Столетняя война. Том I. Испытание битвой

Глава I. Франция в 1328 году

Карл IV Красивый, последний король Франции из старшей ветви династии Капетингов, скончался 1 февраля 1328 года в королевском поместье Венсен, к востоку от Парижа. Погребение короля в начале XIV века уже представляло собой тщательно разработанную церемонию, отмечавшую с тщательно продуманным символизмом конец одного правления и начало другого. Тело умершего короля, забальзамированное с помощью уксуса, соли и ароматических специй, лежало в соборе Нотр-Дам, облаченное в тяжелые одежды из золотой ткани и горностая, с короной на голове, обнаженным лицом и руками, держащими регалии власти, скипетр, кольцо и посох правосудия, словно в макабрическом повторении церемонии коронации. В следующую пятницу, 5 февраля, тело усопшего несли на открытых носилках к усыпальнице французской монархии в Сен-Дени, сопровождаемое процессией, в которой знатность точно определяло место каждого человека. Впереди шествовали епископ Парижа, его коллеги-епископы, капитул Нотр-Дам и духовенство города; королевская семья и знатные дворяне двигались следом; сзади шли представители богатых горожан Парижа, одетые в черное, с капюшонами на головах, закрывающими их лица; а рядом с ними — бедняки города, для которых похороны короля были возможностью получить милостыню.

Похоронная процессия от Нотр-Дам до Сен-Дени проходила по улицам Парижа на протяжении едва ли двух миль, прежде чем выбраться в сельскую местность на севере. Однако Париж 1328 года, хотя и занимал лишь малую часть площади современного города, был самым большим, самым густонаселенным и самым богатым городом Северной Европы. В его стенах и в новых пригородах к северу проживало более 100.000 человек, в то время как в Лондоне, вероятно, проживало менее 40.000 жителей. Жители Парижа проживали в плотной массе высоких и узких деревянных домов, разделенных множеством переулков, которые Жан де Жандун[1] (1286–1328) из университетского квартала на южном берегу сравнивал с "волосами на множестве голов, колосьями пшеницы, собранными после обильного урожая, или листьями в густом лесу"[2]. Они жили в ежедневном неописуемом шуме громких криков, грохота телег, погони скота, звона колокольчиков и предупреждающих прохожих выкриков gare à l'eau (поберегись), когда из верхних окон на улицу выливались помои. Только близость сельской местности могла спасти от вечной эпидемии город, в котором до 1374 года не было канализации и только три общественных фонтана, причем все они находились к северу от Сены, город, где самые привередливые еженедельно сливали содержимое своих уборных в специальные телеги, чтобы вывезти за стены, где свиньи, собаки и крысы рыскали среди куч мусора, мясники забивали животных на улицах, а рядом свободно бродили прокаженные.

Ни один город не прирастал людьми за счет деторождения в нездоровых условиях средневековья, а Париж уже давно черпал свое растущее население из иммигрантов, которых привлекали богатство, слава и свобода столицы. Все более бюрократизированная монархия основала здесь свои суды и регистрационные палаты. Крупные дворяне королевства, графы Бургундии, Бретани, Фландрии и Шампани, принцы королевской семьи и наиболее важные епископы и аббаты посещали город по официальным делам в сопровождении толпы слуг и прихлебателей, которые размещались в довольно больших особняках в стенах города. Спекулянты, банкиры и оптовые торговцы продуктами питания стремительно наживали состояния, создавая разительные контрасты богатства и бедности и обеспечивая рынок для торговли предметами роскоши, Париж славился на всю Европу художниками, ювелирами, золотых дел мастерами, меховщиками. В торговом квартале на правом берегу Сены выросла большая община флорентийских и сиенских банкиров. На левом берегу Университет создал неуправляемый клерикальный, зачастую преступный мир, насчитывавший несколько тысяч человек. А под всеми этими слоями населения копошились наемные подмастерья, домашние слуги и нищие — балласт любого средневекового города. Выживать было нелегко, а комфорт был редкостью.

Нотр-Дам в 1328 году выглядел так же, как и сегодня. Но его можно было бы увидеть не в конце бетонной пустыни, а в сети окружающих маленьких улиц. Выйдя из сумрака собора, похоронная процессия вышла на узкую площадь с портиками, населенную нищими, лоточниками и церковными книготорговцами. В нескольких футах от скульптурных порталов собора похоронная процессия погрузилась в улицы и переулки Иль-де-ла-Сите, переходя на улицу Нев Нотр-Дам, широкую и прямую, которую глава собора открыл в 1163 году, чтобы перевозить по ней повозки груженые стройматериалами для возведения здания собора. Но на этом градостроительство в средневековом Париже не закончилось. Улица Нев Нотр-Дам резко заканчивалась перекрестком с Марш-Палю, одной из главных магистралей Иль-де-ла-Сите, ведущей на юг к Малому мосту и южному берегу Сены. Слева от моста, находился убогий квартал, в который королевским указом были сосланы нищие, бездельники и проститутки с тех пор, как в 1250-х годах они стали угрозой для респектабельных парижан. Справа находился южный вход в Juiverie, короткую улицу, где у изгоев — евреев — были свои лавки и синагоги до их изгнания из Франции всего два десятилетия назад. Пройдя по улице де ла Каландр (ныне застроенной полицейскими казармами и префектурой), похоронная процессия достигла восточной стены королевского дворца. Занимая всю западную часть острова на месте нынешних Дворца правосудия и Консьержери, огромный, разветвленный, хаотично спланированный дворец, к которому каждый монарх вносил свои дополнения, стал похож на маленький город, собравшийся вокруг шпиля собственного собора Сент-Шапель. От города дворец отделяло крыло, которое усопший король сам пристроил для размещения чиновников королевской казны. Скромное строительное предприятие Карла IV, по крайней мере, не вызвало споров. Когда похоронная процессия приближалась к Сене по улице Барильери (ныне бульвар дю Пале), она прошла мимо Большого зала короля, этого "чудесного и дорогостоящего произведения", ныне ошибочно называемого Консьержери и известного главным образом тем, что в нем находился революционный трибунал во время Великой Французской Революции. Ангерран де Мариньи, беспринципный министр финансов Филиппа IV Красивого, построил его около двадцати лет назад, и этот факт до сих пор с горечью вспоминали горожане, чьи дома и водяные мельницы вдоль берега реки были экспроприированы и снесены.

Похоронная процессия пересекла Большой мост, широкий деревянный мост, по обе стороны которого стояли лавки серебряных дел мастеров и менял, которые торговали здесь до XVIII века и дали мосту современное название Мост Менял. В другие дни мост был центром городской жизни, вечно запруженным, поскольку по нему проходила главная дорога через столицу, толпами покупателей и бездельников, повозками и стадами скота. С северного конца моста похоронная процессия вышла на набережную. В 1328 году берега Сены еще не были приподняты насыпями. Вместо этого местность постепенно поднималась от реки и сливалась с городскими улицами, образуя летом трясину из перемешанных земли и воды — местом длинной череды лавок торговцев, зимой — часто затапливаемой во время наводнений. Оглянувшись назад с правого берега реки, можно было увидеть опоры старого Большого моста, прекрасного каменного сооружения, снесенного наводнением 1296 года. Парижане построили на опорах водяные мельницы, соединенные ветхими деревянными сходнями. У центрального причала масса барж стояла в очереди, чтобы заплатить пошлину, взимаемую муниципалитетом, или выгрузить товары на берег, владельцы которых предлагали образцы зрителям, стоящим над ними.

Как только мост закончился, похоронная процессия проследовала мимо любопытного коммунального склада, построенного на сваях над рекой, а затем втиснулась в узкую улочку под стеной Шатле. Шатле был старым зданием, небольшой крепостью начала XII века (и просуществовавшей до 1810 года), которая когда-то охраняла въезд в Париж. Теперь, лишившись своей первоначальной функции из-за разрастания города, она превратилась в государственную тюрьму и скопление офисов, где размещалась резиденция прево (коменданта) столицы. Прижавшись к Шатле с восточной стороны, похоронная процессия прошла справа от Отеля Буржуа, тесной и неправильной группы зданий, в которых размещался парижский муниципалитет, пока в 1357 году он не переехал на свое нынешнее место на Гревской площади. К нему с северной стороны примыкала церковь Сен-Лефруа, некогда первая пригородная церковь Парижа, которая теперь находилась в самой оживленной части города и была передана в городское пользование. В ней находился каменный блок, служивший эталоном для торгового сообщества, грубым предшественником современного универсального эталона килограмма из платины и иридия. Оставив позади Шатле, скорбящие миновали справа въезд в смердящий квартал, где вокруг приходской церкви Сен-Жак-ла-Бушери располагались парижские мясники. Здесь работали сильные, жестокие мужчины, организованные в самые старые и привилегированные городские гильдии, которым предстояло стать вожаками толпы в грядущем столетии парижских восстаний.

Похоронная процессия вошла на Гранд рю (Большую улицу, известную с конца XIV века как улица Сен-Дени) в точке, отмеченной сегодня северо-западным углом площади Шатле, где многие парижские оружейники занимались своим ремеслом. Затмеваемая с 1858 года шумным Севастопольским бульваром, эта знаменитая улица когда-то была главной магистралью столицы, переполненной разносчиками и зеваками, телегами, привозившими товары на рынок Ле-Аль по пятницам, а иногда и тумбрилами (самосвальными телегами), проезжавшими в противоположном направлении, и большими толпами, сопровождавшими преступников на виселицу на равнине к северу от Парижа. Это была королевская дорога от дворца Иль-де-ла-Сите до аббатства Сен-Дени, сцена для триумфальных въездов и похоронных процессий многих поколений французских королей, улица, по которой армия Филиппа VI прошла к поражению в битве при Креси. Большая улица в значительной степени раскрывала характер Парижа. Богатство города выставляло напоказ его мостовую, что было редкой роскошью для средневековых городов. В располагавшихся на ней солидных особняках жили самые богатые представители городской буржуазии. Множество церквей и монастырей монашеских орденов создавали церковную атмосферу в городе, которая сегодня полностью утрачена: "великолепно снабженный монастырями и церквями, красиво построенными и увенчанными высокими шпилями", как описал один ирландский путешественник пятью годами ранее[3]. Большая улица была осью, вдоль которой Париж двигался на север в XII и XIII веках, прирастая новыми и нарядными пригородами на территории больших монастырских владений, расположенных по обе стороны дороги. При этом характер города изменился. Средневековые города никогда полностью не теряли своей сельской атмосферы. Главный благотворительный госпиталь, Отель-Дье, когда-то содержал свиней рядом с трапезной в десяти ярдах от Нотр-Дам. На левом берегу, напротив дворца Сите, были знаменитые виноградники. Горожане сеяли зерно в пригородах и выращивали фруктовые деревья под городскими стенами. Однако различие между городом и деревней усиливалось по мере того, как возрастающий массив зданий все дальше уводил все это из-под контроля, за исключением тех монастырей, чьи ревностно огороженные фруктовые сады, обнесенные стеной виноградники и огороды были теперь единственным напоминанием о сельском прошлом.

Пройдя через район торговцев солью в южном конце современной улицы Сен-Дени, похоронная процессия достигла монастыря Святой Екатерины в том месте, где дорога сейчас пересекается с Ломбардской улицей. Его монахи и монахини занимались погребением путников, найденных мертвыми на дорогах. Прямо напротив находилась апсида церкви Сент-Оппортун, дома светских каноников, который содержал важный приют для паломников. Между входом в церковь Святой Екатерины и кладбищем Невинных, расположенным чуть дальше, похоронная процессия прошла по улицам, в обычные дни непроходимым из-за лоточников и торговцев всякой всячиной, сделавших этот квартал своим пристанищем.

