Стойкий запах лосьона

18

Работа над кандидатской шла медленно, свободного времени было мало, почти всего его съедала суетная жизнь больницы. Это тебе не аспирантура, где только и занят наукой — никаких больных, никаких дежурств. Кроме времени, требовалось еще много денег: частным образом добывать реактивы, платить лаборанткам из лаборатории Погосова, которые подрабатывали на диссертантах. С лаборантками Ирины Костюкович не связывался из этических соображений. Погосов, конечно, знал, что его сотрудницы делают «левые» работы, но по доброте душевной закрывал на это глаза…

Вот о чем думал Костюкович, идя на кафедру.

Сивак был у себя.

— Здравствуй, гость. С чем пришел?.. Садись, а я буду слушать и складывать бумажки. Улетаю в Харьков, оттуда в Одессу, оппонирую на защите докторских.

— У меня умер больной, — сказал Костюкович. — Очень интересный случай. Привезли в коме. Гемаррогический инсульт. Умер не приходя в сознание.

— Чем же он интересен?

— Ему шел всего двадцать первый год, спортсмен, пловец-профессионал; член сборной.

— Ты был на вскрытии?

— Да. Но стекол не видел. Их видела Каширгова, диагнозы наши совпали. Судя по ее словам, стекла представляют интерес. Для нас с вами во всяком случае.

— Интригуешь. Каширгова передала нам блоки, не знаешь?

— Передала. Я даже знаю регистрационный номер.

— Пойди к Зиночке, скажи, чтоб сделала стекла. Приеду, посмотрим вместе… А сейчас извини… Да, вот что: к моему приезду хорошо бы, чтоб ты повидал родных этого парня, выясни у них, чем болел в детстве, не был ли аллергиком, если да, то что вызывало аллергию. Затем: коль он состоял в команде такого уровня, у врача команды должны быть какие-то карточки медосмотров, профилактики. Постарайся посмотреть…

С этими наставлениями Костюкович вышел из профессорской.

Заведующей лабораторией Зиночке было пятьдесят четыре года. Как пришла она сюда двадцать пять лет назад Зиночкой, так и осталась для всех, даже аспирантов. По отчеству ее никто не звал.

Костюкович нашел ее в большой комнате, где на полках, на столах, на полу стояли банки, баночки, бутылки и огромные бутыли со всякими химикатами и растворами, а на стеллажах — от пола до потолка теснились регистрационные журналы за много десятилетий…

— Зиночка, я по просьбе профессора. К вам должны были поступить от Каширговой блоки номер 1282 для учебных пособий.

— Когда?

Он назвал дату. Она стала листать журнал.

— Есть. Зимин Юрий Павлович.

— Когда вы будете делать стекла?

— На этой неделе.

— Сделайте, пожалуйста, по одному лишнему срезу.

— Со всех блоков?

— Нет. Главное — почки, сердце, надпочечники, поджелудочная и мозг. Я зайду к концу недели.

— Позвоните сперва.

В пятницу к конце дня стекла были готовы. Тут же, на кафедре он пошел в учебную смотровую комнату, где висел экран для просмотра слайдов, а на столах стояло несколько микроскопов. Костюкович сел за крайний, включил подсвет, положил первое стекло с пятнышком среза на нем, подогнал окуляр по своему зрению. На стекле был срез с почки. Он сразу же увидел то, о чем ему по телефону говорила Каширгова, получив на третий день после вскрытия Зимина стекла из своей лаборатории. И сейчас, меняя стекла, просматривая некропсию за некропсией, поражаясь тому, что видел, Костюкович уже понимал причину инсульта, но гадал, что же произошло в организме всего за двадцать лет жизни здоровенного парня.

К концу просмотра всех стекол лишь смутная догадка, как буравчик, слегка проклюнулась сквозь плотный слой вопросов…

На спортивную базу Костюкович поехал без предварительной договоренности с Туровским.

Он шел по асфальтированной узкой дорожке, справа и слева — ковром ухоженные газоны, клумбы с цветами. Всюду чистенько, спокойно, как в заповеднике. Волейбольная площадка и теннисный корт пустовали, лишь со стороны бассейнов за административным зданием раздавались голоса и слабый плеск воды…

Туровский стоял у книжного шкафа спиной к двери, когда Костюкович вошел в его кабинет.

— Здравствуйте, Олег, — произнес Костюкович.

Туровский обернулся и, как показалось Костюковичу, удивленно-растерянно уставился на вошедшего, но тут же заставил себя улыбнуться:

— Здорово, незванный-нежданный! Садись! Каким ветром?

Костюкович сел на маленький диванчик, сказал:

— Я тебя ненадолго задержу.

— Ради бога!

— Я хотел бы взглянуть на медицинскую карточку Зимина.

— Никак не можешь угомониться. Дался тебе Зимин!

— Вы ведь ведете медосмотры, — настаивал Костюкович.

