Стойкий запах лосьона

2

На ночное дежурство доктор Костюкович приехал в больницу загодя, чтоб застать знакомого санитара из морга: тот обещал пластмассовую ручку для стеклоподъемника «Жигулей», которую Костюкович случайно обломал.

Дверь в ординаторскую была заперта. Открыв своим ключом, он переоделся в белый халат, легкие белые сабо, поставил кейс под свой стол и вышел. Спустился на цокольный этаж, переходивший в тоннель, прошагал его темный, сырой, гулкий — и очутился в большом больничном дворе. Вдали находилось здание патологоанатомического отделения и морга, за ним, еще дальше — подстанция «скорой помощи», ее бензоколонки и диспетчерская.

Санитар уже переодевался, собираясь домой.

— Сами поставить сможете, доктор? — спросил он, достав из портфеля черную пластмассовую ручку.

— Смогу. Спасибо… Много сегодня было?

— Четыре вскрытия. Это по понедельникам у нас завал, а сегодня терпимо…

Костюкович знал, что патологоанатомическое отделение их больницы в сущности — городская прозектура, куда свозят умерших почти из всех больниц. После суббот и воскресений вскрытий особенно много…

Костюкович вернулся в ординаторскую. Врач, которого он сменял, пил перед уходом кофе.

— Как дела? — спросил Костюкович.

— Три свежих инсульта. Два мужика и женщина.

— Куда положил? — поинтересовался Костюкович, помня, что в его палатах мест не было.

— Мужиков к себе, а женщину в первую неврологию, у нас все женские забиты.

Когда коллега ушел, Костюкович выложил из кейса пакет с едой, стетоскоп и тонометр, сунул молоточек в карман халата и мысленно попросил Бога, чтоб ночь прошла спокойно, никто не умер. Ночное дежурство — самое удобное время, чтобы привести в порядок истории болезней, тем более сегодня четверг, канун выписок, а у него завтра выписывалось четверо постинсультных.

Заперев ординаторскую, он отправился на вечерний обход.

Больница их — гигант на тысячу коек. Девятиэтажные корпуса соединялись застекленными переходами. И называлась она «Городская клиническая больница скорой помощи», куда везли круглосуточно. Этот пронизанный пассажирскими и грузовыми лифтами комбинат жизни и смерти находился на высоком плато, фасадом корпуса были обращены к раскинувшемуся внизу городу…

Закончив обход, дав распоряжения дежурившей с ним сестре, Костюкович вернулся в ординаторскую и сел приводить в порядок истории болезней.

Время шло незаметно, около двенадцати ночи вошла сестра.

— Марк Григорьевич, кофе? — предложила.

— Не прочь.

Она налила ему из своего термоса полную чашку и вышла. Он ел принесенные из дому бутерброды, запивал горячим кофе. Затем снова принялся за работу. В начале второго по внутреннему телефону вызвали в приемный покой. Слава Богу, оказалось только на консультацию. В два он прилег в маленькой комнатке, тут же, при ординаторской. И сразу заснул. Поднял его звонок — опять из приемного покоя, и опять консультация. Затем стало плохо трем больным, отправился к ним в палаты. Около четырех утра снова прилег, заснул глубоко, безмятежно, как дома…

В пять утра уже светало, небо над лесом порозовело, там всходило солнце, серпок луны поблек, словно истощился за ночь, и стал похож на кусочек оторвавшегося облачка. В эту пору шоссе было пустынным. Белая машина — «Жигули-шестерка» — замигала указателем левого поворота — там, ответвляясь от магистрали, в сохранившуюся ночную прохладу уходила дорога, затененная лесом. Проехав несколько метров, машина вдруг странно начала замедлять движение, сползла к кювету, и почти нависнув над ним правым передним колесом, остановилась. Водитель упал грудью на руль, бессильно уронив голову. Через какое-то время пассажир, сидевший рядом, выскочил из автомобиля и побежал к шоссе.