Кладбище Невинных, большой обнесенный стеной участок на полпути между Большим мостом и северными воротами, на протяжении веков был главным кладбищем Парижа, его самым большим открытым пространством, а в будние дни — самым оживленным продовольственным рынком, местом, известным своими шумными толпами в менее торжественных случаях, чем этот. Рядом с небольшой, специально построенной часовней, Фонтан Невинных обеспечивал общественное водоснабжение большей части северного Парижа, являясь предшественником того, что сегодня является самым грандиозным фонтаном города. К западу от этого квартала, который мельком могли видеть участники похоронной процессии, когда шли по Большой улице, кишели узкие улочки, ведущие к Ле-Аль, где Филипп II Август за 150 лет до этого основал главный рынок Парижа на восемь столетий. К северу от кладбища по пути следования процессии стояла церковь Гроба Господня, все еще недостроенная, одетая строительными лесами. Эдуард II Английский внес свой вклад в ее строительство, а его супруга Изабелла Французская и сын, будущий завоеватель большей части Франции, присутствовали на закладке первого камня всего двумя годами ранее. Бум строительства церквей еще не закончился. Но конец двухвековой экспансии был уже не за горами, а приют для паломников, который церковь должна была обслуживать, так и не был построен.

За домами, которые тянулись на север по улице Святого Гроба, стояла ничем не примечательная, но великолепно одаренная церковь аббатства Сен-Маглуар окруженная высоким забором. Еще недавно прихожане близлежащих улиц довольствовались боковым алтарем в аббатстве, посвященным святым Жилю и Ле. Теперь же их возросшая численность требовала приходской церкви, и церковь святых Жиля и Ле, расположенная в сорока ярдах к северу от старого аббатства, была построена в течение последних десяти лет. Церковь Сен-Ле сильно изменилась с тех пор, как в 1850-х годах было установлено, что ее апсида не совпадает с Севастопольским бульваром, но она остается единственным зданием на улице Сен-Дени, которое сегодня узнали бы скорбящие по Карлу IV.

Последние сто ярдов пути к воротам Парижа привели похоронную процессию в район, только недавно застроенный, который стал кварталом художников города, районом не богемных халявщиков, а владельцев мелких мастерских, более известных своим производством, чем экстравагантностью. Монастырь Святого Иакова, еще одного ордена обслуживавшего паломников, возвышался слева, когда процессия приближалась к официальным границам города. Его строительство было завершено лишь за год до этого, и было освящено Жаном де Мариньи, епископом Бове, человеком, которому предстояло провести последние годы своей жизни в борьбе с англичанами на юго-западе Франции. За зданиями хосписа виднелись крыши отеля д'Артуа (вскоре ставшего Бургундским отелем), скопления зданий, построенных в последние полвека и служивших резиденцией для грозной старой графини Маго д'Артуа. Это был один из самых величественных аристократических особняков Парижа, его помещения освещались огромными застекленными окнами и снабжались водой из водопровода, подаваемой из Фонтана Невинных в нескольких сотнях ярдов от него, — две величайшие роскоши, доступные богатым людям XIV века.

Похоронная процессия достигла официальных границ города у крепостных стен Филиппа II Августа. Когда Филипп II построил их в конце XII века, снаружи находились только две группы зданий, имевших какое-либо значение. Укрепленное предместье рыцарей-тамплиеров располагалось посреди зловонного болота примерно в полумиле к северо-востоку от новых стен, к югу от современной площади Республики. К северу от города, примерно на таком же расстоянии, находилась менее грозно защищенная крепость богатого клюнийского приорства Сен-Мартен-де-Шан. К 1328 году и то, и другое место уже было поглощено предместьями. Хотя окна монастыря по-прежнему смотрели на север на поля и виноградники, на юг вдоль улицы Сен-Дени и улицы Сен-Мартен тянулась непрерывная череда домов, а по обочинам дорог располагались другие здания, заполняя участок земли до стен столицы. Когда похоронная процессия выходила из ворот Сен-Дени, в том месте, где улица Сен-Дени сейчас пересекается с улицей Турбиго, ее участники вряд ли могли отличить многолюдные предместья от города, который только что покинули. Крепостные стены давно утратили свое оборонительное значение, и за столетие мира парижане привыкли к этому факту. Филипп II Август с момента постройки сдавал крепостные башни и ворота частным арендаторам. Внешняя стена у ворот Сен-Дени, обрамленных двумя укрепленными башнями, теперь была неуместно украшена элегантным стрельчатым окном на уровне первого этажа и статуей Девы Марии. Настоящая граница Парижа проходила далеко к северу от ворот, отмеченная медленно текущим ручьем, известным как Писсот де Сен-Мартен, куда сбрасывались городские сточные воды.

Примерно в том месте, где улица Сен-Дени сейчас пересекает улицу Реомюр возле станции метро Реомюр-Севастополь, похоронная процессия вышла на открытую местность, пересекая широкий участок земли вокруг северной части города, чья болотистая почва и фекальные ручьи были достаточным сдерживающим фактором для потенциальных поселенцев. Но она вполне подходила для тех, кто уже там обитал. В полумиле к востоку возвышалась монументальная трехъярусная виселица Монфокон. Ближе к этому месту, немного левее Писсота, в Филе-Дье содержались 200 каявшихся проституток, образ жизни которых был известной парижской шуткой. В нескольких сотнях ярдов дальше на север вокруг часовни Святого Лазаря располагались хижины и трапезная главной парижской колонии прокаженных бок о бок с домиком, в котором короли Франции обычно проводили ночь перед своим триумфальным въездом в Париж. Сочетание убожества и великолепия было типичным для этой эпохи и этого места. Оба эти здания были построены богатыми жителями Парижа, которые использовали свое богатство по примеру аристократии. Это было утверждение статуса, столь же заметное, как и другие притязания семей буржуазии Парижа: загородное поместье, дворянский патент и, через два года после смерти Карла IV, турнир, проводившийся на равнине справа за аббатством Сен-Мартен-де-Шан, где великолепно экипированные сыновья парижских купцов разыгрывали в шуточной борьбе войну под стенами Трои и подвиги рыцарей Круглого стола[4].

Болото уступило место более твердой земле, и на протяжении более четырех миль похоронная процессия двигалась по равнине Сен-Дени. Слева за Сеной, извивающейся к северу от Парижа, тянулась невысокая линия холмов, среди которых выделялся холм Монмартр, увенчанный крошечной деревушкой и женским монастырем, от которого теперь осталось лишь название площади Аббатисы. Ряды виноградников, простирающиеся за окраинами небольших деревень, обозначали район, который славился своим вином, пока Париж не поглотил его в XIX веке. Королевская семья получала вино не из Бордо, а из Клиньянкура, Сент-Уана и Аржанте:

как писал поэт XII века[5].

К полудню похоронная процессия добралась до Ла-Шапель, небольшой винодельческой деревушки, самобытность которой сохранилась благодаря приходской церкви (на улице Шапель), где сто лет спустя Жанна д'Арк молилась перед неудачной попыткой штурма Парижа. На север от деревни проходила граница владений аббатства Сен-Дени, отмеченная на дороге каменным крестом. Здесь похоронную процессию встречали аббат и монахи, и этот момент подчеркивал привилегию аббатства, которую оно получило благодаря своей давней связи с французской монархией. Епископ Парижа не имел юрисдикции в границах аббатства, и от каждого нового епископа требовали признать это в скрепленном печатью документе, прежде чем он мог занять свою должность. Он и все его духовенство, а также епископы вместе с ним вступали на землю Сен-Дени в обычном церковном одеянии. Носильщиков тела усопшего короля заменили монахи, и процессия двинулась к аббатству Сен-Дени, последние три мили пути по красивой сельской местности, сегодня застроенной промышленным уродством. Когда похоронная процессия приблизилась к стене аббатства Сен-Дени, большинство мирян и низшее духовенство остановились, оставив монахов, нескольких церковных прелатов и наиболее важных королевских принцев и должностных лиц для их привилегии хоронить умерших королей.

В 1328 году Франция казалась самым сильным государством Западной Европы. Карл IV управлял территорией, несколько меньшей, чем современная Франция. На севере она включала все графство Фландрия и западную часть нынешней Бельгии. Но на востоке королевство простиралось не дальше Мезы, Соны и Роны. Эно, Лотарингия, часть Бургундии, Дофине, Савойя и весь Прованс лежали за пределами королевства, хотя большая часть этой территории была франкоязычной, а ее правители находились в политической орбите Франции. Лион к моменту смерти Карла IV был французским лишь двадцать лет, а к востоку от Лиона лежала территория, которая все еще якобы была частью Священной Римской империи. Один Папа, писавший королю Франции в 1265 году, вполне мог задаться вопросом, находится ли Вивье, кафедральный город на западном берегу Роны, во Франции или в Священной Римской империи. "Границы между вашим королевством и империей нигде письменно не зафиксированы, и мы не имеем ни малейшего представления о том, где они проходят"[6]. Средневекова Франция не была римской Галлией.

Тем не менее, она была самой богатой и густонаселенной европейской страной. В 1328 году перепись облагаемых налогом домохозяйств, составленная чиновниками королевской казны, насчитала 2.469.987 домохозяйств, разделенных на почти 24.000 приходов. Великие фьефы и апанажи принцев (которые король не облагал налогом) были исключены из этой переписи, а сама техника переписи, несомненно, была менее совершенной, чем можно предположить по этим вводящим в заблуждение точным цифрам. Несмотря на это, во Франции в 1328 году вряд ли насчитывалось менее 16.000.000 жителей, что примерно в три раза превышало население Англии.

Это население, впечатляющей плотностью для того времени, поддерживалось сельскохозяйственными ресурсами, которые непрерывно расширялись в течение 300 лет. Во второй половине XIII века сельская местность находилась на пике своего процветания. Возделываемые площади достигли своего наибольшего размера, что стало результатом длительного наступления на пустоши, леса и болота, которые когда-то покрывали большую часть королевства. Говоря выразительными словами Фруассара: «В то время Франция была сыта, довольна и сильна, ее народ богат и процветал, и ни один из них не знал слова "война"»[7].

Оглядываясь назад, можно увидеть, что это общество уже прошло свой апогей развития. В разных провинциях ситуация складывалась по-разному. Пик подъема, возможно, был достигнут уже в 1260-х годах, хотя симптомы экономических изменений стали заметны современникам лишь через много лет после этого. В большей части Франции сельская местность стала не только густонаселенной, но и перенаселенной. Наступление на леса не могло продолжаться без захвата лесных угодий, необходимых для выпаса скота, охоты и выращивания древесины. К концу XIII века расширение посевных площадей остановилось. Но население продолжало расти. Реальная заработная плата сначала снижалась, а затем совсем упала. Рост цен ускорился. Средняя продолжительность жизни, которая никогда не была очень высокой в плохо питавшихся сельских общинах средневековья, упала примерно до двадцати лет. Вначале эти трудности затронули главным образом города и бедноту, а землевладельцы и фермеры-арендаторы процветали. Во время голода 1315–17 годов цены на продовольствие достигли такого пика, какого не было никогда прежде, ни до, ни после. Это был переломный момент. Цены на сельскохозяйственную продукцию начали резко падать в 1320-х годах и не восстановились даже после возвращения голода. Вместе с ними упала и арендная плата. Так началась долгая сельскохозяйственная депрессия XIV века. Доходы аристократов снизились, а в некоторых провинциях упали катастрофически. За крестами, обозначавшими границы каждой общины, в неопрятных лачугах, и наспех возведенных хижинах, выросли общины безземельных бедняков, которые добывали пропитание попрошайничеством и нанимались на работу на поля во время сбора урожая. В 1320 и 1321 годах недовольство этих изгоев и других людей, выброшенных в нищету жизненными обстоятельствами, вылилось в серию локальных восстаний, сопровождавшихся в некоторых местах яростными нападками на церковников и резней евреев. Между 1323 и 1328 годами между землевладельцами и крестьянами западной Фландрии шла беспрецедентная по жестокости гражданская война. Эти события были предвестниками грядущих серьезных проблем.

