Статьи и проповеди. Часть 1 (03.09.2007 – 27.11.2008)

Поверх барьеров (6 марта 2008г.)

«Человек вошел в город», — вот простейшая фраза, казалось бы, не требующая толкований. Казалось бы. Но человек Средневековья входил в город через ворота, входил в огражденное стенами пространство. Если он не успевал войти в город до определенного времени, то ворота запирались, и на стены выходила стража. Сегодня же человек идет по асфальтированной дороге, проходит мимо бетонных букв, из которых складывается название города, и еще добрых полчаса идет до настоящего жилья. Он минует не стражников с алебардами, а промзону с серыми деревьями и пыльной травой. Его приход не привлекает ничье внимание, даже если одежда на госте необычная и говор нездешний.

Город изменился. Он даже изменил смысл своего имени, ведь теперь его ничто не ограждает. Изменилась и жизнь в нем. Современный город — это беременное чрево, в котором борются два младенца. Так было с Ревекой, внутри которой шла борьба за первородство между Иаковом и Исавом. Нынешний город под покровом удобств, сует и культурных приличий скрывает титаническую борьбу Христа и антихриста.

Все, что мы поспешно, исходя из готовых установок, скажем о городе, можно будет оспорить, ибо он двулик.

— Первый город построил Каин? — Да. — Значит, это безбожное явление? — Нет. — Почему? — Да потому, что грядущее Царство Божие изображено в виде города, сходящего свыше, — Иерусалима Небесного. — Разве идеальная жизнь не в согласии с природой, не в том, чтобы жить на ее лоне? — Нет. На лоне природы Каин убил брата. И только потом построил город. — Но ведь города — это клоаки. В них сосредоточены все пороки, там живут воры и ростовщики, блудницы и чародеи. Там тюрьмы и плахи. Там — толпы, жадные до дармового хлеба и зрелищ. — Да. Но ведь там и епископские кафедры, и кельи ученых, и больницы, и библиотеки. Там — средоточие всего того, чем обогатился человек, воюя с бедностью, слабостью, глупостью.

Сами города разные. Есть среди них такие, которые вышли за пределы конкретного исторического смысла и стали символами. Иерихон, Вавилон, Иерусалим, Рим, Москва. Это уже не просто географические точки. Это — символы, продолжающие жить даже после того, как на их руинах поселятся филины.

Иерусалим должен быть построен. Карфаген должен быть разрушен. Москва — третий Рим, и четвертому не быть. Пал, пал Вавилон. Киев — мать городов русских.

«Город» созвучен на латыни «миру». Город и мир рифмуются — urbi et orbi. Это потому, что город — слепок мира, космоса. Космос трехэтажен, и город тоже.

Дворцы, хижины, подвалы.

Небесные, земные, преисподние.

Власть, обыватели, бездомные нищие.

В любом городе можно совершить путешествие из рая в ад и обратно. Часть города спит днем, как блудница, а развлекается и работает ночью. Другая часть встает с петухами и ложится на закате.

Часть города считает гроши и затыкает ватой дыры в оконных рамах. Другая часть способна зажечь 100-долларовую банкноту, чтобы раскурить сигарету. В этом смысле Париж и Токио, Рим и Нью-Йорк одинаковы. Одинаковы в принципе и разнятся в пропорциях. Борьба пропорций — это движение города от грани к грани. Согласно блаженному Августину, есть два града — небесный и земной. В первом любят Бога — до ненависти к себе, во втором любят себя до ненависти к Богу. Оба града пытаются актуализироваться, воплотиться в любом мало-мальски большом городе. Смесь и борьба этих противоположностей делают их похожими на беременное чрево, в котором борется двойня.

Нынешний сельский житель стремится в город. Для молодежи там — вузы и дискотеки, а для стариков — больницы и скверы. Нынешний городской житель убегает из города. Убегает от дорожных пробок, толчеи, загазованности и шума. При малейшей возможности горожане покупают дачу или строят за городом дом, чтобы дышать свежим воздухом и жарить барбекю под открытым небом. Но в свой загородный рай горожане натаскивают бытовую технику, телефоны, компьютеры, автомобиль. Туда они тянут газ, свет, канализацию. Город, как воин, сидящий внутри троянского коня, проникает в сельский быт, завоевывает новые территории. Не тараны сокрушили стены, ранее окружавшие города. Сам город вылез из пеленок, разрушил границы и расползся, как клякса, желая заполнить весь мир. Он больше не тревожит птиц колокольным звоном. Клаксоны и фабричные гудки заняли место колоколов. Облака пролетают над городами и рвутся в клочья, цепляясь не за кресты соборов, а за трубы фабрик и антенны на крышах небоскребов.

Город! Ты — ловушка с крышкой, которая еще не захлопнулась. Сегодня по твоим площадям гуляют изнеженные женщины и в чреве твоих ночных баров сидят сытые, праздные мужчины, на чьих руках давно нет ни следа от мозолей. Но стоит перекрыть газ и выключить свет, стоит перестать привозить хлеб и увозить усопших, ты, город, превратишься в гниющую рану, в язву, в отхожее место, в вакханалию каннибализма и насилия. Не спорь со мной, город. Я вижу тебя насквозь.

Рим зовет всех помолиться Богу, и его храмы и его площади тому свидетели.

Нью-Йорк зовет всех к земному счастью, и французский подарок — металлическая баба в нью-йоркской бухте — тому подтверждение.

Рио-де-Жанейро зовет всех забыться под звуки самбы. Каждый город кого-то куда-то зовет. Чем больше город, тем голос его сильней. В ньютоновской физике более тяжелые объекты притягивают к себе менее тяжелые. Как скопища мошек на яркий фонарь, нас тянет к электрическому свету больших городов. О том, что там идет борьба за души, никто не думает.

Когда мы, обманутые и опустошенные, вдруг поймем это, быть может, бежать уже не получится. Человек, привыкший к горячей воде и кабельному телевидению, уже не сможет жить в пустыне. Да и пустынь вскоре может не остаться.

Ведь город, как клякса, расползается.