имелись суфы и ниши в стенах (Гудкова, 1968, с. 214–215). Эти родовые усыпальницы использовались длительное время: в них иногда обнаруживалось до 100 оссуариев. Последние, однако, не всегда помещались внутри построек. Так, возле кердерского поселения Куюккала существовал большой некрополь, где оссуарии ставили в ямы небольшими группами. Известны, кроме того, оссуарные кладбища в горах: Султануиздаг (Манылов, 1972, с. 9–10), Кубатау (Рапопорт, 1971, с. 108–109). Строились погребальные сооружения и в сельской местности. Например, в Беркуткалинском оазисе к за́мку 36 пристроено купольное помещение — «кат», куда клали тело умершего до того, как его вывозили на дахму для очищения костей (Толстов, 1948, с. 245–249). В качестве науса могли использовать упомянутое купольное здание 50, стоявшее по соседству (табл. 9, 9, 10). Однако в свете новейших концепций о религиозных представлениях хорезмийцев кажется вероятным и несколько иное истолкование его назначения, чем просто наус — костехранилище. Ю.А. Рапопорт показал, что погребальный обряд был тесно связан с культом предков, особенно убедительно обосновав свои выводы на материале предшествовавшего античного периода — эпохи существования статуарных оссуариев, воспроизводивших фигуры обожествленных предков, сливавшихся в представлениях живых с образами хтонических божеств — Сиявуша и Анахиты (Рапопорт, 1971, с. 81–83). В зданиях такого типа или перед ними могли совершаться ритуальные церемонии, о которых имеются сведения в письменных источниках и которые, возможно, воспроизведены на токкалинских и гяуркалинских оссуариях в сценах оплакивания покойного (табл. 9, 19–21; 10, 5, 7). Кстати, в обоих случаях оплакивание происходит на фоне какого-то здания с широкой дверью (на токкалинском оссуарии). Портал с дверью в глиптике и нумизматике Переднего Востока являлся, как полагают, символом храма божества (Goldman, 1965, p. 307–309), причем со временем дверь стали передавать схематично, прямоугольником, подобно тому как она показана на токкалинском оссуарии[4]. При этом если роспись на последнем передает реальную сцену оплакивания усопшего, то на оссуарии из Гяуркалы воспроизведены, по мнению исследователей, последовательные ритуальные действа, тесно связанные с праздником поминовения умерших, сливавшимся с культом умирающей и воскресающей природы (Ягодин, 1970, с. 140–142; Толстов, 1948, с. 203; Рапопорт, 1971, с. 115–117), упоминание о котором имеется в труде Бируни (Бируни, 1957, с. 255).

Росписи на оссуариях сделаны клеевыми красками по алебастру с использованием красного, черного, голубого и других цветов. Они просты и, видимо, близки жанровой, бытовой живописи (Пугаченкова, Ремпель, 1982, с. 116). Помимо общего для оссуариев из обоих некрополей сюжета — сцены оплакивания, в них много сходных орнаментальных мотивов, а рисунки насыщены символикой.

Следовательно, расписные и другие изображения на оссуариях — ручки в виде животных и птиц — имеют определенное значение для познания не только искусства раннесредневекового Хорезма, пока еще очень мало известного, но также и верований населения. Они тем более важны, поскольку памятники монументального искусства этого периода истории Хорезма пока еще не выявлены и предметы прикладного искусства являются потому первостепенным источником для исследования указанных сторон жизни хорезмийского населения в VII–VIII вв. н. э.

