Стойкий запах лосьона

12

К полудню в воскресенье влажная духота облепила город, низкие иссиня-черные тучи слились в одну, заволокшую небо, и, словно не выдержав собственного веса, она сбросила на город ливневую воду, сравнявшую тротуары и дороги сплошной рекой. Длилось это два часа. Туча поредела, в ней появились голубые промоины, а часам к пяти небо очистилось вовсе, засияло солнце; над травой газонов, над деревьями, от стен вымокших зданий поднимался теплый пар.

Костюкович, начавший было красить на балконе белой краской облупившуюся кухонную табуретку, на время дождя вынужден был прервать это занятие и, лежа на диване, наблюдал, как сестра в халате бегала из своей комнаты в ванную и обратно, снимала на ходу бигуди с волос, потом, видимо, красила ногти — он почувствовал запах ацетона.

— Ты чего суетишься? — спросил Костюкович, когда увидел, что она понесла на кухню утюг и переброшенную через руку белую блузку. — В гости собралась, что ли?

— Я приглашена в загородный ресторан!

— В ливень!

— А меня в хорошую погоду не приглашают, — засмеялась Ирина. — В хорошую погоду зовут двадцатилетних.

— И кто же тебя повезет в ресторан?

— Погос. Не строй удивленные глаза. А почему бы мне не пойти? Там еще какие-то его приятели будут. Вдруг найду жениха. Мне ведь всего тридцать восемь.

— Но ты же Погосова всерьез, кажется, не принимаешь?

— Как жениха — нет. Но с ним не скучно. У него способность обрастать невероятным количеством разнообразных людей.

— И куда же вы едете?

— Не знаю. Погос пригласил. Вернее, какие-то друзья пригласили его. И он явится с дамой, то есть со мной…

В очередной раз она ушла в свою комнату, и вскоре появилась оттуда преображенная: волосы красиво уложены; в тон блузке — светло-серые брюки из плащевой ткани, белые босоножки, на лице в меру косметики.

— Ну как, братец Иванушка? — спросила.

— Да ты у меня красавица, сестрица Аленушка. Только брюки эти уже вышли из моды.

— А вот это меня не волнует. Если кому-нибудь понравлюсь, все равно с меня их снимут!.. Пока! — и она, бросив за спину белую сумочку на длинном ремешке, выпорхнула…

Красить табуретку ему перехотелось, тем более, что виднелись темные лысины, покрывать надо еще раз, а первый слой не просох. Он вымыл кисть, убрал банку с краской в кладовку и взялся за газеты. Но чтение не шло, что-то отвлекало, какое-то беспокойство временами напоминало о себе. И он понял: кража в архиве отделения патологической анатомии! Если бы он просто услышал об этом среди прочих больничных слухов, сплетен, новостей, как любой другой врач, он бы, может, и удивился, но через час уже забыл бы, задерганный своими хлопотами. Но в данном случае определенным образом он был причастен к этой истории. «Может быть, посоветоваться с Левиным?» вдруг осенило.

Взяв ключи и захлопнув дверь, Костюкович поднялся этажом выше, позвонил, открыл ему сын Левина — Виталик.

— Привет, сосед. Заходи.

— Отец дома? — спросил Костюкович.

— Да. Ты к нему?

— Да, — они прошли в комнату.

— Папа, к тебе гость! — крикнул Виталик.

Из кухни вышел Левин. В домашнем одеянии — застиранной безрукавочке, спортивных брюках с пузырями на коленях и в суконных обтершихся тапочках он показался сейчас Костюковичу очень постаревшим: щеки запали, залысины стали выше, всегда худое лицо его выглядело от этого еще более осунувшимся, глаза были грустными. От Виталика Костюкович знал, что еще в прошлом году Левины под нажимом невестки решили было уезжать в Израиль, но потом раздумали. Как объяснил Виталик: «Работы там нет, а хуже всего с жильем. Да и отец не очень хотел…»

— Садись, Марк. Я тебя слушаю, — сказал Левин-старший.

— Хочу с вами посоветоваться, Ефим Захарович. У нас в больнице произошла неприятность. Хищение из архива, — и он подробно рассказал, что произошло. — Стоит ли нам обращаться в милицию?

— Обратиться-то вы можете, но, боюсь, прибавите себе хлопот. У милиции в нынешней ситуации этот пустяк просто вызовет раздражение, они с делами по убийствам и грабежами не управляются, а тут еще вы их станете дергать… Вы уверены, что похитили только этот протокол и только эти блоки?

— Нет.

— Вот видите. Они скажут: «А почему же вы ревизию не сделали, может, у вас пол-архива унесли». Или: «А если это просто кто-то жестоко пошутил, чтобы заставить кого-то поволноваться? Или кто-то кому-то решил напакостить, отомстить за что-то». Вариантов, которые измыслит милиция, чтоб отмахнуться от вас, немало. Тем более, что материальной корысти тут не вижу, пропал же не контейнер с импортной обувью… Вот так, Марк.