Некоторые люди просто бежали от своих проблем. Мелкие хозяйства сократились или вовсе исчезли, а их бывшие владельцы перебрались в города. Однако способность городов принять их зависела от хрупкого экономического баланса, который уже начал давать сбои. В течение XII и XIII веков население городов росло даже быстрее, чем население остальной Франции. Большие города расширяли свои границы в ходе последовательных кампаний по строительству стен. Другие, менее величественно обозначавшие свои границы рвами и объединенными фасадами зданий по периметру, добавляли новые улицы, как концентрические кольца вокруг сердцевины древних деревьев, или разрастались в разветвленные пригороды, которые постепенно поглощали окружающие полями. На юге страны крупные бароны и церковные корпорации заложили несколько сотен новых городов (бастид) там, где никогда не было поселений. В старых городах люди теснились в убогих кварталах, где традиционно селились иммигранты, делая их еще более антисанитарными, чем они были раньше, и еще более усугубляя трудности с их снабжением. Легко недооценить, насколько велики были эти трудности в эпоху, когда перевозка больших объемов грузов по суше требовала огромных усилий, если это вообще было возможно. Типичный провинциальный город с населением около 3.000 человек потреблял более 1.000 тонн зерна в год, для выращивания которого требовалось около 8.000 акров земли. Более крупные города не могли надеяться прокормить себя за счет собственных прилегающих сельских районов и зависели от провизии, доставляемой со значительного расстояния. Фландрия, наиболее урбанизированный регион Франции, зависела от поставок продовольствия по дорогам и рекам, выходящим далеко за пределы провинции на север Франции, в Эно, Брабант и Рейнланд. Париж обеспечивала корпорация привилегированных оптовых торговцев, Парижской Ганзой речных купцов, которая по королевскому указу имела право контролировать торговые перевозки по всей долине Сены от Ножана до моря, а также по большей части долины Уазы[8]. Это было чудо коммерческой организации, но этого было недостаточно. Первое предупреждение прозвучало во время голода 1305 года, когда булочникам Парижа пришлось заколотить свои лавки от толпы. Затем последовали голод 1315–17 годов и эпидемии 1320-х и 1330-х годов. Некоторые северные города потеряли десятую часть своего населения от чумы. Во Фландрии уровень смертности был выше. Чем выше была плотность населения, тем сильнее было бедствие. Периге, который был одним из самых густонаселенных городов южной Франции, потерял треть своих жителей во время голода 1330-х годов. Война стала еще одним бедствием, дополнившим несчастье этих мест. Они были гораздо более уязвимы для нее, чем за столетие до этого. Их разросшиеся пригороды могли быть разрушены своими армиями или сожжены вражескими. Блокада дороги или реки могло означать голод в течение нескольких недель; сожженный урожай — голод в течение большей части года[9].

Промышленное производство Франции было сосредоточено в одной отрасли — текстильной — и в одном регионе — северо-западе: Фландрии, Артуа, Пикардии и небольшом количестве городов в соседних провинциях Нормандии и Шампани. Во Фландрии развитие текстильной промышленности привело к тому, что из небольших деревень выросли большие города, что вызвало взрыв коммерческой активности, не имевший аналогов в европейской истории до XIX века. Гент, насчитывавший около 60.000 жителей, был крупнейшим городом Северной Европы после Парижа. Аррас, Дуэ, Брюгге, Ипр и Лилль, хотя и были меньше, но по меркам любого другого региона были очень значительными. В этом замкнутом уголке королевства собирался многочисленный пролетариат, производивший ткани, основную часть международной торговли и на протяжении всего средневековья единственный промышленный продукт, производимый в большом количестве на экспорт. Производство такого масштаба требовало упорядоченности и значительного капитала. И то, и другое обеспечивал небольшой класс купцов, которые также почти в каждом случае составляли правящую олигархию города. Они привозили сырую шерсть из Англии и продавали ее самозанятым ремесленникам, чтобы те ткали, чистили и красили ее в многочисленных небольших мастерских. Довольно часто купец также поставлял оборудование и сдавал в аренду помещения. По окончании процесса изготовления тканей он выкупал готовый продукт и продавал его посредникам, в основном итальянцам, для продажи в Испании, России и на Ближнем Востоке. На этом были сделаны большие состояния.

Контрасты богатства и бедности было нелегко скрыть в тесноте средневековых городов. В тесных домах внутри стен и в лачугах с соломенными крышами разросшихся предместий, ремесленники жили в условиях, возможно, не более убогих, чем у среднестатистического северного крестьянина, но испытывали горькое возмущение от того, что им приходилось жить бок о бок с купечеством и показным богатством финансистов, от которых они зависели. В 1280 году произошли восстания в Ипре, Брюгге и Дуэ. В 1301 году в Брюгге и Генте вспыхнуло гораздо более серьезное восстание под руководством "льстивого и говорливого" ткача Питера Конинка, которому на некоторое время удалось вытеснить правительство торговой олигархии. Эти события оказались первыми из серии городских революций во Фландрии, которые нанесли серьезный ущерб единственной важной отрасли промышленности Франции. Часть торговли, которую потеряла Фландрия, переместилась на юг, в более старые и спокойные города, такие как Амьен и Руан. Но большая ее часть переместилась за пределы королевства на имперские территории Эно и Брабанта.

Эти события имели для Франции более серьезные последствия, чем разорение некоторых фламандских капиталистов и смещение олигархий северных городов. Ткацкие станки Фландрии протянули через восточную Францию один из главных торговых путей Европы. За тридцать лет до смерти Карла IV международные ярмарки в Шампани, проводившиеся последовательно в Ланьи, Бар-сюр-Обе, Провене и Труа, были центром европейского банковского дела, где торговцы тканями встречались с итальянскими посредниками, финансировавшими торговлю. Но к 1328 году ярмарки утратили свое банковское дело, и их значение как места обмена товарами стало быстро ослабевать. Отчасти это было естественным следствием географических изменений, которых невозможно было избежать: новые схемы торговли через альпийские перевалы уводили основные маршруты дальше на восток, а открытие итальянцами морского пути в Северную Европу через Гибралтарский пролив вообще обошло Францию стороной. Но этот процесс ускорялся из-за проблем Фландрии и политики французской короны. Короли неоднократно вступали в конфликты с графами Фландрии, конфискуя товары их подданных. В 1297 году фламандцы потеряли свои товары по всей Франции. В 1302–1305 годах Филипп IV Красивый запретил им участвовать в ярмарках, а в 1315 году его сын повторил этот запрет. Фламандцы отошли на второй план. Итальянские торговцы, чьи собственные зарождающиеся суконные производства во Флоренции и Милане начинали конкурировать с фландрскими, все чаще находили возможности своей деятельности в других местах. Филипп IV Красивый ускорил уход фламандце с рынка, подвергнув их преследованиям, принудительным займам и дискриминационному налогообложению[10].

Платный проезд в ворота — красноречивое свидетельство экономического упадка. К югу от Арраса, на перекрестке дорог в Бапом, который давным-давно обозначал границу Фландрии, стояли большие ворота с платным проездом, перекрывавшие главные дороги из Парижа в промышленные города Фландрии и на восток из городов Шампани в атлантические порты. Пошлины упали на две трети сразу после бедствий во Фландрии в 1302 году и еще раз, хотя и на меньшую величину, во время кризиса 1313–15 годов. Сборщики пошлин на подступах к альпийским перевалам рассказали ту же историю о непостоянном, но упорном снижении пошлин с золотых лет конца XIII века[11].

Несмотря на видимое напряжение, которое бедствия начала XIV века нанесли французскому обществу, мало кто из современников мог предвидеть политические катастрофы двух следующих царствований. В 1328 году они испытывали такой же трепет перед Францией, как и раньше. Они все еще видели богатое сияние золотого XIII века, века Людовика Святого, Романа о Розе и великих готических соборов и аббатств, возведенных в стиле откровенной роскоши, которую хронист Жуанвиль[12] уподобил иллюминации рукописей лазурью и золотом. Парижский университет действительно был, как описал его в 1323 году один ирландский путешественников, "домом и кормилицей богословской и философской науки, матерью свободных искусств, госпожой справедливости и эталоном морали, зеркалом и светильником всех богословских добродетелей". Архитектура Иль-де-Франс завоевала исконные традиции всех западноевропейских стран и на некоторое время полностью завладела ими. Итальянские дворяне изучали французскую моду и учились говорить по-французски, который они называли самым красивым языком на свете. Комментатор Данте, Бенвенуто да Имола[13], который рассказывает нам об этом, был одним из многих современников, возмущенных вторжением французских нравов, так же как сам поэт возмущался деньгами и грубой силой, с помощью которых Франция утвердилась в Италии в XIII веке[14].

Немецкий принц, который выступал против "гордых французов, всегда насмехающихся над другими народами, кроме своего собственного"[15], потерпел поражение в дипломатии, но, воспользовавшись случаем, чтобы выступить против галльского чванства, выразил чувства многих своих современников, а также воздал должное силе, которая сделала это чванство возможным. В течение XIII века французские армии сражались в Англии и Нидерландах, в Испании, Италии и на Ближнем Востоке. Французские династии правили в Провансе, Неаполе, Наварре, на Кипре и в Греции, а совсем недавно они правили на Сицилии и в Константинополе. Папство нашедшее прибежище в Авиньоне у самой границы с Францией, возглавлялось чередой французских Пап и коллегией кардиналов, в которой французы составляли подавляющее большинство. "Управление землей по праву принадлежит августейшему и суверенному Дому Франции", — заявил Жан де Жандун в своем панегирике Парижу[16].

По меркам европейских государств XIV века, военная мощь Франции была огромной. Армия, имевшаяся в распоряжении ее правителей для службы в поле, условно оценивалась в 20.000 — 25.000 человек, четверть из которых составляла кавалерия. Армии, созванные для вторжения во Фландрию в 1304 году, предполагаемого крестового похода в 1323 году и предполагаемых кампаний в Гаскони в 1326, 1329 и 1330 годах, были именно такого размера. Но время от времени можно было собирать гораздо более крупные силы. На 1339 год (третий год войны с Эдуардом III) был запланирован созыв армии в 50.000 человек, и примерно такое количество, разделенное между двумя фронтами, фактически служило в следующем году в дополнение к 20.000 человек, мобилизованных для войны. Для сравнения, англичанам, которые хотя и смогли в XIV веке собрать 32.000 человек, лишь изредка им удавалось выставить в поле до 10.000. Численная мощь французских армий была особенно заметна в кавалерии — престижном роде войск каждой средневековой армии. На пике своих военных достижений (в сентябре 1340 года) французы выставили более 27.000 кавалеристов. Опять же показательно сравнение с Англией. Самое большое количество кавалеристов, которое Англия развертывала в единовременно, составляло около 5.000. Конечно, цифры — это еще не все, и к началу XIV века великая эпоха средневековой кавалерии уже прошла. Однако цифры показывают объем ресурсов Франции, силу ее военной традиции и качество ее институтов власти. Сбор и управление армией были величайшим коллективным предприятием, которое когда-либо предпринимало средневековое общество[17].