Постепенное накопление материалов показывает, что и в этом отдаленном районе Средней Азии в рассматриваемый период были распространены те же иконографические образы, что и в других областях этого обширного региона. Мы встречаемся со сходной символикой, понимание которой значительно облегчается исследованием сюжетов пенджикентской росписи и скульптуры. Самыми популярными из распространенных в это время в Хорезме образов были птицы — петух и павлин. На деревянной печати из Якке-Парсана в клюве павлина — венок (табл. 5, 8). Этот образ восходит еще к эпохе эллинизма и претерпел известную эволюцию на протяжении многих столетий (Неразик, 1963, с. 13–14, рис. 7). Павлин, петух — символы, связанные с почитанием солнца и одного из наиболее популярных божеств хорезмийского пантеона — Митры, образ которого мог сливаться с образами легендарного героя и предка ряда среднеазиатских династий Сиявуша и Анахиты (Рапопорт, 1971, с. 101; Ягодин, Ходжайов, 1970, с. 130, 134). Вместе с тем с культом Анахиты связывают и другой, прошедший сложную эволюцию образ — четверорукой богини. Четверорукое божество выступает на оттисках печатей из Тешиккалы и за́мка 4 Беркуткалинского оазиса (Толстов, 1948, табл. 54), оно изображено на хорезмийских блюдах, где восседает на льве или тахте (Даркевич, 1976, табл. 26, 1–5) (табл. 9, 11–13). О популярности данного божества в раннесредневековой Средней Азии свидетельствуют сюжеты пенджикентских росписей и монументальное искусство Уструшаны (Беленицкий, 1973, с. 45; Негматов, 1984, с. 162).

Полагают, что этот иконографически устойчивый образ был выработан уже в эпоху поздней античности. Семантика его сложна, поскольку в нем слились и индийские, и греко-римские, и местные черты. Образ прошел ряд этапов космогонического и эпического развития (Пугаченкова, Ремпель, 1982, с. 134, 141–142).

С.П. Толстов отождествлял четверорукую богиню с древней Анахитой и видел в появлении этого образа свидетельство индо-буддийских влияний в Хорезме (Толстов, 1948, с. 142). А.М. Беленицкий в связи с интерпретацией отдельных сюжетов пенджикентских росписей полагал, что этот образ мог олицетворять водную стихию (Беленицкий, 1973, с. 45), но подчеркивал и его отношение к астральным культам, указывая на символику эмблем солнца и луны, с которыми часто изображалась эта богиня (Беленицкий, 1959, с. 53–61). Насыщенность изображений на оссуариях Хорезма астральными символами имеет и другое объяснение: существует предположение, что это символы Анахиты — богини плодородия, покровительницы водной стихии, благополучия (Рапопорт, 1971, с. 83; Ягодин, 1970, с. 130–131).

Прочтение надписей на оссуариях и осмысление указанной символики привели также к выводу о популярности в Хорезме Фарна — божества, олицетворявшего богатырскую силу, могущество, почитание царской власти (Ягодин, 1970, с. 135–137). Поклонение Фарну (Хварне) проявлялось не только в погребальной символике, но и в именах на монетах и в надписях, например, Шаушафар — «обладающий фарном» (Ягодин, 1970, с. 137).

Археологически засвидетельствовано почитание огня в Хорезме VII–VIII вв. Судя по раскопкам дома 115 в Беркуткалинском оазисе, в стране продолжалась традиция строительства святилищ огня в виде однокамерной купольной постройки. Примерно треть небольшого помещения внутри этого здания (4,2×4,2 м) была занята низкой вымосткой из сырцовых кирпичей, на поверхности которой, как и на стенах, отмечены следы интенсивного горения. Помещение (табл. 9, 7, 8) было сплошь заполнено гарью, золой, пеплом (Неразик, 1966, с. 90–91). Домашняя часовенка — святилище огня — располагалась под донжоном Тешиккалы на территории за́мка. Она отличалась очень мощными кирпичными стенами, внутри по периметру помещения шла канавка, окружавшая возвышение, где горел огонь. С.П. Толстов сравнивает эту планировку с храмом огня в Шапуре (Толстов, 1948, с. 142). Есть предположение, что и в донжоне Тешиккалы также было культовое помещение, связанное с почитанием огня (Негматов, Пулатов, Хмельницкий, 1973, с. 33).