— Пожалуй, вы правы.

— Какая тут правота! — Просто ситуацию знаю… Женился?

— Не женился, Ефим Захарович, некогда — отшутился Костюкович, поднимаясь. — И как бы я женился, чтоб вы на свадьбе не были?!

— Ну-ну… Заходите, вы с Иркой у нас редко бываете.

— Спасибо…

Сестра из ресторана вернулась около одиннадцати. Была навеселе, говорливая, шумная.

— Много выпила? — спросил Костюкович.

— Не помню… Свари-ка мне кофе, — сошвырнув с ног босоножки, она села на пол.

Он принес ей кофе.

— Ну, сестрица Аленушка, исповедуйся.

— Как, видишь, ночевать приехала домой, переспать никто не предложил. А в общем ехать не стоило. Какая-то очень уж пестрая компания: спортивный доктор Туровский; некий Федор Романович Ягныш — таможенник, единственный, кто был с женой, туповатый малый; тренер Виктор Петрович, то ли Губин, то ли Гущин, не помню, но то, что жлоб, помню; затем какой-то Севочка со смазливой девкой-молчуньей, весь модный, как из каталога «Неккерман» выпрыгнул, тебя знает, работал у вас, привет тебе передавал… — Ирина протянула Костюковичу чашку: — Принеси мне еще кофе.

— Спать не будешь, — он взял чашку.

— Еще как буду!

Когда он вернулся с кофе, она продолжала:

— Погос, разумеется, был тамадой… Шут чертов… Отменное питание, и напиться было чем. Но — скукотища! Черт меня понес туда! Заплатили они уйму денег! Платил почему-то один Туровский, за всех. Я, конечно, и не шевельнулась: я ведь приглашенная дама! Но деньги ему, я видела, сунул этот Севочка… Все это не по мне. Какие-то полунамеками разговоры, шепотки, то общие, то мужики уединялись парами, как педики. Я разозлилась на Погоса, он тоже уходил шептаться. Я спросила: «Что у тебя, Погос, может быть общего с этими интеллектуалами?» Пьяненький Погос ответил: «Ты знаешь, что разъединяет людей? Деньги! А что объединяет? Как эти деньги сделать!..» Пошел он со своими остротами!.. Я хочу спать, Марк… — она встала на корточки, затем выпрямилась и усталой походкой поплелась в свою комнату…

«Что это она так на них обозлилась? — подумал Костюкович. — Зря. Теперь люди сбиваются в компании по совершенно непонятным признакам и интересам… Жизнь такая. Сева Алтунин и Погосов, шустрый пройдоха и ученый муж… С чего это Алтунин так разбогател?» И Костюкович вспомнил: после того, как Алтунин уволился из больницы, выяснилось, что он плут: набрал у врачей из разных отделений в долг около семи тысяч рублей. Однако месяцев через восемь вдруг объявился, вошел в ординаторскую как ни в чем ни бывало, такой же веселый, общительный, весь элегантно-импортный, с роскошной спортивной сумкой. «Долги пришел погашать, — сказал Алтунин и вытащил из сумки толстую пачку сторублевок и такую же пачку купонов. — Кто в какой валюте хочет?» — «Ты что, в Техасе нефтебизнесом ворочаешь?» спросил тогда Костюкович, глядя на разодетого Севу и вспоминая его прежний полунищенский вид и постоянно голодные глаза, как жадно он ел больничные харчи, которые подсовывали ему сердобольные девочки из раздаточной. Жил Сева Алтунин с теткой-пенсионеркой. Родители его погибли в авиакатастрофе, когда он был в десятом классе… «Где же ты теперь, Сева, наличность печатаешь?» — спросил кто-то из врачей. — «На олимпийской спортбазе, коротко ответил он. — Ладно, пойду в травматологию, я там тоже задолжал», — подмигнул и вышел… И опять исчез, и больше о нем уже не вспоминали. «Теперь он объявился в компании моей сестры, — мысленно усмехнулся Костюкович. — Знала бы она, с кем судьба свела…»

В среду, едва Костюкович вошел в ординаторскую и натянул халат, позвонила секретарша главврача. Трубку снял коллега:

— Слушаю. Да… Сейчас… Марк, тебя, — позвал он Костюковича, протягивая трубку.

— Доктор Костюкович, Дмитрий Данилович просит вас срочно зайти, сказала секретарша.

— Хорошо, сейчас поднимусь.