Французское государство в том виде, в котором оно существовало в 1328 году, было творением четырнадцати королей из династии Капетингов, которые последовательно правили Францией с 987 года. Единственная из великих династий средневековой Европы, она смогла просуществовать непрерывно три столетия, и каждый монарх оставил наследника мужского пола для продолжения своего дела. Фортуна была благосклонна к французским королям. Большинство этих правителей были людьми с выдающимися способностями и ни один из них не был явно некомпетентным. Помазанные святым елеем во время коронации, наделенные пропагандистами монархии способностями к чудесному исцелению, называемые в официальных документах как превосходящие всех остальных смертных, короли Франции уже приняли атрибуты абсолютизма. "Будучи поставлены милостью Божьей над всеми остальными людьми, мы связаны волей Того, Кто сделал нас таким образом главными"[18]. Однако реальность власти была более неуловимой, чем формулы. В начале XI века Роберт II, который произнес эти слова, осуществлял прямую власть менее чем на десятой части своего королевства — компактном участке земли, простиравшемся от Парижа на севере до Орлеана на юге. Здесь он был непосредственным хозяином-феодалом. В других регионах он был просто королем, вынужденным править через вассалов, которые осуществляли королевскую власть за него, но делали это от своего имени и с независимостью, которая сводила власть монархии к почетному титулу. Бароны могли и довольно часто вели войны с королем и друг с другом, а также поддерживали прямые отношения с папством и иностранными державами.

Между смертью Роберта II в 1031 году и смертью Карла IV в 1328 году прошло три столетия, в течение которых монархия непрерывно увеличивала как территориальные размеры королевского домена, так и усиливали власть, которую она могла применить в его пределах. Частичные приобретения продолжались на протяжении всего этого периода, но, безусловно, самыми значительными были три огромных присоединения территорий, которые в течение XIII века впервые расширили владения Капетингов до Атлантики и Средиземноморья. Первое было делом рук Филиппа II Августа и его сына Людовика VIII, которые между 1202 и 1224 годами разрушили континентальную державу королей Англии из Анжуйской династии, присоединив Нормандию, провинции по реке Луаре, Пуату и Сентонж. К югу от Дордони альбигойские крестовые походы разорили графов Тулузского дома, некогда "пэров королей", как называл их в начале XIII века англичанин Гевразий Тильберийский. В 1271 году комбинация юридических формальностей, удачи и вооруженной силы, наконец, привела это великое наследство в руки французской короны. Три года спустя мужской род графов Шампани и Бри пресекся, а их владения, включающие в себя богатейшие сельскохозяйственные угодья Франции, а также города, в которых проходили ярмарки Шампани, перешли к короне в результате заключения ряда ловких браков. К этим впечатляющим приобретениям добавилось множество более мелких территорий, которые заполняли промежутки между существующими владениями или закладывали семена будущего расширения. Один только Филипп IV Красивый, правивший с 1285 по 1314 год, приобрел Шартр, Божанси и Монпелье путем покупки, Мортань и Турне — путем конфискации, графства Ла Марш и Ангулем — путем взыскания по закладной. На восточной границе своего королевства он приобрел Лион и имперское свободное графство Бургундию и постепенно ввел своих чиновников в Барруа.

Хотя эти приобретения и другие, последовавшие за ними, в ретроспективе оказались основой национального государства, вряд ли Капетинги рассматривали их в таком смысле. Они отстаивали интересы своей семьи, которую они лишь неотчетливо отождествляли с нацией. Одной рукой они раздавали, а другой собирали земли. Доктрина о неотчуждаемости королевских владений стала открытым принципом королевской политики только после Мелёнского эдикта 1566 года. Людовик IX вернул английским герцогам Аквитании значительную часть того, что отнял у них его отец, не потому, как он сказал советникам, выступавшим против этого, что он обязан это сделать, "а чтобы между моими детьми и его детьми, которые являются кузенами, был мир и любовь". Это был поступок как частного лица, так и государственного деятеля. Не только Людовик IX, но и большинство правителей его династии относились к королевским владениям как к источнику покровительства, раздавая права и иммунитеты таким образом, что это приводило в ужас некоторых государственных служащих. Короли не были скопидомами земли, как это делала церковь. Они отдавали целые области Франции своим братьям и сыновьям, чтобы те и их наследники управляли ими вечно в качестве апанажей, во многих случаях независимых от короны. Людовик VIII, умерший в 1226 году, увеличил королевские владения больше, чем любой из Капетингов, но в своем завещании он оставил Артуа своему второму сыну, Пуату и Овернь — третьему, Анжу и Мэн — четвертому. Наследник престола унаследовал не более чем старое королевское владение Иль-де-Франс, плюс Нормандию. Филипп IV Красивый, в начале XIV века, был почти столь же расточителен со своими сыновьями, и они, в свою очередь, отчуждали большие территории из своего наследства. От естественных последствий своей щедрости корону спасло лишь то, что младшие ветви династии Капетингов были столь же недолговечны и бесплодны, сколь старшие — плодовиты и здоровы.

В 1328 году территория, непосредственно управляемая короной, достигла вершины, от которой ей предстояло оттолкнуться через полтора столетия политической дезинтеграции, гражданской войны и иностранной оккупации. Она охватывала примерно две трети французского королевства: Париж и Иль-де-Франс; Пикардию; Нормандию и Мэн; Анжу, Турень и Орлеан в долине Луары; центральные провинции Пуату, Лимузен и большую часть Берри; и Лангедок на юге. Французские короли управляли остальной Францией в одних случаях косвенно, в других — вообще не управляли. Прежде всего, существовали три великих фьефа — Фландрия, Бретань и Аквитания, фактически автономные княжества, управляемые независимыми династиями, чьи правители лишь время от времени становились частью французского политического сообщества. Еще были апанажи, созданные прошлыми королями для своих младших сыновей: в 1328 году это герцоги Бургундии и Бурбонне, графы Артуа, Алансона и Эврё. Эти герцогства и графства управлялись по схожим принципам, со многими из тех же свобод, но людьми, чьи связи с короной, кровные связи, чувства и политические интересы были настолько тесными, что в большинстве случаев делали их частью правительства королевства. Это относится даже к самому старому из них, Бургундии, которая была отделена от королевского домена в течение 300 лет, но герцоги которой оставались одними из самых близких соратников королей Франции вплоть до пресечения их рода в середине XIV века. Несколько гораздо меньших территорий, хотя они и не были апанажами, пользовались очень похожими привилегиями самоуправления: территории графов Блуа, сеньоров Монморанси, Жуанвиля и Куси; довольно специфический случай графства Понтье в окрестностях Абвиля, которое английские короли приобрели по браку в конце XIII века; и пиренейская территория Фуа-Беарн, которая была слишком удалена для эффективного королевского вмешательства и, возможно, слишком ценна как союзник против герцогов английской династии в Аквитании.

В принципе, разница между этими августейшими принцами и низшим дворянством королевского домена заключалась в том, что судьи короля не имели юрисдикции, а его чиновники — власти над жителями их территорий. Владельцы больших апанажей и самоуправляющихся фьефов признавали свои феодальные обязательства перед короной, обязательства, определенные и ограниченные обычаем, условиями их пожалований и актами данничества. Но они содержали свои собственные суды и поддерживали свою собственную гражданскую администрацию, которая, как правило, была точной миниатюрной копией организации королевского правительства. Они принимали свои собственные законы. Некоторые из них чеканили собственные деньги. Если они были обязаны нести военную службу (что иногда было сложным вопросом), они получали вызов от короля и набирали собственную армию за свой счет, взимая собственные налоги для ее оплаты. По сути, они представляли собой промежуточный уровень власти, чьи обязательства предписывались законом, а не административной практикой. Однако их статус, хотя и высокий, был не столь необычен, как кажется. Даже в пределах королевского домена сеньоры, непосредственно подчинявшиеся короне, обладали многими теми же правами хоть и в меньшем масштабе, что и крупные землевладельцы. Они также имели свои собственные суды, обозначали свою власть, устанавливая столбы на границах своей территории, облагали налогами своих вассалов и отвечали на призывы короля к военной службе не только лично, но и вместе со своими вассалами. "Каждый сеньор суверенен в своих владениях", ― писал Бомануар[19]. Правда, их судьи и чиновники должны были работать бок о бок с королевскими и могли быть вызваны в королевский суд для ответа за свои небрежности и проступки, и это непростое сосуществование неуклонно подрывало их авторитет. Но это все чаще становилось уделом чиновников крупных фьефов и апанажей.

Администрация французских королей накануне Столетней войны была творением многих рук. Но одно правление наложило на нее отпечаток, который она не теряла до конца средних веков, — правление Филиппа IV Красивого, который умер в 1314 году после почти тридцатилетнего правления. Несмотря на длительность и важность его правления, о характере этого замечательного человека почти ничего не известно, кроме того, что он был холоден, неразговорчив и скуп на доверительные беседы. "Он не человек и не зверь — он — нарисованное изображение", — утверждал один из его врагов[20]. Филипп IV окружил себя небольшим кругом профессиональных советников, высокопоставленных государственных служащих, многие из которых были низкого происхождения, амбициозными, способными и потому непопулярными. Был ли король автором политики или орудием своих советников — вопрос, по которому даже его современники не могли вынести обоснованного суждения, а историки располагают лишь своими догадками. Ясно лишь то, что Филипп IV (или, возможно, его советники) горячо, почти религиозно верил в значимость своей королевской должности. "Король стоит выше закона, выше всех обычных прав и частных привилегий, это его прерогатива — принимать законы, изменять или отменять их, как он сочтет нужным после совета со своими подданными", — писал официальный памфлетист в ответ Папе Бонифацию VIII, который осмелился оспорить его право облагать духовенство налогом[21].

Филипп IV Красивый имел под собой хорошо подготовленный фундамент, созданный по большей части его предками Филиппом II Августом и Людовиком IХ Святым, которые начали создание самой впечатляющей государственной структуры в средневековой Европе. Старый королевский двор постепенно реорганизовался в пять основных департаментов, функции которых были определены лишь смутно, а штат сотрудников частично совпадал. Это были королевский двор и канцелярия, которая по-прежнему перемещалась по стране вместе с королем, а также казначейство, Счетная палата и Парламент, которыми руководили профессиональные администраторы, работавшие в Париже. Во время правления сыновей Филиппа IV и первого короля из династии Валуа Филиппа VI, Канцелярия, служившая генеральным секретариатом для всей деятельности правительства, постепенно превратилась в оседлый департамент, расположенный в Париже, как и судебные и финансовые органы государства. Королевский дворец Сите был переполнен клерками, юристами и чиновниками. Филипп IV Красивый и его сыновья расширили дворец в три раза, чтобы вместить их, а расходы на зарплату администраторов росли семимильными шагами. Некоторые статистические данные, представленные Филиппу VI в первые годы войны с Англией, дают поразительную картину неумолимого расширения функций правительства и размеров центральной бюрократии. Между 1314 и 1343 годами число главных судебных чиновников различных королевских судов в Париже увеличилось в четыре раза; число нотариусов — примерно во столько же; количество сержантов, следивших за исполнением приказов министров и судей короля, увеличились в семь раз. В 1326 году королевская канцелярия использовала не менее тонны с четвертью воска для скрепления печатями документов[22].