Культовые помещения открыты теперь в Безымянном за́мке и в одной из секций застройки городка возле Аязкалы 2. В первом находилась довольно высокая кирпичная выкладка с необожженной поверхностью (постамент?), а рядом на полу — пятно от огня с ямками, заполненными пеплом, видимо, от переносного жертвенника огня. В другом случае пол помещения уступами поднимался к торцевой стене с неглубокой нишей, перед которой находилась также неопаленная, но низкая кирпичная выкладка, а ниже, против нее — пятно от огня. Похоже, что в этих помещениях огонь возжигался перед изображением какого-то божества. Однако традиция мелкой антропоморфной пластики почти совершенно иссякает в это время (правда, коррективы могут внести раскопки городов). Теперь изготавливаются почти исключительно фигурки животных — лошадки, верблюды, бараны. Единичные антропоморфные фигурки воспроизводят совсем другие образы, весьма важные для исследования этнической истории данного периода. Так, маленькая каменная статуэтка (табл. 5, 15) из верхних слоев за́мка Якке-Парсана резко отлична от хорезмийских терракот античности, с их длинными складчатыми одеяниями, и скорее напоминает бал балов алтайских степей (Неразик, 1987, с. 113–121).

Другая фигурка из Большой Кырккызкалы, терракотовая, также погрудная, многими стилистическими особенностями близка к искусству степняков, но не оседло-земледельческих районов Средней Азии (Мешкерис, 1962, с. 107). Видимо, в среде хорезмийского населения, особенно на окраинах страны, продолжают сохраняться древние языческие культы, например, идолопоклонничество, свидетельством чему является крупный алебастровый раскрашенный идол, обнаруженный на городище Шахсенем (Рапопорт, 1958, рис. 6).

Говоря о верованиях населения Хорезма в VII–VIII вв., нельзя не остановиться на интересной гипотезе С.П. Толстова о проникновении сюда христианства. Основанная на исследовании письменных источников о наличии колонии христиан в Ургенче в IX–X вв., она получает теперь подтверждение более ранними материалами. Так, В.Н. Ягодин обнаружил на восьми оссуариях из некрополя Миздахкана своеобразные композиции из креста, звезд и полос листьев, находящие соответствие в христианском изобразительном искусстве (Ягодин, 1970, с. 146). Это обстоятельство послужило основанием для предположения, что в наусе (а в нем открыто не менее 100 оссуариев) захоранивались члены довольно значительной христианской общины (Ягодин, 1970, с. 148). Гипотезу вряд ли пока можно считать достаточно убедительной, но она не лишена вероятности, тем более что в двух случаях на короне одного из правителей Хорезма конца VII в. или начала VIII в. изображен тот же самый крест, что и на миздахканских оссуариях. К тому же на одной из монет перед лицом правителя помещена надпись «hwt’w» (термин, обозначавший земельную знать) — явление необычное для хорезмийской чеканки данного времени (Вайнберг, 1977, с. 84, табл. X).

Следует ли считать случайными отмеченные моменты? Думается, что они отражают реальные события в стране, где, может быть, на короткий срок к власти приходили правители-христиане. Что же касается столь распространенного в южных районах Средней Азии, например, в Тохаристане, буддизма, то следует признать, что пока в нашем распоряжении нет достоверных свидетельств существования этой религии в раннесредневековом Хорезме, хотя какие-то, пока неясные, индо-буддийские веяния смутно прослеживаются в стиле некоторых произведений искусства, предшествовавшего и рассматриваемого периодов (Толстов, 1948, с. 199–200).

