Статьи и проповеди. Часть 1 (03.09.2007 – 27.11.2008)

Страсти по Андрею (13 сентября 2007г.)

Всякий вид художественного творчества оправдывает себя в высших своих творениях. То есть существуют картины, о которых говорят «мазня». Есть музыка, которая режет слух и смущает душу. Но есть произведения искусства, возле которых простой человек замирает в благоговении и которые творческий человек считает смыслом и оправданием творчества. Можно сказать, что храм Покрова на Нерли оправдывает церковную архитектуру в качестве самостоятельной и особой формы благовествования. Это не просто «дом молитвы». Этот храм даже и без церковной службы в долгие годы атеистического засилья говорил людям о Боге и призывал к молитве. Такова сила церковного искусства. Руки и сердце верующего человека: зодчего, иконописца, звонаря — заставляют и камень, и медь, и краску прославлять Господа.

Фильм, о котором пойдет речь, тоже можно назвать «оправданием кинематографа». Просмотр фильма «Андрей Рублев» — это такой же труд, как чтение хорошей книги. Фильм не каждому скажет много, так как и икона понятна не всякому, но, во-первых, молящемуся, а, во-вторых, тому зрителю, который посвящен в язык иконописи.

Это фильм о преподобном иноке Андрее и о его наиболее известном творении — высшем творении иконописи — иконе «Ветхозаветной Троицы».

Об этой иконе умница Флоренский сказал: «Если есть Троица Рублева — значит, есть Бог».

Икона появляется только в конце фильма. И это единственные цветные его кадры. Весь остальной фильм нарочито черно-бел. При почти неизвестной биографии Андрея Рублева фильм, хотя и назван его именем, является вовсе не киножитием, а масштабным полотном русской жизни в XIV-XV столетиях.

Русь не умеет спорить. Культура публичных споров и дебатов глубоких корней на Руси не имеет. «Православие не доказуемо, а — показуемо», — вот мысль, глубоко укоренившаяся в сердцах русских людей. Но сама жизнь Руси полемична. Для христиан Запада мы дикари. Для бескрайних степей Азии и непроходимых гор Востока мы «люди Писания». Наша жизнь — вызов и тем и другим. Фильм «Андрей Рублев» тоже во многом полемичен.

В начале фильма, оторвавшись от перил колокольни, мужик летит на самодельном «воздушном шаре». Даже в XIX веке это считалось дерзостно. Во времена же Рублева это было богохульством. Не в силу святости и не руками ангельскими, а хитростью и выдумкой полететь над землей — это был вызов.

Мужик неизбежно падает и разбивается. Но событие происходит до Леонардо, до его чертежей парашютов и вертолетов, вне всякого общения и обмена мнениями с образованным Западом.

…Нам внятно все — и острый галльский смысл.

И сумрачный германский гений.

А в конце фильма, когда уже отлит, освящен и подал голос новый колокол, флорентийские послы наблюдают за церковным торжеством. Копыта их дорогих коней месят грязь русской распутицы, и изящная речь Италии покрывается мощным голосом нового колокола. Если между двумя этими, крайними в фильме, эпизодами натянуть воображаемую нить, то она окажется стержнем, на котором держится здание всего произведения.

Монахи

Труд актера требует приближения, слияния, почти тождества со своим персонажем. Нужно, буквально, перевоплотиться в изображаемое лицо. Из-за мастерски сыгранной роли можно реально заболеть болезнью своего персонажа; можно повторить его (ее) жизнь, ошибки. Это вызывает к жизни ряд вопросов. Насколько совмещается труд актера с христианской верой?

Калечит ли душу актера многообразное «проживание» чужих жизней?

Намеренно обойдем эти вопросы ради другого, а именно: как сыграть святого?

Вжиться в образ любого грешника принципиально проще, ибо всякий из нас, без сомнения, грешен. Мы можем играть обиду, зависть, похоть, ложь, так как имеем избыток опыта по этой части. А вот как правдоподобно и естественно изобразить целомудрие, незлобие?

Никита Михалков, снимая «Сибирского цирюльника», поселил актеров в военном училище, заставил «влезть в шкуру» юнкера, чтобы правдиво показать последнего на экране.

Но как быть с монахами? Как снять фильм таким образом, чтобы не было стыдно за наклеенные бороды и неуклюжие благословения? Чтобы слова: «спаси, Христос» и «Господи, помилуй» не вызывали у неверующих смех, а у верующих обиду?

К чести режиссера и ради светлой его памяти надо сказать: в те советские (!) годы Тарковский чудом исполнил эту творческую задачу. За иноческие образы фильма не стыдно. Глядя на них, не морщишься и не краснеешь.

Сильный духом игумен; побежденный завистью Кирилл; спутник Андрея Даниил Черный — все это лица реальные, живые, какие всегда были и есть среди нас. При этом актеры не жили в обителях и были, неизбежно для тех лет, далеки от богослужения (!).