— А как же?! Следим за здоровьем пловцов, их питанием. Они у нас, как цыплята в инкубаторе. Но карточку Зимина после его смерти я уже выбросил. Что конкретно тебя интересует? Я ее помню напамять. Она была почти пуста, слава Богу. Ну, случалось ангина, ОРЗ, как водится; бывало, конечно, потянет на тренировках мышцу, связочку. А серьезного — ничего. Кормил его поливитаминами — югославский «Олиговит», западногерманский «Таксофит», швейцарский «Супродин», рацион тоже выглядел красиво: парная телятина, апельсиновый сок, икорка.

— Да, неплохо вас снабжают… Какое у него было артериальное давление? Ты ведь мерил?

— Разумеется! Норма! 120 на 70.

— Никогда не скакало?

— Я же тебе говорил: было пару раз после зимней аварии.

— На головные боли не жаловался?

— Вроде нет… А что тебя смущает?

— Ты знаешь, от чего он умер?

— От инсульта, ты же сам поставил диагноз.

— А этиология?

— Это уже по твоей специальности.

— Ладно… Это уж точно, что по моей.

— Как кандидатская?

— Движется, но вяло.

— Защитишься, жду приглашения на банкет, раз уж ты нашего Зимина используешь для науки, — улыбнулся Туровский.

— У него, что, свищ был на левом локте? Я содрал наклейку, — спросил Костюкович.

— Это последствие бурсита. Однажды он локоть ушиб. У спортсменов часто бывает. Думали, консервативно вылечим, не получилось. На локте сумка образовалась, полная жидкости. Пришлось вскрывать. Не заживало полгода. Сочилось из дырочки. Несколько раз чистили, клеили повязки с маслом шиповника. Ничего не помогало.

— А как же он плавал?

— Носил тугую повязку из резинового чулка, чтоб прижать полость, а когда надо было в воду, я накладывал кусочек лейкопластыря. Потом я все-таки повез его к знакомому хирургу, доценту. «Попробуем нетрадиционно», — сказал доцент, вскрыл, запустил туда иодолипол[5], чтоб вызвать ожог, прилив крови, некроз. Действительно, стало лучше, полость ужалась, мешок на локте исчез, кожа на суставе нормально натянулась, дырочка закрылась коркой. Но иногда корка отпадала, обнажалась ткань, потом снова зарастала коркой. И так все время. Что-то вроде свища. Но выделения прекратились, и с наклейкой, которую ты видел, он свободно плавал.

— Молодец твой доцент, — как-то отрешенно произнес Костюкович, думая о чем-то другом. — Значит, ты мне больше ничего не скажешь?

— Рад бы, — развел руками Туровский и снова улыбнулся.

— Спасибо и на том, — поднялся Костюкович.

— Заходи.

Костюкович молча кивнул и вышел.

В конце длинного коридора из боковой двери, из душевой, появилась девушка. Из торцевого окна падал солнечный свет, и Костюкович увидел, что она очень миловидна, прекрасно сложена, красоту фигуры подчеркивал откровенный купальник, высоко обнажавший бедра. На плече у девушки висело широкое красное махровое полотенце. Костюковичу показалось, что лицо ее ему знакомо. Впрочем, такие лица попадались в уличной толпе, на трамвайных и троллейбусных остановках, в их миловидности был какой-то стереотип, повторяемость… И в этот момент из той же кабины душевой к удивлению Костюковича вышел Сева Алтунин. Он был в одних плавках. Костюкович отвернулся и быстро направился к выходу…

— Чего этот ученый опять приходил? — Гущин подсунул здоровенный кулак под челюсть, уперев локоть в столешницу. — Что они, гении, могут определить по трупу?

— Если очень захотят, смогут, — Туровский расхаживал по кабинету.

В углу сидел Сева Алтунин.

— Уже вряд ли, — сказал он.

— Ты помолчи, тебя не спрашивают, — грозно сказал Гущин. — Ты уже наворотил. — И снова Туровскому: «А зачем ему хотеть, этому Костюковичу? Что ему надо от нас? Чего он нос сует?»

— Занимается своим делом — наукой.

— Копает он, Олег, копает, помяни мое слово, — он зашагал по комнате. — Лучше бы Юру Зимина спас! Живой он полезный был, чем покойником в чьей-то диссертации.

— Я тебе объяснял уже, почему он уцепился за случай с Зиминым. И не шуми. Ты знаешь, с чего пошло. Вон с чего, — кивнул Туровский на Алтунина.

— Ты тоже уши не развешивай. Нам реклама не нужна. Наши заботы — это наши заботы, а для посторонних — «во дворе злая собака». Понял? Спорт дело семейное. А мы и есть семья. — Гущин замотал головой и повернулся к Алтунину. — А все из-за тебя! Съездили мы к матери Зимина, растолковали ей, что к чему, внушили, подкрепили бабками. Поставили бы Юрке памятник, и все бы пошло путем. Так нет, тебе надо было высунуться вместе со своей раздолбайкой!

— Я же говорил вам, что она слышала, — тихо ответил Алтунин. — Хотел, как лучше.

— Хотел! А чем обернулось твое хотение?! Одно зацепилось за другое вот что вышло!

— Зато теперь все в ажуре, — ответил Алтунин.

