Стойкий запах лосьона

14

Костюкович допивал чай с вишней, когда раздался телефонный звонок. Второй, параллельный аппарат висел на кухне.

— Слушаю, — Костюкович снял трубку.

— Квартира доктора Костюковича? — спросил медленный баритон.

— Да, — Костюкович пытался вспомнить голос.

— Марка Григорьевича, пожалуйста, если можно.

— Я у телефона. С кем имею честь?

— Здравствуйте. Моя фамилия Думич. Я следователь прокуратуры Шевченковского района. Марк Григорьевич, нам надо бы встретиться.

— В связи с чем?

— В связи со смертью вашего больного Зимина.

— Понятно… Жалоба?

— Вы угадали. Когда сможете зайти?

— Да хоть завтра, — как можно равнодушней ответил Костюкович.

— Меня это тоже устраивает. А время?

— Могу только после работы, около четырех.

— Годится. Жду вас, доктор. Вы знаете, где прокуратура Шевченковского района?

— Бывать не приходилось, но найду.

— Седьмой кабинет.

— Седьмой так седьмой. Всего доброго, — Костюкович спустил трубку. «Продолжение следует, — подумал он. — Режиссер выстраивает новую мизансцену. Кто же он, этот искатель справедливости?..»

Следователь Думич оказался молодым человеком, почти ровесником Костюковича, но уже с лысиной, просвечивавшей сквозь редкие, очень светлые волосы. Он вскинул на вошедшего голубые близорукие глаза, казавшиеся испуганными за толстыми линзами очков. Костюкович уловил во взгляде вопрос, сказал:

— Я доктор Костюкович.

— Ага! — словно обрадовался следователь. — Садитесь, доктор… Ну что, приступим к делу, чтоб не терять времени?

— Уже и дело есть? — улыбнулся Костюкович, усаживаясь в плохонькое кресло.

— Бумажка во всяком случае имеется, — суховато ответил Думич. Познакомьтесь, — и он вынул страничку из тощей папки.

Сперва Костюкович посмотрел на дату. Жалоба поступила давно, как и та, которая у главврача, обе поступили еще до болезни Костюковича и до кражи в архиве Каширговой.

Затем он пробежал глазами текст, усмехнулся, возвратил следователю.

— Все это я уже читал.

— Где?

— Аналогичная чушь поступила и к нашему главврачу. Автор тот же. Хотя не уверен, что это истинный автор.

— Ну, а что бы вы могли сообщить по этому поводу, Марк Григорьевич?

— В объяснительной на имя главврача я уже все сказал, другого ничего быть не может, вот, — и он извлек из кармана копию той объяснительной, какую оставил главврачу, — можете подшить к делу.

— Мне бы хотелось услышать это в живом изложении. Сперва.

— Изложу, — и Костюкович пересказал всю историю с Зиминым.

— Значит похищенное из патологоанатомического отделения — протокол вскрытия и некропсийные материалы — это единственное опровержение жалобы?

— Единственное.

— Кому же понадобилось красть это? И зачем? У вас нет никаких предположений на сей счет?

— Нет.

— Плохо, — следователь посмотрел в глаза Костюковича, затем после паузы, сказал: — Копию этой вашей объяснительной вы, пожалуйста, перепишите для нас, так сказать собственноручно. Два дня вам хватит на это? И занесите мне, будьте добры.

— И что дальше?

— Жалоба на вас, как вы, надеюсь, понимаете, стала уже бумагой казенной, официальной. И я человек казенный. А речь в ней идет о том, что по вашей вине умер человек. Так что работы у меня прибавилось, следователь тоскливо вздохнул, встал, давая понять, что на сегодня все…

Когда Костюкович шел в прокуратуру, волнения почти не было, а охватило какое-то шутливо-нервическое настроение от сознания, что ни в чем не виноват. Сейчас же, возвращаясь домой, он забеспокоился, стал вспоминать разные случаи, когда врачей по похожим поводам вызывали к следователям; ни та, ни другая сторона часто не могла ни доказать, ни опровергнуть, верх в таких случаях нередко брала удобная фраза «умер больной». В палате во сне или на операционном столе, или во время какой-нибудь процедуры — умер.

«А! Будь что будет», — как бы махнул рукой Костюкович.