Широкие направления королевской политики определялись в Большом Совете, названном так не из-за своего размера, а потому что он занимался главными делами королевства. На самом деле он был довольно небольшим и состоял из клики влиятельных администраторов, друзей короля и меняющегося корпуса вельмож, принцев королевской семьи, крупных дворян и церковных прелатов, чье присутствие рядом с королем было освящено традицией и соответствовало народным предрассудкам. Во время правления Филиппа IV профессиональный элемент в значительной степени вытеснил этих грандов, что вызвало неблагоприятные отзывы не только среди самих грандов, и было отменено при его преемниках. Большинство профессионалов происходило из низшего слоя светского общества, от которого можно было ожидать грамотности, из рядов провинциального дворянства, людей, чьи семьи часто оставались за бортом процветания XIII века и которые всем были обязаны королю. Два хранителя печати Филиппа IV, Пьер Флот и Гийом де Ногаре, оба начинали свою карьеру безвестно, как гражданские юристы на юге страны. Флот был младшим сыном мелкого рыцаря из Веле. Ногаре был провинциальным судьей, происходившим из обуржуазившейся семьи из Тулузы. Ангерран де Мариньи, камергер Филиппа IV, а в последние годы его жизни фактически главный министр, был сыном ничем не примечательного нормандского сеньора. Королевская служба означала для него власть и славу, портрет и статую в королевском дворце, состояние, накопленное более или менее сомнительными средствами, которое он тратил на приобретение больших поместий, прекрасную коллегиальную церковь и любопытную коллекцию религиозных статуй, которые до сих пор можно увидеть в его родном городе Экуи в Нормандии. Мариньи и ему подобные заслужили свои высокие награды. Они приносили на алтарь королевской службы свою преданность, профессиональные навыки и, в некоторых случаях, острое политическое суждение. Без них растущее в размерах и значении правительство вышло бы из-под контроля короля, что и произошло при его преемниках.

Провинциальная бюрократия короны была в некотором смысле более примечательной, поскольку местное управление, как правило, было слабым местом даже самых хорошо организованных средневековых правительств. Регионы, непосредственно управляемые короной, были разделены на тридцать шесть административных округов, известных как бальяжи (baillages, в старых королевских владениях) или сенешальства (sénéchaussés, в недавно приобретенных провинциях центра и юга страны). Интересы короля в этих округах были доверены бальи и сенешалям. Наряду с ними другие чиновники выполняли подчиненные или специализированные функции: судьи, заместители бальи, городские прево, виконты и сборщики налогов, а также вездесущие мелкие чиновники королевской администрации, сержанты (servientes), которые исполняли приказы других с той настойчивостью, которая была необходима. Бальи и сенешали были людьми значительными, и им хорошо платили. Многие из них, как и их начальники в центральной администрации при короле, делали карьеру, которая не была бы возможна для них в любой другой сфере жизни. Бартелеми де Монбризон, ставший в 1336 году заместителем бальи Лиона, в течение десяти лет был самым влиятельным человеком в городе, имея равные отношения с архиепископом и коммуной; однако если бы он в юности не покинул родной город, чтобы изучать право, то, скорее всего, стал бы скорняком, как его отец[23]. В нескольких районах, близких к границе или недавно приобретенных короной, бальи выполняли политические функции большой важности. Бальи из Вермандуа представляли короля во время политических волнений во Фландрии. Сенешали Перигора и (позднее) Ажена делали то же самое в Аквитании. Но их обычные функции были более скромными. Они обеспечивали общественный порядок, собирали доходы с домена и осуществляли ту особую смесь публичных и частных прав, которая составляла сущность суверенитета в средние века: массу различных юрисдикций и привилегий, которые корона унаследовала или приобрела у бывших феодалов и которые должны были осуществляться в конкуренции с другими, все еще находящимися в частных руках, приращениями, которые накапливались слоями на протяжении веков и обнаруживались, как открытие какого-нибудь сложного археологического памятника. Провинциальные чиновники обычно становились более роялистами, чем король, нарушая границы своей юрисдикции в попытке удовлетворить свои требования и игнорируя королевские привилегии и иммунитеты. Вмешиваясь в чужие ссоры, предлагая проигравшему право на апелляцию в какой-нибудь более низкой инстанции, распространяя королевскую защиту на тех, кто справедливо или несправедливо осужден феодалом, с помощью усердия такие люди могли отгрызать понемногу права сеньоров до тех пор, пока они не приходили в упадок или не завоевывались правами короны.

Великим достижением юристов последних пяти королей Капетингов, правивших с 1270 по 1328 год, было создание из разрозненной мешанины прав короны целостного представления о публичном праве и государственной власти. Все еще не более чем амбиции, они не были подкреплены политическими фактами до XVII века. Но была одна область, где эти идеи имели практические последствия огромной важности даже в 1328 году. С середины XIII века юристы короны разработали новую доктрину, согласно которой король мог рассматривать апелляции даже из тех частей королевства, на которые его власть еще не распространялась, если утверждалось, что местные судьи "отказали в правосудии", нарушили порядок судопроизводства или совершили ошибку в толковании закона. Способ применения этой доктрины был глубоко оскорбителен для владельцев сохранившихся сеньориальных юрисдикций. Ведь тяжущийся, обратившийся в суд короля, имел право на защиту (sauvegarde) его чиновников. В рамках своего иска тяжущийся выводился из под власти своего непосредственного сеньора и переходил под власть короля. Его земельные владения становились островом экстерриториальной юрисдикции под флагом короля и с символическим столбом, украшенном флер-де-лис (королевской геральдической лилией). Итак, с правом рассмотрения апелляций в оставшиеся частные сеньории проникли и королевские чиновники, клерки, нотариусы и сержанты, которые защищали апеллянтов, делали необходимые запросы, улаживали дела и предлагали тем, кто потерпел неудачу в привычном суде, искать лучший.

Конечным бенефициаром этой постоянной борьбы за юрисдикцию был Парижский Парламент, не Парламент в английском смысле, а верховный суд, рассматривавший апелляции по растущему числу дел, на которые чиновники короля претендовали как на свои собственные. Будучи якобы Советом короля, заседающим в судебном качестве, Парламент находился в процессе перехода в руки профессиональных юристов. К моменту смерти Карла IV, Парламент состоял из нескольких отделений, в нем скопилось огромное количество архивов, которые обслуживала целая армия функционеров. В зале Палате Регистрации королевского дворца в Париже, окруженном статуями королей Франции, собирались толпы тяжущихся и просителей, чье стремление передать свои дела в собственный суд короля в некоторых частях королевства свело разбирательство в сеньориальных судах к статусу простого формальной прелюдии к битве, ведущейся в другом месте. Апеллянты стали настолько многочисленными, что периодически предпринимались попытки передать менее важные дела обратно бальи и сенешалям. Но решение, принятое в итоге, привело к дальнейшему увеличению размеров и без того громоздкого суда. В период правления Филиппа IV Красивого докладчиков Палаты Дознания, которые отвечали за оценку доказательств перед судом, было четыре, а при его сыне Филиппе V их стало тридцать три. В 1319 году в главном отделении суда, которое рассматривало апелляции, связанные с "серьезными делами… великими людьми", было не менее двадцати трех судей[24].

Средневековье было полно судебных тяжб. Судебные институты были раздираемы борьбой за юрисдикцию, которая велась с такой страстью, что может показаться бессмысленной и абсурдной. Но современники смотрели на это иначе. Отправление правосудия было не только важным источником дохода; оно было высшим атрибутом суверенитета. Те слуги короны, которые целенаправленно стремились сделать исполнение законов королевской монополией, имеют больше прав считаться основателями французского государства, чем полководцы и политики, чей вклад, поскольку он был более героическим, более известен.

Поскольку слуги государства были ярыми пропагандистами своего дела, легко поддаться впечатлению, что они полностью преуспели. На самом деле их успех был лишь частичным. Правда, созданная ими бюрократия позволила парижской монархии в нормальных условиях сохранять контроль над одной из самых больших и разнообразных стран Европы. Правда, что в критические моменты она была способна на впечатляющие проявления исполнительной власти. Одновременный арест почти всех тамплиеров во Франции 13 октября 1307 года, который в течение нескольких недель тайно планировался в Париже, был бы не под силу любому другому европейскому государству XIV века. Но хотя агенты государства занимали передовые позиции, территория за ними еще не была закреплена. В отношении управляемых не произошло такого же глубокого изменения, как в отношении их хозяев.

Отношение к общественному порядку было показательным. "Мир короля — это мир всего королевства, а мир королевства — это мир Церкви, защита всех знаний, добродетели и справедливости… поэтому тот, кто действует против короля, действует против всей Церкви, католической веры и всего святого и справедливого", — провозглашал с кафедры пропагандист[25]. Возможно, под влиянием напряжения от фламандской войны (повод для этой проповеди) аудитория была восприимчива. Понятие государственной власти, которое делало частное насилие преступлением против государства, было хорошо развито в Англии с XII века, но во Франции оно было признано, с перерывами, лишь в XV. Восстание было просто политикой другими средствами. Мысль о том, что это может быть изменой, долго не могла проникнуть даже в официальные круги. Этапы ее проникновения можно проследить по тому, как обращались с неудачливыми бунтовщиками. В XII и XIII веках их крайне редко казнили как предателей. Например, Ги де Дампьер, граф Фландрии, остался почти безнаказанным, хотя он вел объявленную войну против Филиппа IV Красивого и попал в плен к своему врагу. Первым дворянином, привлеченным и повешенным за измену, был Журден де л'Иль-Журден, барон-разбойник с юго-запада, "благородный по роду, но неблагородный по поступкам", который был казнен в Париже в 1323 году. Некоторые из лидеров восстаний во Фландрии были замучены до смерти в 1328 году. В первое десятилетие Столетней войны, когда Филиппу VI пришлось столкнуться с серьезным кризисом общественного порядка и распадом естественных связей перед лицом политического и военного поражения, он с ужасающей регулярностью прибегал к подобным публичным казням. Это эффектное утверждение власти отражали страх и неуверенность правительства и подменяли собой реальную власть. Многие не разделяли отвращения Филиппа VI к предательству даже в условиях войны, а казни считались странными и шокирующими. Хронисты рассказывали о них с восхищением и ужасом. Они значительно увеличили непопулярность правительства[26].

Неопределенный предел естественной власти государства был проблемой, главным симптомом которой было растущее финансовое затруднение короны. Как и большинство средневековых королей, король Франции, по мнению ортодоксальных теоретиков, должен был оплачивать свое правительство из доходов своих частных владений и из доходов от правосудия и феодальных прав, которыми он пользовался как повелитель своих владений. В конце 1320-х годов эти источники давали от 400.000 до 600.000 ливров в год, что в три-четыре раза превышало обычный доход короля Англии[27]. Тем не менее, этого едва хватало на содержание растущего бюрократического аппарата и было совершенно недостаточно для покрытия расходов на ведение войн. Эта проблема была характерна не только для Франции. Это был удел почти всех западноевропейских государств, поскольку бюрократия, укомплектованная умными и амбициозными людьми, начала экспериментировать с более всепроникающими, более интенсивными стилями управления. Структурный дефицит стал регулярной чертой их счетов и был эндемическим явлением во Франции с последних двух десятилетий ХIII века. Неудачная попытка Филиппа III завоевать Арагон в 1285 году стоила ему в три раза больше его годового дохода и приблизила его к банкротству. Его сын Филипп IV Красивый оказался под невыносимым финансовым бременем между 1293 и 1303 годами, когда он пытался вести войны одновременно во Фландрии, в Гаскони и на море. Его войска на севере взбунтовались в 1303 году из-за невыплаты жалования.