В особенности гений Тарковского очевиден в показанном им отрицательном образе монаха. Когда мы говорим о Церкви, то правда жизни требует разговора и о явлениях болезненных. Священное Писание говорит нам открыто о грехе Давида, об отречении Петра, о предательстве Иуды. В притче о засеянном поле мы видим врага, сеющего плевелы. И плевелы, и пшеница растут вместе до Жатвы, то есть до Страшного Суда. Изображая Церковь, плевелы обойти невозможно.

Итак, Тарковский показывает нам побежденного страстью монаха Кирилла. Духовная болезнь Кирилла — зависть. Этот момент тоже полемичен. Дело в том, что на Западе греховное падение духовного лица почти всегда — блуд. Блудная связь монаха или патера — тема бесчисленных насмешек в духе «Декамерона» или драм, таких как «Овод», «Поющие в терновнике» и прочих. И дело не в том, что православное духовенство от блуда застраховано. Это, к сожалению, вовсе не так. Дело в том, что плотское преткновение или падение не отражает всю глубину греховности. Глубину греховности обнажает гордость и ее исчадия: зависть, ненависть, коварство.

Святой Иоанн Лествичник говорит о том, что монаха более всего преследуют гордость, тщеславие; а мирянина — стяжательство, земное попечение.

Тот художник, который понял это и изобразил, велик. Велик Достоевский, оттенивший образ старца Зосимы образом прельщенного и беснующегося Ферапонта. Велик Тарковский, чей Кирилл говорит Феофану Греку: «Работать я задаром буду. Ты только при всей братии и при Андрюшке Рублеве сам меня к себе возьми».

Не достигший желаемого и сильно уязвленный завистью, он начинает всех вокруг обличать «от Писаний» и уходит из обители после строгих слов отца-игумена.

Сцена эта, быть может, лучшая в отечественном кинематографе из всего, что касается Церкви.

Язычество

По дороге к князю на роспись новопостроенного храма Андрей становится свидетелем языческого праздника. Не в Египте и не в Индии, а у нас, на Руси, спустя несколько веков после Крещения, глазам православного монаха открывается вакхическая оргия. Огни, свирели, пляски, похоть. Все это без удержу, но пополам со страхом: церковная и светская власть жестоко преследуют безбожников.

Преподобный заглянул в изнанку народной жизни. Этих людей можно было бы в другое время увидеть в храме, или в поле за работой, или среди домашних дел. Они были, наверняка, крещены и являлись «православными христианами». Но язычество не умерло для них. Язычество вообще не умирает тотчас по ниспровержении идолов. Как мироощущение, как образ жизни оно живуче. В XX веке по Рождестве Христовом Василий Розанов дерзнул противоречить Тертуллиану. «Душа по природе — христианка», — сказал тот. «Нет, — грустно возразил Василий Васильевич, — душа по природе — язычница».

Они правы оба. Две бездны — бездна вверх и бездна вниз — развернуты в душе человека. Быть может, русская душа, не знающая середины, особенно чувствует это.

Андрей не осуждает этих людей. На рассвете он молча возвращается к своим, исцарапанный, невыспавшийся, потрясенный. Никто не спрашивает, где он был. «Твой грех — твои молитвы», — говорит ему Даниил.

Страшный суд

Шлепок глиной по белой стене.

Андрей мучается. Ему сложно рисовать Страшный Суд в западной части храма. Он не хочет пугать людей изображением ада, чертей, огня.

Здесь вновь полемика. Время Рублева — это время Позднего Средневековья на Западе. Соборы европейских городов «украшены» изображениями связанных грешников, влекомых бесами в ад; дьявольских пастей, глотающих души.

В сознании западных христиан страх Божий, который в псалмах назван «чистейшим, пребывающим в век века», смешался и отождествился со страхом загробных мук, с ужасом ада. Клайв Льюис замечает, что проповедники, один искуснее другого, ужасали слушателей описанием ада. Те плакали, содрогались, но. жизнь свою не меняли.

Перемена к лучшему происходит от любви. От той любви, которая «милосердствует, не ищет своего, не раздражается, не радуется неправде.»

Эти слова апостола Павла, так называемый «гимн любви», произносит про себя Андрей, когда резвится с ребенком-княжной. Любовь — имя Божие. Любовь — смысл жизни и имя вечности. Без нее жизнь уже здесь превращается в ад. Вот чего надо бояться.

«Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Это слова из последней беседы старца Зосимы (роман «Братья Карамазовы»).

Не умеет любить великий князь: он приказывает ослепить артель мастеров, чтоб никому больше не построили такие хоромы, как ему.

Не умеет любить и брат великого князя. Нарушив крестное целование и сговорившись с татарами, он нападает на своих же, учиняет резню, оскверняет святыни.

Грех нелюбви не позволил Руси сплотиться перед татарами, и те, по общему свидетельству летописцев, пришли как наказание от Бога за грехи.

В царстве страха и ненависти пытались спасаться любовью такие, каких видел в лесу Андрей. Но любовью они называли то, что и сегодня чаще всего зовут этим словом — радость тела без души. А исход возможен только в любви Божественной, неотделимой от жертвы и подвига.

