Страсти и другие рассказы

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

Гарри Бендинер проснулся в пять утра, чувствуя, что для него ночь кончилась — сегодня ему уже не уснуть. Ничего необычного в этом не было — он просыпался по десять раз за ночь. Несколько лет назад ему сделали операцию на предстательной железе, но, увы, это не уменьшило постоянного давления на мочевой пузырь. Раз в час, а то и чаще ему приходилось вставать по нужде. Даже его сны вращались вокруг этого. Гарри вылез из кровати и на дрожащих ногах потащился в уборную. Возвращаясь, он вышел на балкон. Слева виднелись небоскребы Майами, справа рокотало море. За ночь стало немного прохладнее, но воздух все равно оставался по-южному теплым. Пахло рыбой, нефтью и еще, пожалуй, апельсинами. Гарри долго стоял на балконе, наслаждаясь прикосновениями океанского бриза к потному лбу. Хотя Майами-Бич давно уже превратился в большой город, Гарри по-прежнему мерещился Эверглейдз, запахи его трав и болотных испарений. Иногда посреди ночи хрипло кричала чайка. А порой волны выбрасывали на берег скелет морской щуки или даже остов небольшого кита. Гарри Бендинер посмотрел в сторону Голливуда. Давно ли эти места были совсем дикими? Всего за несколько лет здесь выросли многоэтажные дома, гостиницы, рестораны, магазины. Даже посреди ночи по шоссе мчались автомобили. Куда спешат все эти люди? Или они вообще не ложатся спать? Какая сила влечет их? «Нет, это уже не мой мир. Когда тебе за восемьдесят, ты, можно сказать, покойник».

Он облокотился на перила и попытался припомнить свой сон. Вспомнилось только, что никого из тех, кого он видел во сне, уже не было в живых. Очевидно, сны не признают смерти. Во сне все три его жены, сын Билл и дочь Сильвия были живы. Нью-Йорк, местечко в Польше, где он родился, и Майами-Бич слились в один город. Он, Гарри-Гершель, был и взрослым, и одновременно мальчиком, ходящим в хедер.

Гарри закрыл глаза. Почему сны так быстро улетучиваются? Он помнил — часто со всеми подробностями — события семидесяти- или даже семидесятипятилетней давности, а сны, приснившиеся этой ночью, таяли, как пена. Какая-то сила сразу же вырывала их из памяти. Одна треть нашей жизни умирает еще до того, как мы сами сходим в могилу.

Гарри опустился в пластиковый шезлонг и посмотрел в сторону океана, на восток, где скоро займется новый день. Было время, когда каждое утро, особенно летом, он бегал купаться, но теперь его в воду не тянет. В газетах пишут об акулах-людоедах, да и других морских тварей, чьи укусы могут иметь малоприятные последствия, тоже хватает. Теперь он вполне обходился теплой ванной.

Гарри принялся думать о бизнесе. Он прекрасно понимал, что от денег ему уже мало проку, но нельзя же постоянно предаваться размышлениям о бренности всего сущего. Проще думать о практических вопросах. Акции поднимались или падали. Дивиденды и другие поступления нужно было помещать в банк и заносить в учетную книгу для уплаты налога. Надо было платить за квартиру, свет и телефон. Раз в неделю к нему приходили убираться и гладить белье и рубашки. Время от времени требовалось сдавать костюм в чистку, а ботинки — в ремонт. Приносили письма, на которые приходилось отвечать. Хотя в течение года в синагогу он не ходил, на Рош Хашана и Йом-Кипур надо было все-таки где-то читать молитвы — из-за этого ему без конца присылали всякие обращения с призывами помочь Израилю, иешивам, Талмуд Торам, домам для престарелых и больницам. Каждый день он получал кипу совершенно бесполезной корреспонденции, но прежде, чем выбросить, ее нужно было по крайней мере проглядеть.

Так как он решил не заводить ни жены, ни домработницы, ему самому приходилось заботиться о пропитании и через день ходить за покупками в соседний магазин. Обычно он покупал молоко, домашний сыр, фрукты, консервированные овощи, рубленое мясо, иногда — грибы, банку борща, фаршированную рыбу. Разумеется, он вполне мог бы позволить себе роскошь иметь прислугу, но ведь они бывают воровками. Да и чем бы занимался он сам, если бы все за него стали делать другие? Он хорошо помнил, что сказано в Гемаре: безделие ведет к безумию. Возня у плиты, посещение банка, чтение газет — особенно финансовых отчетов, — час или два в офисе Меррилл Линч перед табло, на котором высвечивались результаты торгов на Нью-Йоркской бирже, — все это помогало сохранить бодрость. Недавно ему установили телевизор, но он редко его смотрел.