Было несколько причин, по которым французские правительства испытывали все большие трудности с оплатой своих войн. Они вели войны чаще и масштабнее, чем это делал Людовик IX Святой. Филипп IV Красивый снабжал доспехами и оружием многие свои войска. Даже его преемники (которые отказались от этой практики) были вынуждены оплачивать людям лошадей и снаряжение, потерянное во время военной службы. Кроме того, на королевские арсеналы в Нарбоне и Руане, которые были основаны в последние два десятилетия XIII века, чтобы впервые превратить Францию в значительную морскую державу, ложилось тяжелое бремя. Но самой значительной причиной роста военных расходов короны стал окончательный отказ в последние тридцать лет XIII века от древней системы набора войск, которая зависела от бесплатной службы владельцев фьефов и жителей некоторых городов. Эта система всегда была очень неудовлетворительной. Ее было трудно обеспечить, она предоставляла войска разного качества и энтузиазма, и она была обставлена оговорками и исключениями, основанными на местных обычаях или договорах. В XIV веке служба оставалась обязательной (если только она не была заменена выплатой в казну денег); но если раньше жалованье обычно полагалось только тем, кто служил вдали от дома или сверх обычного времени, то теперь оно полагалось всем войскам на протяжении всей кампании. В результате были созданы армии, которые были более многочисленными, лучше дисциплинированными и более мотивированными, но и гораздо более дорогими.

Не хватало упорядоченной системы национального налогообложения. Ближе всего к этому в начале XIV века французское правительство подошло в системе налогообложения церкви, которая, безусловно, была самым крупным и богатым землевладельцем королевства. Французская церковь регулярно облагалась налогами с согласия церковных соборов или (чаще всего) Папы Римского. Какой бы метод ни был выбран, преимущество обложения налогами церкви заключалось в том, что не требовалось никакого дополнительного согласия. Обычно налог добросовестно платили, и он вносил разный по объему, но регулярный вклад в королевский бюджет, и составлял в 1320-х годах около пятой части от всех поступлений[28]. Однако большая часть королевских доходов обязательно поступала от мирян, и для их налогообложения не существовало никакой системы, а только череда бессистемных приемов.

До того, как разразилась буря, предпринимались вялые попытки улучшить ситуацию. В течение многих лет гражданские юристы продвигали теорию о том, что, поскольку король обязан защищать интересы королевства, он может взимать налоги со всех своих подданных по публичному праву. Великий философ морали Фома Аквинский[29] пришел к тому же выводу другим путем. По его мнению, налоги, взимаемые по умеренным ставкам, всегда допустимы, когда "возникает непредвиденная ситуация и необходимо увеличить расходы в общих интересах или сохранить достоинство двора, если обычных доходов и налогов недостаточно"[30]. Не многие французы, однако, согласились бы с этим, и практика сбора налогов, конечно, была очень разной. Согласно ортодоксальной точке зрения, король мог требовать помощи при посвящении в рыцари самого себя или своего сына, а также за брак своей дочери, но не более того. Даже эти суммы могли взиматься только с прямых вассалов короля. Когда в 1285 году Филипп IV Красивый попытался взимать со своих подданных подати за свое возведение в рыцарское достоинство, последовали энергичные и в целом успешные протесты. Деньги, собранные с вассалов, были возвращены[31].

Более перспективная линия была принята во время фламандских войн. После восстания в Брюгге в 1302 году Филипп IV возродил древний призыв на военную службу, известный как арьер-бан (arrière-ban). Опираясь на неопределенное, но неоспоримое право предыдущих королей, он призвал в армию в Аррасе "всех людей, знатных и не знатных, как принадлежащих нам, так и другим сеньорам"[32]. Филипп IV не хотел, чтобы вся нация с оружием в руках собралась в Аррасе. Ожидалось, что дворяне предоставят кавалерию. Отборные контингенты недворян, набранные в основном из городов, должны были сражаться в качестве лучников или пехотинцев. Остальные должны были купить освобождение от службы по цене в 2% от стоимости их имущества или больше, если сборщики смогут это сделать. Урожай средств оказался весьма значительным. Поэтому эксперимент был повторен в следующем году и еще раз в 1314 году. Провозглашение сбора арьер-бана стало приобретать мощное психологическое значение, ознаменовав момент начала серьезной войны. Однако сопротивление ему или, по крайней мере, его финансовым последствиям росло. Дворян нельзя было заставить платить. Они имели право лично сражаться со своими свитами, чтобы сохранить статус и заработать на войне. Более того, они рассчитывали, что их подданные будут участвовать в их значительных расходах, и возражали против их обеднения от королевских поборов. Многие города считали, что они выполнили свой долг по защите королевства, отремонтировав и защитив свои собственные крепостные стены. Другие не желали признавать призыв защищать далекую Францию от опасностей, которые их не касались. Кроме того, оказалось трудно возродить сбор арьер-бана без возрождения красивых юридических различий, которые сопутствовали ему. Одно из них заключалось в том, что это средство можно было использовать только тогда, когда война уже началась. Подготовка к войне, какой бы неизбежной она ни была, требовала других источников дохода. Король никогда не мог планировать далеко вперед.

В ответ на эти трудности Филипп IV несколько раз просто требовал имущество своих подданных на том основании, что оно ему необходимо. Тем, кто требовал более веских причин, отвечали, как духовенству Тура в 1305 году, что они являются частью политического тела королевства, что они обязаны перед своими собратьями вносить вклад в общие интересы, и что они могут заплатить свои деньги добровольно или их получат от них силой[33]. В целом, однако, король не взимал налоги без хотя бы видимости согласия своих подданных. Это не было конституционным угрызением совести. У него просто не было выбора. Без этого ни один налог на практике не мог быть собран. У государства не было достаточно информации, чтобы оценить каждого подданного, а также количество чиновников и солдат, которые должны были бы взимать обязательный налог при активном сопротивления налогоплательщиков. Дворяне оценивали себя сами, когда вообще платили налог. Налоги на города собирались горожанами. Пошлины на сделки ломбардских купцов взимались самими ломбардцами. Поскольку король не мог обойтись без сотрудничества с налогоплательщиками, было много возможностей для переговоров об условиях и размере каждого налога. В этом торге за бесчисленные индивидуальные согласия власть короля не обладала должной силой. Согласие на выплату налога могло затянуться, даже если в конце концов оно было получено. Но когда король, уже собрал свою армию, ему срочно нужны были деньги, и он не мог позволить себе задерживать их сбор, показавшись людям неразумным или тираном. Именно поэтому чиновникам Филиппа IV было предписано обращаться к налогоплательщикам с douces paroles et suasions (с лаской и уговорами), указывая им на то, как велика нужда короля, как скромны требования с бедных и как справедливы поборы с богатых[34]. Но если эти уговоры не приводили к согласию, сделать с этим можно было очень немногое. Имя непокорного барона или города записывалось, и вскоре появлялась возможность навлечь на них немилость короля. Но, с другой стороны, этого могло и не произойти.

Необходимо было смягчить такое упрямство налогоплательщиков пропагандой. Памфлеты и прокламации объясняли справедливость позиции короля в его конфликтах с фламандцами или Папой. Из представителей городов и провинций королевства созывались собрания, на которых министры рассказывали о политике и нуждах правительства. Существует подробный отчет об одном из таких собраний, которое было созвано в 1314 году в королевском дворце в Париже по случаю нового кризиса во Фландрии. Ангерран де Мариньи изложил всю историю взаимоотношений короля с фламандцами и объяснил необходимость введения нового налога. Когда он закончил, король поднялся со своего места, чтобы посмотреть, кто из присутствующих откажется ему помочь. Один из самых богатых граждан Парижа в ходе тщательно подготовленного выступления пообещал, что каждый из присутствующих окажет помощь в соответствии со своими средствами[35]. Однако, как и его предшественники, это собрание собралось только для того, чтобы послушать. Собравшиеся не обладали властью от своих избирателей. Их одобрение было просто еще одним аргументом, доступным сборщикам налогов в их поездках по стране. Оставался еще бесконечный круг переговоров с каждым бароном и городом королевства. После того как в сентябре 1314 года кризис миновал, собирать налог становилось все труднее. Консулы Нима не хотели ничего платить, даже после того, как их посадили в тюрьму за упрямство. В октябре налог был переведен на большую часть юга Франции. В ноябре он был полностью отменен. Однако король уже взял на себя обязательства по расходам.

В пиренейских королевствах, на Сицилии, в некоторых частях Германии и, прежде всего, в Англии парламентские собрания, обладавшие правом представлять нацию, сделали возможным медленное развитие системы национального налогообложения, тем самым неизмеримо улучшив финансовое положение своих правительств. Но то, что было возможно в небольших, относительно однородных и централизованных обществах, оказалось менее легким в такой большой и разнообразной стране, как Франция. Именно в этой стране представительские собрания появились позже всего и развивались медленнее всего. В итоге короли обошлись без представительских учреждений, взимая налоги исключительно по прерогативе. Абсолютизм XVII века родился в XIV. Но это были отдаленные последствия. Непосредственным результатом стал паралич французского правительства в каждый кризисный момент. Способность короля облагать налогом своих подданных всегда зависела от его личного престижа и от силы его политической позиции в то время. В 1290-х годах Филиппу IV Красивому многое сходило с рук, что оказалось невозможным в более поздние годы его правления. Когда весть о катастрофическом поражении французской армии при Куртре в 1302 году распространилась по провинциям, стало необходимо резко увеличить пределы освобождения от налога на имущество, чтобы его вообще можно было собирать[36]. Таким образом, поражение питалось поражением, а мелкие неудачи провоцировали катастрофу.

Чтобы избежать банкротства, правительство было вынуждено прибегнуть к различным краткосрочным мерам: цинично придуманные конфискации богатых частных состояний; еще большее ограбление непопулярных меньшинств; череда конфискаций у евреев перед их окончательным изгнанием в 1306 году, аресты ломбардских и кагорских ростовщиков, арест тамплиеров и секвестр их имущества; почти каждый год огромные и более или менее принудительные займы; и безжалостное использование королевского правосудия в финансовых целях путем отправки комиссаров по провинциям королевского домена для изучения множества мелких нарушений закона, которые могли бы оправдать наложение штрафа или продажу помилования.

Еще более серьезные последствия для внутреннего благополучия Франции имели манипуляции короля с монетной чеканкой, которая становилась одним из основных источников финансирования войны. Смысл заключался в том, чтобы время от времени перевыпускать монету по новой стоимости (как правило, более низкой), установленной указом, тем самым создавая работу для монетных дворов короля. Одновременно с этим увеличивался моннаж (разница между номинальной стоимостью монет и реальным количеством серебра в этих монетах), что позволяло получать большие прибыли от чеканки. Неоднократные девальвации между 1295 и 1306 годами снизили содержание серебра в монетах примерно на две трети. Прибыль была огромной. В какой-то момент в 1290-х годах прибыль королевских монетных дворов обеспечивала две трети поступлений в казну и покрывала большую часть дефицита, вызванного войной с Англией. С юридической точки зрения Филипп IV, вероятно, был прав, полагая, что чеканка монет является личной прерогативой короля, с которой он может поступать по своему усмотрению. Однако на практике его манипуляции с монетой были налогами, но без необходимости согласия и без тех же трудностей сбора. Они также причинили большое беспокойство тем, кто жил на фиксированные доходы, включая большую часть дворянства, усугубили существующее напряжение в экономике Франции и вызывали сильную ненависть к правительству. Филипп IV временно отказался от этого способа в 1306 году под давлением церкви. Но это был слишком ценный источник чрезвычайного финансирования, чтобы о нем забыли. В 1311 году произошла еще одна девальвация. В 1313 году, с началом нового кризиса во Фландрии, моннаж вырос до более чем 30%, что стало самым высоким показателем за всю историю[37].