— Нет, ты видал! — сказал Гущин Туровскому. — Он еще оправдывается! Инициативный он, видишь ли! Нет чтоб посоветоваться!

— Ладно, — успокаивающе сказал Туровский. — Нечего толочь воду в ступе.

— Что Погосов? — миролюбивей спросил Гущин.

— Пока ничего, — ответил Туровский.

— Ты звонил клиентам? — обратился Гущин к Алтунину.

— Да. Приедут из Одессы, Москвы, Петербурга, Новосибирска, Днепропетровска, Киева.

— Себе оставим сколько нужно, остальное реализуем, — сказал Гущин. Представляешь, Олег, какие бабки могли сгореть зеленым светом?! — как бы напомнил он Туровскому. — Мы ведь в это всадили «зелененькие», — хмыкнул он, довольный своим каламбуром…

Прошло какое-то время с тех пор, как Костюкович был вызван к главному врачу. Объяснительную записку он написал на следующий же день, отнес в приемную и отдал секретарше. Жил в ожидании какого-то обвала, ибо знал, что главный скор на руку. Но минуло полмесяца, а ни главный, ни начмед его не теребили. Начмед при встречах вела себя так, словно ничего не знала. Два или три раза Костюкович сталкивался в коридоре и в холле с главным, но тот кивком головы отвечал на его кивок, не напоминая ни об их разговоре, ни об объяснительной записке, никакой осведомленности не проявлял и завотделением. У Костюковича с ним были хорошие отношения, и уж он-то как-нибудь предостерег бы Костюковича, либо попытался бы затеять разговор на эту тему просто из любопытства. Сперва эта неопределенность удручала, нервировала, но постепенно тревога отодвинулась в какую-то дальнюю нишу души, каждодневные хлопоты как бы замуровали ее там, заглушили. И на вопрос: в чем дело? Костюкович отвечал себе: либо главный по каким-то неведомым причинам решил все спустить на тормозах, либо все уже в облздравотделе, но там не спешат, жалоб полно, и гром оттуда может еще грянуть. «Ну и черт с ними!» — думал он…

Теперь же, когда в его руках были восстановленные стекла некропсии, все его тревоги и недоумения улеглись, уступили место веселому ожиданию, возникло даже нетерпеливое любопытство: что появится в глазах главного, когда тот увидит восстановленные стекла…

Было начало пятого, когда Костюкович возвращался домой. В подъезде он помог соседке спустить коляску с ребенком, своими ключами отпер дверь, в прихожей оставил кейс, прошел в комнату, и тут же в нос ему шибанул какой-то парикмахерский запах — резкий, сильный, но приятный. «Лосьон, как тогда в больничном тоннеле и в машине!» — вспомнил он. Из ванной доносился шум воды. Значит, Ирина дома. Он прошел в комнату, где запах ощущался сильнее. Вскоре сестра показалась из ванной, на голове у нее был тюрбан из махрового полотенца. Костюкович потянул носом.

— Не принюхивайся, — сказала сестра, сняв тюрбан и вытирая волосы. Это от меня, наверное, еще разит. Мыла голову, чтоб избавиться от этого аромата… Сейчас просушу немножко феном и сядем обедать… Сумасшедший Погос выплеснул на меня полфлакона лосьона!..

За обедом она рассказала. Пошла к Погосову, отнесла ему проспект симпозиума. На столе у Погосова стояла недопитая бутылка коньяка и небольшая, обтянутая целлофаном красивая коробка. Поняла — туалетная вода. Он поймал взгляд Ирины, задержавшийся на коньячной бутылке, на двух рюмках и двух маленьких чашечках с кофейной гущей на дне, рассмеялся:

— Гость был… И вот… Красивая? — он вертел в руках коробку с лосьоном, затем стал читать надпись на фирменной этикетке: «Шанель „Эгоист“. Париж». Вот дизайн, а! Лизнуть хочется, так вкусно сделали.

— Сколько ж ты отвалил? — спросила она.

— Это подарок, Ира. Но зачем он мне? Возьми себе. Я ведь не пользуюсь.

— Во-первых, подарили тебе. Во-вторых, это мужской, — ответила она.

— Сейчас понюхаем, что это такое, — и стал резко срывать целлофановую обертку с флакона. Руки у него тряслись, и она поняла, что он пьян. Не успела ничего сказать, как он нажал на колпачок на горлышке флакона и окатил ее одежду струей, затем как из огнетушителя стал поливать ей голову, смеясь: — Ничего дождик!

— Ты с ума сошел, Погос! Что ты делаешь! — увертываясь, чтоб шипящая струя не попала в глаза. — Я же провоняюсь насквозь! От меня в трамвае будут шарахаться…

— Поэтому я мыла голову, — закончила сестра. — Иначе тебе пришлось бы противогаз надеть.

— Выгонят когда-нибудь твоего Погосова из института за пьянство, сказал Костюкович.

— Директор без него шагу сделать не может, души в нем не чает. Без погосовской лаборатории институт можно закрывать. А лаборатория эта и есть сам Погос. Он тянет наиболее интересные разработки и самые трудные хоздоговорные темы…