Так началось утро этой пятницы…

Очередной звонок-вызов пробудил Костюковича. Он вскочил, глянул на часы: десять минут седьмого, кончалось ночное дежурство, начинался новый день. Разгладив ладонями лицо и приведя в порядок волосы, Костюкович пошел к лифту. Внизу, в приемном покое, его уже ждал вызванный дежурный нейрохирург. На носилках лежал с закрытыми глазами молодой парень. Костюкович сразу отметил автоматизированные движения его левой руки, и приглядевшись, понял: коматозное состояние. И тут же нейрохирург как бы подтвердил:

— Кома. Артериальное 220 на 120. Полагаю, инсульт. Забирайте, коллега, он ваш, — сказал нейрохирург Костюковичу.

— Все-таки была автоавария, — заметил Костюкович. — Так что мой он или ваш…

— …Давайте в реанимацию, там и решим, чей он, — сказал нейрохирург.

Костюкович повернулся и только сейчас заметил стоявшего в стороне молодого человека с кровоточащей ссадиной на щеке.

— Что с вами? — спросил Костюкович.

— Мы были вместе в машине.

— Подождите здесь, не уходите, — и обратившись к медсестре, сказал: Промойте ему ссадину перекисью…

— Ну что, мужики? — спросил дежурный реаниматолог, когда вместе с больным грузовой лифт поднял их на четвертый этаж.

— Автоавария, — сказал Костюкович.

— Давайте его на томограф, — по-командирски произнес нейрохирург.

Через пятнадцать минут рентгенолог бесстрастно изрек:

— Геморрагический инсульт.

— Я пошел, — победно произнес нейрохирург и удалился.

«Куда же я его положу? — гадал Костюкович, помня, что ни в 1-ом, ни во 2-ом неврологических отделениях мест нет. — Хотя бы часов до двенадцати дня, сегодня выписка, места будут… Разве что в чуланчик возле манипуляционной?.. Кровать, кажется, там есть…»

Он шел по длинному коридору своего отделения, давая на ходу указания дежурной сестре:

— Готовь набор для пункции… Заправь капельницу…

Впереди них пожилой санитар двигал каталку с больным, время от времени продолжались все те же автоматизированные движения его левой руки, на локте ее Костюкович заметил небольшую, размером с пятак наклейку из лейкопластыря…

Закончив осмотр парня, сделав все необходимое, Костюкович вернулся в ординаторскую и взял еще свеженькую, незатрепанную историю болезни; в приемном покое заполнены были лишь строчки паспортных данных: Зимин Юрий Павлович… 20 лет… студент института физкультуры… улица Волынская, 17, квартира 4… Прежде чем начать подробные записи, Костюкович вспомнил, что внизу остался молодой человек, который был с Зиминым в машине. Он позвонил в приемный покой и попросил: если тот еще не ушел, пусть поднимется…

— Болит? — спросил Костюкович, взглянув на лицо вошедшего. — Как вас зовут?

— Покатило Володя… Это пустяк, — прикоснулся он к ссадине.

— Садитесь, Володя. Как это произошло?

— Мы были в гостях на даче, там заночевали. К восьми должны были вернуться на спортбазу в город. Ехали нормально, вдруг Юра ойкнул и повалился на руль, машину понесло в кювет, я рванул ручник, а потом через его ногу — по тормозам. Минут через сорок я поймал на трассе патрульную машину ГАИ. Они нас отволокли к посту, оттуда вызвали «скорую».

— Зимин не был выпивши?

— Да ну! Не пьем мы. Мы «сборники». Мастера спорта.

— По какому виду?

— По плаванию. Сейчас Юра готовился на Европу, а я в Будапешт — на Кубок Дуная. Так что насчет спиртного вы не думайте.

— Вы оба студенты инфиза?

— Ну… так… числимся…

— Скажите, Володя, а Зимин накануне не жаловался, что плохо себя чувствует?