Филипп IV Красивый умер в ноябре 1314 года. Его правление привело французское государство к зениту своего могущества, но также и к пределу его возможностей. Уже за несколько недель до его смерти по всей северной и центральной Франции образовались аристократические лиги, чтобы противостоять потере своих льгот и привилегий в пользу экспансивного правительства. В Бургундии лидеры местного дворянства объединились с высшим духовенством и представителями городов, чтобы выразить свое недовольство. Они сформировали постоянную организацию с регулярными собраниями, должностными лицами и постоянным комитетом. Они заключили союзы, как между суверенными государствами, с аналогичными объединениями в других провинциях, простиравшихся по всей Франции к северу от столицы: Шампань, Бовези, Артуа и некоторые регионы Пикардии. Жители Нормандии организовались самостоятельно. На французском Юге были созданы лиги в Лангедоке и Руэрге. Посягательства королевского двора, поборы королевских сборщиков налогов и созыв арьер-бана из их вассалов занимали видное место в списке претензий, которые эти организации предъявили преемнику Филиппа, Людовику X. Его короткое правление (1314–16) было почти полностью посвящено удовлетворению их требований в череде умиротворяющих хартий подтверждающих их привилегии. Он обещал вернуться к стабильной монете Людовика IX Святого после бессовестных манипуляций последних двух десятилетий; число королевских чиновников в провинциях предполагалось сократить; посягательства королевских судей на сохранившиеся сеньориальные юрисдикции прекратить; налоги взимать только в случае крайней необходимости; в Бургундии слуги короля должны были даже поклясться соблюдать хартию, а его подданные освобождались от обязанности подчиняться им, если они этого не делали. Главные советники умершего короля были брошены в тюрьму, а их богатства распределены между принцами королевского дома. Ангерран де Мариньи был повешен на общественной виселице в Монфоконе. Правительства отстаивающие интересы государственной власти редко пользуются популярностью, но в протестах дворянства было нечто большее, чем угрюмое недовольство подчинению их общему закону. Восстания 1314 и 1315 годов открыли эпоху напряженности в отношениях между короной и наиболее значимыми ее подданными, усиленную затяжными войнами и внутренними кризисами XIV века.

Дворянство представляло собой многочисленную, аморфную часть населения, составлявшую, вероятно, от 1 до 2% французских семей. В принципе, было ясно, кто является дворянином, а кто нет. Дворянство состояло из всего рыцарского сословия: мужчин, обязанных королю военной службой, элиты тяжеловооруженных кавалеристов, которые сражались как рыцари, и гораздо большего числа тех, кто мог стать рыцарем в силу своего состояния, образа жизни и, прежде всего, рождения. Бомануар, писавший в 1280-х годах, уже считал дворянство привилегией тех, кто унаследовал его "как короли, герцоги, графы и рыцари", почти закрытой кастой. Финансовые чиновники монархии придерживались того же мнения по узким фискальным причинам. Но юристы обычно имеют дело с абсолютными величинами. На периферии различия были размыты. Дворяне переживали тяжелые времена и больше не могли позволить себе видимые знаки своего статуса. "Есть много людей, благородных по происхождению, — сообщала Счетная палата в 1318 году, — которые уже много лет живут как купцы, торгующие тканями, зерном, вином и другими товарами, или стали скорняками, плетельщиками канатов, портными и т. п.". Другие знатные семьи вымерли, став жертвами высокой смертности, низкой рождаемости или войны. Лучшие из имеющихся статистических данных свидетельствуют о том, что более половины всех дворянских семей вымирали по мужской линии каждое столетие. На смену им пришли parvenus: люди, облагодетельствованные за заслуги или деньги королем или одним из великих баронов; или просто получившие вотчины и ставшие со временем называть себя дворянами и признаваться таковыми. Мифы о знати сохранились и новые люди, естественно стремились соответствовать им[38].

Между графом Шампани, чей доход в конце XIII века составлял более 40.000 ливров в год, и человеком с 200 ливрами в год, считавшимися минимумом для поддержания рыцарского достоинства, было не так уж много общего[39]. Однако почти все дворяне имели одну общую черту: начиная со второй половины XIII века они сталкивались с растущими финансовыми трудностями, которые в основном объяснялись проблемами французской сельскохозяйственной экономики, но которые усугубляло правительство. Давление на них исходило из нескольких источников. Почти в каждом случае они страдали от сильного и постоянного роста стоимости жизни. Рыцарю необходимо было экипироваться. В зависимости от ранга ему требовалось до шести боевых коней. Кроме копья, ему требовались меч, шлем и доспехи, которые становились все дороже по мере того, как пластинчатые доспехи заменяли кожаные и кольчужные. Ему требовалась свита сопровождающих, чтобы идти с ним в бой или ездить на турниры в мирное время. Ему требовалось свободное время, чтобы практиковаться в своем мастерстве, что означало нанимать дорогих слуг и административный персонал. Более того, образ жизни, особенно в высших слоях аристократии, становился все более дорогим даже в мирное время. Великие бароны содержали городские дома, нанимали огромные свиты, постоянно путешествовали, украшали себя и своих дам прекрасными драгоценностями, роскошно развлекались. После смерти они оставляли распоряжения о грандиозных похоронах и завещания, в которых умоляли своих наследников сделать пожертвования в пользу церкви. В целом ресурсы этих людей эффективно управлялись профессионалами, и они успешнее, чем любой другой класс французского общества (за исключением церкви), повышали свои доходы для удовлетворения растущих потребностей. Но, несмотря на это, бургундские герцоги были вынуждены отдавать часть своих доходов в залог ростовщикам из Италии или Кагора. Роберт II Бургундский (ум. в 1306 г.) лично торговался со своими еврейскими кредиторами. Брат Филиппа IV Красивого Карл де Валуа (ум. в 1325 г.), который регулярно выходил за рамки своих больших доходов, брал в долг у нескольких сотен кредиторов, включая короля, ломбардцев, тамплиеров, евреев и многочисленных французских ростовщиков. Граф Фландрии Людовик Неверский в 1332 году сообщал, что тратил деньги в размере 80.000 ливров в год и накопил долгов на 342.000 ливров[40].

Жребий менее высокопоставленных дворян был еще хуже. Их образ жизни, несомненно, был более скромным, но они тоже хотели выделиться в своих небольших сообществах. У них не было положения великих баронов, когда им требовалась защита от кредиторов, и они не могли, как Карл Валуа и герцоги Бургундии, получать выгодные подарки и милости от короны в моменты затруднений. Более того, стандарты управления их поместьями были ниже, а их капитал — минимальным. Ни один класс сельского общества не выиграл от сельскохозяйственного бума XIII века меньше, чем эти мелкие дворяне, которые когда-то были его лидерами. Их главной проблемой была малочисленность их владений, ставших результатом благочестивых завещаний и семейных разделов. Первородство никогда не применялось жестко даже на западе и севере Франции, где оно теоретически приравнивалось к закону. В других местах оно не применялось даже в принципе. В результате к началу XIV века владения большей части мелкого дворянства сократились до едва пригодных к использованию участков. Инфляция и обесценивание монеты довершили катастрофу. Некоторые из этих людей заложили свои земли за наличные деньги, воспользовавшись привилегией, которую закон только начинал разрабатывать для людей в их бедственном положении. Другие продавали землю богатым крестьянам или владельцам соседних больших поместий. В Иль-де-Франс число сеньориальных семей сокращалось уже более века, их роды угасали или их сыновья сливались с крестьянством, по мере того падения доходов и роста расходов. Из знатных вассалов парижских аббатств и короны (единственных, о которых известно многое) по крайней мере четверть имела годовой доход менее десяти ливров, что составляло примерно цену бочки вина[41]. Юрист Бомануар выжил, поступив на королевскую службу. Он мог, как многие люди его возраста и класса, поступить на службу к королю или церкви или заняться унизительным поиском невест среди малолетних наследниц городской буржуазии. В грядущем столетии оставшиеся в живых представители этого нищего дворянства стали зарабатывать на жизнь войной и, наконец, разбойничьим промыслом.

На первый взгляд, дворяне ничего не добились восстаниями 1314 и 1315 годов. В течение трех лет их побудительный мотив не сработал, а уступки Людовика X остались лишь заявлениями о добрых намерениях, которые соблюдались лишь изредка. Хотя Людовик X был вынужден удалить многих профессиональных государственных служащих, которые занимали видное место в правительстве его предшественника, два его брата, правившие с 1316 по 1328 год, пользовались советами людей примерно того же типа, за исключением того, что опыт научил их осторожности.

Тем не менее, гнев и разочарование целого класса наложили свой отпечаток на правительство, которое потеряло часть своей былой уверенности в себе. Одним из последствий этого стало то, что создание надлежащей системы налогообложения откладывалось более трех десятилетий, пока не было вынуждено сделать это и правительство, и народ в связи с перспективой военной катастрофы. Потребность короля в новых источниках регулярного дохода была как никогда велика, но в данный момент средства для ее удовлетворения были недоступны. Хотя кампания Людовика X против фламандцев в 1315 году пользовалась широкой поддержкой, налог, который должен был ее оплатить, оказался неудачным. Четыре года спустя Филипп V испытал то же самое, когда попытался начать войну во Фландрии. В 1321 году он попросил субсидию, чтобы укрепить администрацию своих владений и провести ряд вполне разумных внутренних реформ. Несмотря на тщательную подготовку общественного мнения, ему почти везде было отказано. Когда в 1337 году началась великая война с Англией, во Франции уже восемь лет не было общего налогообложения. Поскольку правительству необходимо было продолжать свою работу, оно еще больше, чем раньше, зависело от непостоянных источников дохода. В частности, короли были вынуждены вернуться к монетной политике Филиппа IV Красивого, когда они оказались под тем же финансовым бременем, что и он. Карл IV финансировал свои войны с Англией так же, как его отец тридцатью годами ранее. Филипп VI, в первое десятилетие Столетней войны, должен был злоупотреблять перечеканкой монет, хуже, чем теми, за которые были ответственны его предшественники.

Лиги 1314 года, когда они сформировались по провинциям, выявили еще одну неизменную слабость Франции. Провинции, давно поглощенные расширением королевских владений, сами по себе оставались нациями, поддерживаемыми традициями, уходящими корнями в недавнюю историю и географические факторы. Париж был бесконечно удален от большей части Франции в то время, когда конный гонец мог преодолеть только 30 миль в день при самых благоприятных условиях. Конвенция и консерватизм изолировали эти сообщества даже тогда, когда география этого не делала. Чужаков следовало изгонять из приходских церквей, о чем не переставали твердить уставы провинциальных синодов. Жители деревень обозначали свою территорию рядами кольев и крестов. За этими границами находился кафедральный город, рыночный город, святилище местного святого и мало что еще. В больших городах о взглядах правительства на государственные дела иногда можно было узнать из верноподданнических проповедей, которые духовенство должно было произносить в моменты политических кризисов. Новости о событиях национального масштаба просачивались медленно, часто в искаженном виде. Недостаточно было создать чувство национальной общности на территории, разделенной разнообразными обычаями дюжины регионов и привилегированными хартиями нескольких сотен городов, территории без единой монеты, общего закона или общего языка. В 1328 году эта разобщенность были меньше, чем раньше. Но епископ Вивье все еще мог угрожать лишением наследства своим племянникам, если они говорили по-французски вместо "языка, на котором с рождения говорю я и мой отец до меня". Папа Иоанн XXII родился в Кагоре, получил образование в Орлеане и правил в Авиньоне, но, тем не менее, он не смог сам прочитать письмо, которое король адресовал ему на французском языке[42].