Кердер — область, расположенная в дельте Амударьи и именуемая некоторыми исследователями «Северным Хорезмом». Представляя, судя по нумизматическим материалам, удельное владение в составе страны и будучи тесно связанной с собственно Хорезмом в экономическом и культурном отношении, эта область отличалась большим своеобразием. Исследование археологических памятников Кердера позволило выделить весьма самобытную культуру, получившую название кердерской. Она прошла в своем развитии два этапа — раннекердерский (VII–VIII вв.) и позднекердерский (IX–X вв.) (Ягодин, 1963, с. 8). Прежде всего следует отметить три основных условия, которые способствовали формированию этой культуры. Первое условие — особый хозяйственно-культурный тип, сложившийся в правобережной части низовий Амударьи, района, по своей физико-географической характеристике существенно отличавшегося от Хорезмийского оазиса. Это была сильно увлажненная зона, густо поросшая тугайной растительностью, пересеченная многочисленными переплетающимися протоками. Все это помогало развитию здесь комплексного скотоводческо-земледельческо-рыболовно-охотничьего хозяйства, причем земледелие могло быть только каирным и вряд ли являлось основой хозяйства. Комплексность хозяйства, его нерасчлененность тормозили развитие ремесел, в частности гончарства, уровень которого был неизмеримо более низким, чем в Хорезме: здесь не пользовались гончарным кругом, посуду обжигали в кострах (Гудкова, 1964, с. 76). Широкие археологические исследования памятников Устюрта позволили установить, что в составе его населения были полуоседлые группы, занимавшиеся неполивным и примитивным поливным земледелием в сочетании со скотоводством (преобладало разведение крупного рогатого скота), и полукочевые — с отгонным скотоводством. В Кердер эти последние возвращались на зимовку. Изучение «стреловидных планировок» — своеобразных ловушек для диких животных — подчеркнуло большую роль охоты в хозяйстве кердерцев. Сделано важное наблюдение, что на Устюрте имелись определенные охотничьи территории для населения различных областей Приаралья: Кердера, Джетыасаров и «болотных городищ». Там открыты святилища (Дуана 1, 2; Сумбетимералан-куркреук и др.), где происходили специальные общеплеменные ритуалы с возжиганием ритуального огня, закланием жертвенных животных и ритуальными трапезами (Ягодин, 1992, с. 31–32, 50–52, 56–57 и др.). В таком обществе устойчиво сохранялись пережитки родового строя и патриархально-родового быта.

Вторым условием, лежавшим в основе формирования кердерской культуры, стала иная этническая среда, нежели в соседнем Хорезме (или Южном Хорезме). Установлено, что в VII в. в низовья Амударьи переселилась часть племен, обитавших в Джетыасарском урочище на нижней Сырдарье, и в результате сложных этнических процессов здесь и сложилась культура, отнюдь не тождественная джетыасарской. В ней отмечаются элементы, позволяющие предполагать какие-то этнические контакты населения области с обитателями «болотных городищ» в низовьях Сырдарьи и носителями культуры Каунчи (Гудкова, 1964, с. 82–83; Левина, 1971, с. 223 и сл.).

Третье условие — взаимоотношения собственно Хорезма и Кердера, с преобладающим влиянием первого. Несомненно, что в политико-административном отношении они составляли одну область, судя хотя бы по тому, что ибн Хордадбех при перечислении податных округов Арабского халифата называет уплачиваемый ими харадж общей суммой (Ягодин, 1963а, с. 67). Выявлен чекан Кердера, и есть основания полагать, что в отдельные периоды эта область могла иметь преобладающее политическое влияние в стране, а ее правитель мог узурпировать трон хорезмшахов. Возможно это случилось в 711–712 гг. (Гудкова, Лившиц, 1967, с. 6). Изучение тамг и корон на монетах правителей Кердера позволило выдвинуть версию, что население области вышло из племенного объединения кангаров — кенгересов (Вайнберг, 1973, с. 115).