— Как-то говорил, что затылок болит, вроде отлежал шею или во сне неудобно повернулся.

— Вы его родителям сообщили?

— У него только мать… Сейчас поеду к ней… А что сказать ей, доктор?

— Пусть приедет.

— А что у него доктор, опасное?

— Опасное.

— Так я больше не нужен?

— Да, идите…

Была уже половина восьмого утра. До конца дежурства оставалось полтора часа. Костюкович принялся заполнять историю болезни Зимина.

В начале десятого отделение ожило: санитарка протирала вогкой тряпкой полы, покрытые линолеумом, нянечка катила тележку с грязной посудой в раздаточную, ходячие больные возвращались из столовой в свои палаты, ординаторская заполнилась голосами врачей — началась короткая отделенческая пятиминутка. Когда она закончилась, Костюкович отдал старшей сестре истории болезней тех, кто сегодня выписывался:

— Наталья Петровна, у меня четверо: из шестой, восьмой и девятой. Как только в двухместной освободится койка, переведите туда немедленно Зимина, он в чуланчике, очень тяжелый…

Перед самым уходом он еще раз заглянул к Зимину. Тот лежал под капельницей. Почти ничего в его состоянии не изменилось, разве что чуть спокойней дышал, и несколько упало давление. Костюкович вернулся в ординаторскую, она была уже пуста, врачи отправились на обход. Он снял халат, открыл кейс, чтоб положить стетоскоп, тонометр и молоточек, когда вошел офицер милиции.

— Разрешите?

— Входите, — Костюкович поднял на него глаза.

— Старший лейтенант Рудько, — офицер козырнул. — Вы доктор Костюкович?

— Да. А в чем дело?

— Я следователь ГАИ. Ночью вы приняли Зимина Юрия Павловича?

— Принял. Утром.

— Мне нужно его допросить. Хотя бы кратко.

— Не получится. Он в тяжелом состоянии, без сознания… А по какому поводу?

— В двенадцати километрах от места, где наши сотрудники нашли Зимина в машине, произошла автокатастрофа. Погибло двое. Зимин мог быть свидетелем чего-нибудь такого, он проезжал этот участок дороги.

— Он был не один. Вы поищите приятеля, Владимира Покатило, он недавно ушел отсюда.

— А когда можно будет с Зиминым поговорить? Он скоро придет в себя?

«Милый ты мой, если за сутки он не выйдет из комы, боюсь, тебе уже никогда с ним не поговорить», — подумал Костюкович и сказал:

— На этот вопрос затрудняюсь ответить. Он в очень тяжелом состоянии. Случился удар, — употребил он старинное бытовое обозначение того, что произошло с Зиминым, полагая, что так будет понятней собеседнику.

— Удара там не было, — понял по-своему следователь. — Как-то им удалось погасить скорость, они почти сползли в кювет, чуть-чуть крыло примяли. Там и ударяться было не обо что…

«Значит, старший лейтенант, ты подтверждаешь данные томографа: черепно-мозговой травмы там нет», — про себя усмехнулся Костюкович.

— …А в прошлый раз могло быть похуже.

— Что значит «в прошлый раз»?

— Зимин у нас уже на учете. Полгода назад врубился в «Урал», хорошо, что не в лоб, солдатик-шофер успел отвернуть.

— Был пьян?

— Нет. Кровь брали, ни капли алкоголя. Сказал тогда, что в глазах вдруг пошли круги, на мгновение сознание потерял и зрение… Мы ведь его знаем, он наш из «Динамо», видели его на соревнованиях и по телевизору, когда из Варшавы показывали какой-то чемпионат. Он там первое место взял.

«Опухоль? — подумал Костюкович. — Нет, не похоже… Хорошо бы, конечно, сделать ангиографию[1]. Но как в таком состоянии? Он не выдержит…»

— Ну, извините, — козырнув, сказал старший лейтенант. — Подожду, пока он придет в себя.