Нация, согласно авторам словаря Французской академии XVIII века, означала "всех жителей одного государства, живущих на одной территории, по одним и тем же законам и говорящих на одном языке". По этому критерию Франция вовсе не была нацией в 1328 году. Такой верный слуга короля, как Гийом де Ногаре, воспитанный в традициях римского права, мог заявить о своей готовности умереть "за короля и отечество",[43] но на Юге, где он родился, эта идея показалась бы большинству людей слишком ревностной. В этом и других регионах Франции эффективное правление короля было слишком новым явлением. Когда политический кризис ослаблял хватку правительства, чувства мало чего могли добиться. Почему жители Пуату или Руэрга должны оплачивать конфликт парижского короля с графом Фландрии? Почему они должны беспокоиться о его войнах с королем Англии, пока сами не будут в них вовлечены?

Кроме того, во Франции оставались три провинции, где различия в культуре и традициях соответствовали заметным политическим разногласиям. Фландрия, Бретань и Аквитания были последними уцелевшими крупными феодальными владениями, которые когда-то охватывали большую часть Франции. Они больше не были организованы по феодальному принципу. Находчивые местные династии создали в них миниатюрные государства по образцу правительства самих Капетингов, конечно, ослабленные своим статусом вассалов французской короны, но во многом независимые от нее. Люди этих трех провинций были главными действующими лицами и жертвами Столетней войны. Проблемы французской короны поставили само их существование под угрозу и объясняют многое, что кажется необычным в той беспечности, с которой многие французы относились к оккупации части их страны английскими войсками.

"Нет никаких сомнений, — писал один юрист в 1341 году о Бретани, — что герцогство когда-то было королевством и до сих пор имеет статус королевства в глазах своих подданных"[44]. Собранная на руинах Анжуйской державы после поражения короля Иоанна Безземельного, Бретань была обязана своей силой и независимостью четырем графам, которые правили ею с 1213 по 1305 год. Эти люди расправились с независимыми сеньорами на севере и западе Бретани, чьи земли они присоединили к своим владениям. Путем покупки и завоевания они сделали себя прямыми владыками большей части своей территории и создали централизованную администрацию, основанную на местных чиновниках под надзором сплоченного корпуса юристов и бюрократов. Совет комитата проводил официальные судебные заседания, которые вскоре стали называться Парлементы. Это сложное и дорогостоящее правительство финансировалось частично за счет эффективной эксплуатации личных владений графа и частично за счет продажи сертификатов в атлантических портах Франции, которые давали их владельцам освобождение от права графа требовать свою долю, если они потерпят крушение на скалистом бретонском берегу. К началу XIV века эта система стала фактически пошлиной, взимаемой с морской торговли на Атлантическом побережье, регулярным источником богатства, который сделал графов Бретани гораздо более значимыми, чем этого можно было ожидать от их небольшой и относительно бедной территории. Филипп IV Красивый признал их заслуги в 1297 году, когда попытался привлечь их к делам своего двора, возведя их в статус герцогов и пэров Франции.

В течение XIII века французское правительство периодически предпринимало попытки посягнуть на автономию бретонского государства. Сам Филипп IV пытался взимать налоги на территории герцогства и намеревался назначать аббатов в бретонские монастыри. Более того, существовала тенденция к тому, что королевские бальи Тура и Кутанса рассматривали бретонские тяжбы, а Парижский Парламент рассматривал бретонские апелляции. Эти попытки вызывали недовольство герцогов, которые рассматривали обращения своих подданных в королевские суды как акты мятежа. Но поскольку Филипп IV Красивый не желал захватывать Бретань, а также Фландрию и Аквитанию и герцоги смогли вооружиться хартиями, исключающими юрисдикцию Парижского Парламента. По сравнению с другими французскими баронами, их усилия по сохранению автономии своих дворов были на удивление успешными. К 1328 году французская корона практически не осуществляла прямой юрисдикции в Бретани.

Между Бретанью и Англией существовали древние связи, которые делали герцогов ненадежными друзьями Франции при всем их возвышенном статусе во французском пэрстве. Вряд ли могло быть иначе, ведь их географическое положение их владений было таким, каким оно было. Дело было не только в том, что Англия была важным рынком для бретонского экспорта, в основном соли, холста и ткани, и даже не в том, что герцогство лежало на пути между Англией и Аквитанией. Как графы Ричмонда в Йоркшире, принцы герцогского дома имели право на место в английской политике. Они владели поместьями, разбросанными по всей Англии от Дарема до восточной Англии с тех пор, как Вильгельм Завоеватель подарил их Алану Рыжему Бретонскому за его заслуги во время вторжения на остров в 1066 году. Эти поместья приносили доход, который не поддается количественной оценке, но, вероятно, превышал доходы их бретонских владений[45]. Члены герцогской семьи были частыми и желанными гостями при английском дворе. Жан (Джон) Бретонский[46], дядя герцога, который был графом Ричмондом с 1305 года до своей смерти в 1334 году, большую часть своей жизни провел на службе у английских королей. Он заседал в Палате Лордов; принимал видное участие в гражданских войнах времен правления Эдуарда II; сражался с английскими войсками в Шотландии и возглавлял их в Аквитании против военачальников Филиппа IV Красивого; был крестным отцом будущего Эдуарда III. Немногие из его семьи так полно отождествляли себя с политическими делами Англии, но они сохраняли двойственную позицию, которая была почти столь же полезной для сменявших друг друга английских правительств.

Во Фландрии условия сильно отличались от тех, что преобладали в Бретани. Развитая промышленная экономика делала северное графство более заманчивым призом, а социальный конфликт, который сопутствовал этому, делал его более легким. Но у него, как и у Бретани, была тесная зависимость от Англии, что придавало ему свой собственный интерес в англо-французской войне. Графы Фландрии были союзниками английских королей так же часто, как и ссорились с французскими; Ги де Дампьер, который стал графом в 1280 году, был пенсионером Эдуарда I. Однако узы между двумя странами были крепче, чем эти дружеские отношения правителей. С момента индустриализации Фландрии в XII веке, Англия поставляла почти всю сырую шерсть, используемую на ткацких станках Фландрии, и выкупала часть готовой продукции. Политическое влияние, которое это обстоятельство оказывало на английских королей, было ими хорошо осознано. С начала XIII века экономические санкции были основным средством давления Англии на население самой богатой провинции Франции. Угрозы конфискации больших запасов фламандских купцов в Англии было достаточно, чтобы в 1208 году вырвать у короля Франции союз Сент-Омера, Гента, Брюгге, Лилля, Дуэ и Ипра. В 1270 году между Англией и Фландрией разразилась настоящая торговая война. Английское правительство было достаточно удовлетворено ее результатами, чтобы возобновить ее в 1290-х годах и позже, во время правления Эдуарда II, когда Фландрия в очередной раз колебалась между Англией и Францией в конфликте, к которому она не имела прямого отношения[47]. В первую очередь, последствия ощутили на себе отдельные ремесленники, разорявшиеся при каждом дефиците сырья или вынужденные платить высокие цены за дефицитную шерсть. После городских революций начала XIV века с этими людьми уже нельзя было не считаться, и их влияние все чаще склоняло чашу весов на английскую сторону.

Поддерживаемые промышленным богатством больших сукнодельных городов, графы Фландрии долгое время проводили собственную внешнюю политику, вступали в браки с королевскими семьями Европы, возглавляли крестовые походы на Ближний Восток и содержали себя с королевским достоинством. Как и герцоги Бретани, графы переняли административную практику Капетингов, управляя через местных бальи и совет профессиональных бухгалтеров, юристов и администраторов, который также выступал в качестве высшего апелляционного суда. Их ресурсы должны были гарантировать им успех. Но их усилия, в отличие от усилий герцогов Бретани, потерпели поражение из-за соперничества амбиций внутри их собственной семьи и социальных конфликтов за ее пределами. Короли Франции хорошо использовали своими возможности. Королевский бальи Вермандуа, базировавшийся в Лаоне, и его коллега в Амьене сделали своим делом надзор почти за каждым аспектом управления графством. Они постоянно вмешивались в работу графских судов, отдавая императивные распоряжения через таких низших чиновников, как прево Сен-Кантена, и даже, в отдельных случаях, через простых сержантов. В 1289 году Филипп IV Красивый дошел до того, что приказал, чтобы судебные разбирательства в графских судах велись на французском, а не на фламандском языке, когда там присутствовали его чиновники, "чтобы они могли присылать нам точные отчеты о разбирательствах"[48].

Более опасным был союз короля с патрицианскими олигархиями городов, чьи притязания графы пытались сдержать, отстаивая интересы простых горожан. В 1289 году городской совет Гента довел свою оппозицию графу до того, что подал апелляцию в Парижский Парламент — акт, который в одном из великих самоуправляющихся фьефов все еще был равносилен мятежу в глазах его правителя. Подача апелляции сразу же поставила город под защиту Филиппа IV, в который он назначил опекуна. Над самой высокой колокольней города был поднят флаг с флер-де-лис. Королевские войска были посланы для защиты подавших апелляцию бюргеров, а юрисдикция графа была временно приостановлена. Другие города и даже недовольные люди последовали этому примеру. Ги де Дампьер был вызван в Парижский Парламент, чтобы отчитаться перед самодовольным собранием низкородных юристов.

Во Фландрии конфликт между растущим королевским абсолютизмом и независимостью уцелевших княжеских вотчин должен был разрешиться в битве. В Бретани и Аквитании продолжались попытки разрешить его дипломатическим путем и путем непрекращающихся споров по разным вопросам в Парижском Парламенте. Соперничающая риторика о феодальных правах и публичном праве скрывала тот факт, что три территориальных князя западной Франции стремились достичь точно такой же цели на местном уровне, как и король на национальном, и очень похожими методами. Они хотели заменить дублирования прав и обязанностей в пределах своих княжеств единой государственной властью, осуществляемой ими самими. Король хотел применить к ним те же принципы. Эти противоположные стремления не могли существовать вместе. В регионах, обладающих географическим единством, местными языками и правом, а также традицией политической независимости, конечным следствием того, что делали территориальные князья, было отделение их территорий от королевства Франция. Именно это произошло во Фландрии в начале Столетней войны и еще раз в XV веке.

Столетняя война была не просто войной народов. Ее корни лежали во внутренней политике Франции. Три княжества на Атлантическом побережье, одно из которых управлялось королем Англии, а два других были связаны с Англией политическими и экономическими интересами, были не только плацдармами, через которые англичане проникли во Францию. Они были участниками гражданской войны во Франции, в которой древние территории пытались бросить вызов внушительному конституционному зданию, которое французские короли начали возводить в XII и XIII веках. В их авантюре им помогали непостоянные коалиции мелких дворян и несколько крупных дворян во внутренних районах Франции, которые воспользовались случаем, чтобы вырваться из стесненных условий бедности и бюрократической централизации. Только в ретроспективе кажется, что эта попытка была обречена на провал. Но в то время она почти удалась. В итоге создание унитарного французского государства было отложено на сто лет и даже тогда было достигнуто лишь ценой ужасающих разрушений и страданий народа.