Исследование археологического материала показало, что культура обитателей Кердера, безусловно, развивалась под сильным воздействием культуры Хорезма. Мало того, есть веские основания предполагать, что на территории Кердера осуществлялась хорезмийская колонизация и основывались небольшие хорезмийские колонии купцов и ремесленников, чьими руками и изготавливались аналогичные хорезмийским крупные сосуды — хумы, хумчи, а также водоносные кувшины, фрагменты которых постоянно встречаются при раскопках кердерских поселений. Из Хорезма были восприняты, по-видимому, зороастризм и специфический обряд погребения в оссуарных некрополях, а также хорезмийский язык, использовавшийся в качестве письменного. Разговаривали же кердерцы, как отметил позже побывавший здесь Якут, на своем языке, не хорезмийском и не тюркском (МИТТ, т. I, с. 141). Население Кердера отличалось от хорезмийцев и антропологически (Ягодин, Ходжайов, 1970, с. 245; Ходжайов, 1973, с. 65, 78–79). Сформировавшаяся в этих условиях кердерская культура характеризуется большим своеобразием[5]. Прежде всего на территории Кердера нет ни за́мков, ни укрепленных усадеб, столь характерных для раннесредневекового Хорезма. Основным типом расселения здесь являются обширные поселения, выраставшие возле укрепленного первоначального ядра (Хайванкала, Курганчакала, Куюккала, Токкала). Они имеют неправильные очертания, разрастаясь за счет стихийного оседания полукочевого населения вокруг центрального укрепления. В условиях увлажненной дельты, там, где это было возможно, поселения располагались на возвышенностях. Например, самое крупное из них, Куюккала, превышавшее по площади 41 га, выросло вокруг двух разновременных цитаделей на возвышенности Кусханатау (табл. 11, 1). Раскопками одной из них вскрыты участок крепостной стены, а также окружавшего ее неширокого рва и несколько жилых помещений. Внутри крепостной стены заключался плоскоперекрытый коридор, сообщавшийся с удлиненно-овальными башнями по углам. Жилые помещения не отличались от хорезмийских: их стены также огибали суфы, посредине находились очаг на выкладке или же просто кострище. На территории поселения обнаружены следы незначительных по масштабу железоплавильного и бронзолитейного производств, а также остатки гончарных печей, где обжигалась посуда хорезмийского облика — хумы и водоносные кувшины. Живой иллюстрацией полуоседлого образа жизни населения является кирпичное основание юрты, открытое на территории Куюккалы (табл. 11, 4).

Курганчакала, расположенная в 18 км к востоку от современного районного центра Каракалпакии Тахтакупыра, также складывалась вокруг самого древнего на этом поселении округлого центрального укрепления площадью 4 га. На двух углах его сохранились остатки башен, примыкавших к крепостной стене. Поселение отличалось регулярностью планировки и четко делилось центральной и боковыми улицами на четырехугольные кварталы. Площадь раскопанного квартала превышала 2000 кв. м; здесь вскрыты 22 помещения (табл. 11, 3).

Центральная улица подводила к монументальному сооружению с цилиндрическим помещением (внутренний диаметр 6,6 м). Оно сопоставимо с мавзолеями, характерными для населения присырдарьинских районов джетыасарской культуры (Ягодин, 1973, с. 22). Четкость и симметричность планировки центральной части Курганчакалы, а также стратиграфические данные показывают, что строительство велось единовременно и по заранее задуманному плану.

Восточнее этого укрепления, впритык к нему, располагался другой укрепленный участок площадью 6 га. В его северной части находился большой открытый двор, а южную занимала сплошная застройка, где вскрыто 29 помещений, объединявшихся в семь комплексов. Планировка жилых комнат, включенных в каждый из них, характеризовалась наличием суф из сырцовых кирпичей, вдоль одной, двух или трех стен, небольших тандыров, открытых кострищ.

Южная часть Курганчи (около 2 га) представляла собой пониженное незастроенное пространство (Ягодин, 1970, с. 55–58). Чрезвычайно важно, что к югу от Курганчи простиралась обширная зона со сплошными выходами культурного слоя, изобиловавшего монетами, крицами и шлаками, но без следов стационарных сырцовых жилищ. Видимо, это была зона оседания полукочевого населения (Ягодин, 1963, с. 9–10).

Сходным образом формировалась и Хайванкала, отождествляемая с главным городом области — Кердером (Толстов, 1948а, с. 190; Ягодин, 1963а, с. 67–69). Так же, как и в Курганчакале, в ней выделяются укрепленная часть с регулярным планом и большое неукрепленное поселение, выросшее за пределами укрепления к югу и превышавшее его по площади. Укрепленная часть (400×500 м) делилась центральной улицей на две половины, причем каждая состояла из девяти кварталов шириной 36–40 м (Ягодин, 1981, с. 79–80, рис. 1). Эта регулярность плана сближает укрепление хайванкалы с планировкой древнейшей части таких оседло-земледельческих центров, как Бухара, Хива и другие, возрождая древнюю схему некоторых городов Востока и Средней Азии. Такая планировка, несомненно, может свидетельствовать о предпринятой в данной местности централизованной градостроительной деятельности, возможно связанной с влиянием Хорезма.