Рублевская «Троица» и есть красочный гимн Триединому Богу, имя Которому — Любовь. «Воззрением на Святую Троицу побеждается ненавистная рознь мира сего», — сказал об этой иконе Епифаний Премудрый.

Но очень не просто рождалось это красочное благовествование в душе преподобного.

Как уже было помянуто, святого сыграть на экране невозможно. Сыгранная роль никогда не будет живой иконой. Молитвенного тождества между святым и его образом в кино быть не может. Поэтому образ Андрея наиболее уязвим. Тарковский наделяет его маловероятными чертами. Например, страстностью, пафосностью в творческом поиске. Вершина неправдоподобия — убийство Андреем насильника во время резни в храме. В принципе такое, конечно, возможно. История знает много случаев, когда высокие духом люди совершали жуткие вещи и потом находили силы каяться (см. «Житие Иакова Постника»). Но в случае с Рублевым это смелый авторский шаг, поскольку житие Андрея (его биография) нам неизвестны.

Штурм города — событие переломное в жизни Андрея. Этот штурм, в котором русские, соединившись с татарами, немилосердно убивали русских, поколебал душу инока до основания. Когда-то, споря с Феофаном Греком, Андрей защищал народ, доказывал, что народ наивен, прост, как дитя, замучен жизнью, что вера его сильна, а сами грехи простительны.

Слова эти в фильме звучат фоном для сцены Распятия, где все происходит в России. Мироносицы, стражники, очевидцы, Сам Господь — русские. Как на картине Нестерова «Русь перед Христом», как в пламенной речи князя Мышкина о «русском Христе, Которого Запад не знает», в фильме осуществлена идея о глубокой, дошедшей до неразрывности сродненности Евангелия с русским сердцем.

На русских просторах Господь тоже распят. Но в картине ему не кричат: «Сойди с креста!» Народ падает перед крестом на колени.

Это сердечную любовь к Господу, вопреки греху и мраку повседневной жизни, отстаивает Андрей. В день набега этой его вере суждено заколебаться.

Феофан Грек, к тому времени уже покойный, с того света является в разоренном храме, чтобы утешить Андрея. Нужно помнить, когда снимался фильм, чтобы оценить сцену по достоинству. Чего стоит вопрос Андрея: «Феофан, ты там Христа видишь?» Или в ответ на Андреево: «Я человека убил» слова Феофана: «Грех с человеком сросся. Целишь в грех — ранишь плоть человечью».

В конце сцены в храме идет снег. «Страшно, когда снег — в храме», — говорит Андрей. Это его последние слова перед долгими месяцами молчания. Андрей решает не разговаривать с людьми.

Разговорит же его колокол.

Колокол

Это самая последняя новелла фильма. Она чудесно сопрягается с фильмом об иконописце. Ведь и колокол — такой же проповедник, как и икона.

Мы обмолвились уже о том, что на Руси витийствовали не много. Ждали больше дел, а не слов. Делам доверяли больше, чем красноречию. Опыт монахов-исихастов, стремление скрыть духовное дарование, тяготение к особому, не словесному назиданию родили на Руси особую культуру.

Зодчие заставили камень молиться, то же сделали с металлом колокольные мастера.

Мы сегодня гордимся храмами, построенными тогда. Возле икон, писанных руками святых, в залах музеев замирали тысячи людей. И в советское время эти залы были одним из редких мест проповеди Евангелия.

Колокола также имеют судьбу особую. Их, как живых, ненавидели враги Церкви. Их сбрасывали наземь или вырывали языки, их переплавляли. Делали это с ненавистью, зная, что расправляются с благовестниками. Слов не хватит пересказать историю, рассказанную в фильме. Паче чаяния, толком не зная секретов мастерства, мальчишка отлил новый колокол по приказу великого князя. Отец-покойник не открыл ему всех секретов. На выполнение заказа мальчик поставил, как на кон, всю свою жизнь. При первых ударах колокола парень падает в истерике: слишком тяжело далась удача. И вот тут с ним заговаривает Андрей. Иконописец утешает юного мастера. Просит не плакать. Ведь вот какой праздник людям устроил.

Они, обнявшись, сидят в грязи. А на торжестве присутствуют заморские гости, как тогда, так и сегодня удивляющиеся нам и не понимающие нас.

Дальше они пойдут вместе: иконописец и колокольных дел мастер. Пойдут дарить людям радость и благовествовать Евангелие. Причем благовествовать так, чтоб оставаться в тени. А в творение рук своих вложить способность звать людей к молитве.

За каждым кадром этого фильма чувствуется титанический труд, глубокая мысль, любовь к Отечеству и его истории.

Когда фильм снимался, Андрей Рублев еще не был канонизирован. Возможно, Тарковский не дерзнул бы снимать фильм о прославленном святом. Но преподобный, душою предстоя Престолу Святыя Троицы, и тогда, и сейчас, надеюсь, молится за своего тезку — Андрея Тарковского.

Вечная ему память!