Статьи и проповеди. Часть 1 (03.09.2007 – 27.11.2008)

Полные Богом (17 января 2008г.)

Слово о мучениках

В одной из серий «Семнадцать мгновений весны», где Штирлиц уже под колпаком, где подозрения растут, а воздуха становится все меньше, его — полковника Исаева — ведут в подвалы гестапо. По коридору навстречу с посторонней помощью двигаются до неузнаваемости изуродованные заключенные. Справа и слева из соседних камер даже через бетонные стены слышатся жуткие вопли истязуемых. Штирлица по всем законам жанра не пытают, а только дают возможность переночевать среди этих криков на панцирной кровати. Дают посмотреть на орудия возможных пыток. Они лежат на столике, накрытые белой материей. Пилы, щипцы, сверла, гладкие и никелированные — они похожи на врачебные инструменты. Видно, уж такова диалектика: пытают и мучат тем, чем спасают и лечат.

От одной подобной ночи можно сойти с ума, и от одного вида мучилищных орудий можно рассказать все, что знаешь, плюс чего-нибудь прифантазировать, если объем показаний мал. Не зря ведь документы, составленные в сталинских застенках, изобилуют самыми гротескными, неправдоподобными признаниями. Их можно было бы считать шутками, если бы их не было так много и если бы машинописные листы с этими «шутками» не подписывали ползающие в крови по цементному полу, за одну ночь поседевшие люди.

Человеку легко сделать больно. Будучи последним, самым искусным творением Бога, человек чрезвычайно нежен. Чуть холоднее — и он уже зябнет, синеет кожа, стучат зубы, и вместе с коченеющим телом цепенеет мысль. Кто замерзал, тот знает: во время холода невозможно думать.

Чуть горячее — и он не знает, куда себя деть. В сознании самого упертого атеиста оживают мысли об аде, стоит ему минут на пять пересидеть дольше положенного на верхней полке сауны.

Один-два дня без сна — и ум, как балерина, на цыпочках становится близ тонкой грани, отделяющей разум от безумия. Любую власть, любую роскошь в это время человек вменяет в мусор и без раздумий предпочтет всем благам мира возможность закрыть глаза и забыться сном хотя бы на час. А ведь это — не мучение в чистом виде, это всего только лишение необходимого, некоторая чрезмерность в условиях жизни. Еще огонь не жег тело и острое железо не прикасалось к нему. Еще не выворачивались суставы и не разрывались сухожилия. Еще не отнимали от человека родных и близких и не обнажали на позор перед глазами толпы.

И вот теперь, когда мы довольно сказали о немощи человека и о том, что сделать больно ему легко, можно говорить о мучениках. Тайна их терпения — в их благодатности. Ведь без благодати Божией взгляд на орудия пыток может лишить человека сознания. Мученичество — это один из первых исторических плодов Пятидесятницы. В своем настоящем, подлинном виде христианство — это явление сверхприродное. Из жителя мира сего оно делает человека жителем мира иного, с иными чувствами, иными мыслями, иными свойствами. Если человек обновился под действием благодати, то он может плакать там, где другие смеются, детской забавой считать то, чего страшится большинство. Может он и терпеть муки так, как будто находится в чужом теле.

Среди людей, перенесших за Христа страдания, были такие, которые отрекались и потом каялись в этом, были колеблющиеся и малодушные, были потерявшие силу и храбрость из-за совершенного греха. Но все же большинство мучеников — это люди, сохранившие благодать крещения. Прежде крещения они, как правило, были наставляемы в вере. Они приходили ко Христу свободно и сознательно, приходили разумно под действием Слова. До крещения их ожидал процесс оглашения. Он состоял из посещения богослужений с непременным оставлением храма после слов «оглашенные, изыдите». Писания они не только слушали в храме, но и изучали отдельно, под руководством епископа или пресвитера. Они учились поститься и молиться, могли выполнять церковные послушания и только после длительного искуса подходили к воде для того, чтоб наполниться Духом.

Опыт крещения, опыт благодатной перемены сохранялся в душах навсегда и был оттиснут так прочно, как образ царя чеканится на золотой монете. Их внутреннее сердечное чувство могло еще долго питаться чувством перемены, наступившей после Таинства, чувством контраста между прежней жизнью и новой. Крещение и следующее за ним частое участие в Евхаристии дарует человеку Христа со всеми Его совершенствами. Рай становится близок. Божественный мир становится реальней, чем мир видимый. Видимое и переживаемое сердцем ощущается как первая и главная реальность, тогда как окружающий мир — реальность вторая. Вот поэтому дыбы, колеса, топоры и пилы теряли свою обычную страшность, становились похожими на игрушки малых детей. Мученики были полны Богом, и отречься от Него было просто невозможно. Ради этой суетной и исчезающей жизни? Она и так потеряла вкус. Ради удовольствий бесящейся плоти? Но плоть смирилась и высохла, научилась повиноваться уму и уже не диктует, как раньше, своих требований. Ради богатства и почестей? Это так смешно, что на это не стоит давать ответа. Может быть, ради семьи и детей? Но ведь они тоже участники Таинств, и они читали о семи братьях Маккавеях и матери их Соломонии.

Эта твердость обескураживала палачей. Настоящих мясников и садистов между ними не так уж много. Любой мучитель чаще стремится, не прибегая к пыткам, запугать, сломить человека и подчинить его своей воле. Любой палач знает, что ножи, котлы и плети страшнее не тогда, когда пущены в дело, а тогда, когда костры разводят, ножи точат, а плети вымачивают. Ожидание боли, как правило, больнее самой боли.

И вдруг ясный и не отворачивающийся взгляд; прямая, хотя и лишенная надменности, осанка; внятные слова, произнесенные не дрожащим голосом; готовность стоять на своем до конца. Девушки давали связать себе руки так спокойно, будто им заплетают волосы и готовят к брачной церемонии. Старики твердо и не спеша поднимались на связки дров, готовые запылать через минуту, так, будто всю жизнь ждали этого мгновения. Если крик глашатая оповещал о готовящемся на площади мучении для христиан, юноши выбегали из своих домов и бежали на площадь с большей проворностью, чем их сверстники-язычники бегут, соревнуясь в ловкости и силе. Они бежали разделить мучения с братьями и сестрами и вместе с ними получить венец. Стыдно и страшно оставаться в земле изгнания, быть может, на долгие годы, в то время как молившиеся с тобою уже готовы уходить Домой.

Все это было столь ошеломительно и ново, все это охватило столь многие народы и страны, все это, как закваска, положенная в муку, заквасило все возрасты человеческой жизни — детство, юность, зрелость, старость, — что мы до сих пор изумляемся их страданиям каждый раз, когда совершаем их память. Писатели последующих эпох раскрасили страдания мучеников пышными диалогами, иногда даже сообщили им некий драматургический пафос, тогда как это было ослепительное, как молния, и неожиданное явление новой жизни в одряхлевшем и измученном мире.

То, что были они — Георгии, Димитрии, Варвары, Екатерины — из того же, что и мы, теста, и то, что были они тем же миром (буквально) мазаны, пугает и радует одновременно. Пугает оттого, что на фоне святых не знаешь, куда себя деть, вспоминаешь вопль из Апокалипсиса: Горы, покройте нас (Ос. 10, 8). И радует тем, что есть у тебя заступники, так сильно любящие Царя и так сильно Им любимые в ответ, что Царь им ни в чем не откажет.