Токкала, расположенная на холме Токтау невдалеке от Нукуса и широко известная благодаря сделанным там замечательным находкам, состояла из нескольких разновременных частей. Вершина холма занята античным укреплением (последние века I тысячелетия до н. э. — первые века н. э.), на востоке к нему примыкало укрепленное поселение VII–VIII вв. площадью 110×85 м. На южном склоне видны остатки неукрепленного поселения IX–X вв., перекрывшего раннесредневековое. В северной части восточного склона находился некрополь площадью 4 га (табл. 11, 2).

На поселении VII–VIII вв. вскрыто несколько совершенно одинаковых изолированных двухкомнатных секций, очень похожих на жилые секции беркуткалинских усадеб. В каждую из них входили жилое и хозяйственное помещения. Первое — с П-образной суфой, очагом-выкладкой в центре и тандыром на суфе; хозяйственное — с ямами и закромами. В одной из комнат обнаружен клад из 410 бронзовых монет Хосрова (начало VIII в.), перечеканенных по монетам Азкацвара I (Чегана), и нескольких железных предметов.

Помимо типа расселения, другой яркой особенностью кердерской культуры является керамика. Сделанная без круга, но профессионалами-ремесленниками, использовавшими для формовки сосудов подставку, она включает ряд четко выработанных форм. Это крупные двуручные сосуды типа хумов и хумчей, двуручные столовые горшки, кувшины с широким туловом, кружки, немногочисленные чаши (табл. 11, 17–27, 30, 32–37, 39–46). Упомянем также курильницу (табл. 11, 31), вазу-трипод (табл. 11, 38), подставки под вертел. Сосуды часто украшали прочерченным и налепным орнаментом по тулову и венчику (Гудкова, 1964, с. 57–85). Большинство из них обнаруживает близкое сходство с керамикой из Джетыасарского урочища (на третьем этапе развития местной культуры, датированном VII–VIII вв.). Это сходство и привело к выводу о переселении какой-то части джетыасарцев в дельту Амударьи (Гудкова, Ягодин, 1963, с. 267; Левина, 1971, с. 242). Однако полного совпадения обоих керамических комплексов нет, что позволяет предположить участие в формировании кердерской культуры и иных этнических компонентов.

Заканчивая обзор археологических материалов IV–VIII вв. н. э. из Хорезма, следует указать, что этот период в истории страны является важным этапом в этногенезе ее населения, когда закладывались основы средневековой общности — народности, сыгравшей столь существенную роль в этнической истории Приаралья.

В VII–VIII вв. здесь уже формируются многие черты культуры, получившие развитие в последующие столетия и в видоизмененном виде дожившие до наших дней, в первую очередь типы расселения и жилища, т. е. те формы, которые в большей степени, чем другие, связаны со стабильным хозяйственно-культурным типом.

Так называемая афригидская культура раннесредневекового Хорезма складывалась в тесном взаимодействии с окружавшими государство северными и северо-восточными районами. В ней прослеживаются и общесреднеазиатские черты — появление за́мков, распространение сходных предметов быта и вооружения, что можно связывать, как уже говорилось, со сходными путями экономического развития и торговыми контактами. Однако близость культур Хорезма и Северо-Восточного Приаралья вряд ли можно объяснить только этими моментами. Большую роль тут должны были сыграть этнические связи, ибо только тогда понятно смешение различной по происхождению посуды на всей этой обширной территории и появление в Хорезме посуды гораздо худшего качества, чем собственно хорезмийская из дельты Амударьи. Можно не сомневаться, что та этническая среда, которая наложила столь отчетливый отпечаток на афригидскую культуру (во всяком случае, в VIII в.), должна была быть связанной с печенегами и огузами, сыгравшими впоследствии важную роль и в истории хорезмийского государства, и в формировании населения Приаралья и соседних районов. Не случайно огромные поселения огузов открыты в среднем и нижнем течении Сырдарьи, где они и должны были находиться согласно описаниям многих арабоязычных авторов.