«Дай-то Бог, чтоб твое желание сбылось», — подумал ему вдогонку Костюкович…

Взяв кейс, он вышел из ординаторской, нащупал в кармане сигареты. Спустился лифтом и был уже в холле, когда его окликнули:

— Костюкович! Марк!

Он оглянулся. Человек быстро шел к нему, но издали Костюкович не мог понять, кто это, и только когда тот приблизился, узнал: Олег Туровский, учились на одном курсе, с тех пор как закончили институт, виделись не более двух-трех раз, а минуло уже двенадцать лет, Туровский куда-то исчез из поля зрения, и Костюкович вовсе забыл о нем, тем более, что в студенческие годы дружбы не водили.

— Здравствуй, Марк… Мы разминулись, я наверх пешком к тебе в отделение, а ты лифтом вниз, еле догнал… — он говорил быстро, видно, запыхался.

— Ты по каким делам здесь? — спросил Костюкович.

— Зимин Юра… Дежурный врач сказал, что ты его ночью принял, вот я и догонял тебя… Я с его матерью… Она наверху в отделении ждет… Что с ним?

— Он родня тебе?

— Нет. Я врач команды, — Туровский протянул ему визитную карточку.

— У него инсульт.

— Да ты что?.. Тяжелый?

— Хуже не бывает.

— Господи, как же так?

— Он что, действительно хороший пловец?

— Наша надежда, скоро чемпионат Европы. Может поднимемся, поговоришь с его матерью?

— Успокаивать нечем, — Костюкович пожал плечами, они двинулись к лифту.

Пока поднимались, Туровский успел сказать:

— Она Юру одна растила, отец бросил их давно, работает уборщицей в детской спортивной школе…

В коридоре напротив ординаторской их ждала невысокая худощавая женщина, она комкала маленький носовой платок. Костюкович заметил, что кисти у нее крупные, пальцы почти мужские с несколько деформированными суставами. Она подняла на Костюковича ожидающие, измученные страхом и неведением глаза.

— Юра в тяжелом состоянии, не буду скрывать. Делаем все возможное, произнес он сотни раз говоренную фразу. — У него инсульт.

— А… к нему можно? — тихо спросила она. — Я бы подежурила, сколько надо, подала бы попить или еще чего, если захотел бы…

— Пожалуй, нужно, хотя сейчас он едва ли сможет с вами разговаривать.

— С чего же такое случилось, доктор? — беспомощно спросила она. — Юра был такой сильный… Господи, за что же так!..

— Случается, — сказал Костюкович, разводя руками. А что еще он мог сказать?

— Вы уж постарайтесь, доктор, — тихо попросила она, — если что нужно, я все продам… — может там лекарства какие заграничные, — она глянула на Туровского, затем сказала Костюковичу. — И вас не обижу… Юрочка ведь один у меня… Я сейчас съезжу домой, кое-что возьму и вернусь… я быстро.

Они спустились в холл.

— Вы идите в машину, я задержусь с Марком Григорьевичем на минутку, сказал ей Туровский.

Когда она ушла, он спросил Костюковича:

— Мне-то ты можешь сказать: какой прогноз? Может действительно требуются импортные лекарства? Мы это быстро перекинем сюда через кордон из Венгрии, из Польши, из Чехословакии, откуда хочешь.

— Сейчас ему нужно одно: выйти из комы. А дальше будет видно. Но плавать ему уже не суждено, даже если выживет.

— Надо же!.. Такой парень!.. Ты домой? Могу отвезти.

— Нет, у меня еще тут кое-какие дела, — Костюкович соврал, никаких дел у него больше не было, он устал за ночь, мечтал лечь, но ему не хотелось сейчас в ту машину, где сидела мать Зимина.

— Я буду тебе позванивать, — сказал на прощанье Туровский.

Костюкович кивнул…