«Вот оно!» — сказал он себе, идя по коридору к лифту, помня: главный не вызывал, чтоб сказать «спасибо за службу» или вручить премию, за ним такого не водилось. Все знали его грубость, бестактность, подозрительность. Высокий, тощий, он ходил по больнице в длинном хирургическом халате, тщательно накрахмаленном и отутюженном и в такой же снежно-белой шапочке, как бы подчеркивая этим свою причастность к лечебному процессу, что порождало среди врачей-клиницистов насмешки, ибо все знали, что никакой он не клиницист, что начинал на санэпидемстанции, просто судьба, а может чья-то рука возносила его на административные должности и что хамство его не только от невоспитанности, но и от комплекса неполноценности.

— Разрешите, Дмитрий Данилович? — Костюкович приоткрыл дверь в кабинет.

— Входите. Вам давно пора было прийти, доктор Костюкович, — главный никого не называл по имени и отчеству, а только «доктор такой-то». — На вас в облздрав поступила жалоба, ее переслали мне разобраться с вами и принять меры.

— От кого и в связи с чем? — спросил Костюкович.

— Вы можете сесть… От матери умершего больного Зимина.

— Зимина?! — удивился Костюкович. — На что же она жалуется?

— Халатность, невнимание, а главное — ошибка в диагнозе, что привело к смерти ее сына.

— Это чушь, Дмитрий Данилович! Во-первых, когда он поступил, дежурный нейрохирург, рентгенолог и я смотрели на томографе. Там был классический геморрагический инсульт.

— В спешке вы могли что-то самое главное упустить, диагностировать инсульт, лечить от инсульта, а на самом деле…

«Боже, неужто он такой болван?! Или прикидывается?» — с тоской подумал Костюкович и сказал:

— Можно взять историю болезни Зимина из архива.

— Она уже у меня. Я познакомился. Да, вы лечили его от инсульта. А если диагноз изначально был ошибочен?

— Допустим, — сдерживаясь, сказал Костюкович. — Но есть же и высший судия — патологоанатом, вскрытие-то подтвердило мой диагноз.

— А вы представьте мне протокол вскрытия и листок гистологических исследований.

«Значит уже знает, что все исчезло, — понял Костюкович. — Кто же это ему настучал?»

— Я знаю, что произошло, — сказал главный. — По этому поводу у меня уже был разговор с начмедом. Я читал объяснение доктора Коваля. Жаль, что Каширгова уехала на курсы, сейчас она была бы здесь очень нужна.

— Она вернется и подтвердит все, — произнес Костюкович.

— Это будут только слова. А мне нужны документы, чтобы держать ответ в облздраве… Кстати, какие у вас отношения с доктором Каширговой?

— Нормальные деловые отношения, — удивился Костюкович, не понимая, куда гнет главный.

— А я располагаю другими сведениями… Вот и мать Зимина пишет… Нате, читайте, — он протянул страничку машинописного текста.

Костюкович стал читать. Те же слова: «халатность», «невнимательность», «преступная ошибка в диагнозе», а дальше шло: «Я уверена, что в справке после вскрытия — ложь, протокол вскрытия сфальсифицирован патологоанатомом Каширговой, и сделано это потому, что она спасала своего любовника, доктора Костюковича…» Он на мгновение прикрыл глаза, почувствовал, как терпнет кожа на лице, наконец сказал:

— Это клевета.

Главный развел руками, мол, что написано пером…

— Я не знаю, любовники вы или нет, но ведь когда муж доктора Каширговой уезжал на полгода в командировку в Индию, вы довольно часто встречались с нею, — словно наслаждаясь растерянностью Костюковича, сказал главный.

«Кому и зачем это понадобилось? — лихорадочно высчитывал Костюкович. — И что я могу доказать? Ведь за эти полгода я ходил с Сажи дважды на концерт, один раз в театр и один раз ездили на озера, она брала с собой сына… Среди сотен врачей и медсестер больницы нашелся какой-нибудь доброхот, которого главный держит в любимчиках и который видел меня с Сажи, кто-то видел, как я приходил к ней в отделение поболтать, выпить кофе, покурить… Но как весь этот бред попал из больничных коридоров в жалобу матери Зимина?..»

— Я не хочу ни с кем обсуждать мои отношения с Сажи Алимовной, жестко произнес Костюкович. — Это не касается ни жалобщицы, ни вас, Дмитрий Данилович.

— Как видите, коснулось.

— Я готов отвечать только за то, что имеет отношение к моей работе.

— Пишите объяснение. Там видно будет…

Спускаясь в лифте, а затем идя по коридору в ординаторскую, Костюкович уже трезвее расставлял все по местам: «А ведь жалоба матери Зимина написана не ею. Ей дали только подмахнуть! Простая школьная уборщица едва ли смогла бы сформулировать довольно грамотно, медицински последовательно свои претензии. Да и откуда у нее возникло предположение, что Сажи меня покрывает, сфальсифицировала протокол, поскольку, дескать, мы любовники? Тут чья-то более опытная рука. Чья? Кто-то в нашем отделении? Или в отделении Сажи? Месть? Кому? Мне или ей? Или нам обоим?..»