Соседи по дому часто, причем с явным неодобрением, спрашивали, зачем он делает сам то, что могли бы сделать за него другие. Было известно, что он богат. Ему все время давали советы: переезжайте в Израиль; поезжайте летом на горный курорт; женитесь; наймите секретаршу… Он приобрел репутацию скряги. Ему все время напоминали, что «туда с собой ничего не унесешь», — да еще таким тоном, как будто это было потрясающее открытие. В конце концов он перестал посещать собрания жильцов и их вечеринки. Каждый надеялся что-нибудь из него выудить, но он точно знал, что, если бы что-то понадобилось ему, никто не дал бы и цента. Несколько лет назад, сев в автобус, следующий из Майами-Бич в Майами, он обнаружил, что ему не хватает двух центов на билет. С собой у него были только двадцатидолларовые банкноты. Ни один человек не вызвался дать ему недостающие два цента или хотя бы разменять одну из его купюр. В результате водитель заставил его сойти.

На самом деле ни на каком курорте ему не было так комфортно, как у себя дома. Еда, которую подавали в отелях, была чересчур обильной и не такой, к какой он привык. Только он сам мог проследить, чтобы в ней не было соли, холестерина, специй. Кроме того, летать на самолете или трястись на поезде — слишком утомительно для человека с таким слабым здоровьем. Что касается женитьбы, то в его возрасте она не имела никакого смысла. Женщинам помоложе требуется секс, а жениться на старухе ему самому не хотелось. Выходило, что он обречен на одинокую жизнь и одинокую смерть.

Небо на востоке порозовело, и Гарри направился в ванную. Постоял, изучая свое отражение в зеркале: впалые щеки, голый череп с жалкими пучками седых волос над ушами, выпирающий кадык, нос, кончик которого загнулся вниз, словно клюв попугая. Бледно-голубые глаза расположены несколько асимметрично, один выше другого, взгляд выражает усталость и одновременно то, что еще осталось от юношеского задора. Когда-то Гарри был мужчина хоть куда: у него были жены, романы. До сих пор где-то хранится стопка любовных писем и фотографий.

В отличие от многих других иммигрантов, Гарри Бендинер приехал в Америку, имея уже и некоторые сбережения, и образование. В своем родном городке он до девятнадцати лет ходил в иешиву, знал иврит и тайком читал газеты и светские книги. Он брал уроки русского, польского и даже немецкого. В Америке в течение двух лет он посещал Союз Купера в надежде стать инженером, но влюбился в американку Розалию Штейн, женился, и ее отец Сэм Штейн взял его к себе в строительный бизнес. Розалия умерла от рака тридцати лет от роду, оставив ему двоих маленьких детей. Смерть отбирала у него все с той же легкостью, с какой к нему шли деньги. Его сын Билл, хирург, умер в сорок шесть лет от инфаркта. Он оставил двоих детей, но ни один из них не хотел быть евреем. Их мать, христианка, жила где-то в Канаде с новым мужем. Дочь Гарри Сильвия умерла от того же вида рака, что и ее мать, и в том же самом возрасте. У Сильвии детей не было. Гарри не захотел больше производить потомство, несмотря на уговоры второй жены Эдны, умолявшей его завести одного, а лучше двоих детей.

Да, ангел смерти все у него отнял. Сначала внуки хоть и редко, но все-таки звонили из Канады и присылали открытки на Новый год. Но постепенно перестали и звонить, и писать, и Гарри вычеркнул их имена из завещания.

Бреясь, Гарри мурлыкал себе под нос какую-то мелодию — откуда она взялась, он не знал. Может быть, он слышал ее по телевидению, а может быть, давно забытая польская песенка ожила в его памяти? У него не было музыкального слуха, он фальшивил, но привычка петь в ванной осталась. Сходить в уборную было целой проблемой. Уже несколько лет он принимал таблетки от запора, но они не очень-то помогали, и Гарри через день приходилось ставить себе клизму — долгая и непростая процедура для человека в его возрасте. Гарри старался регулярно делать зарядку: сидя в ванной, задирал вверх тощие ноги и хлопал по воде руками, как веслами. Все это ради продления жизни, но, даже делая упражнения, Гарри часто спрашивал себя: «А зачем?» Для чего ему жить? Нет, его жизнь не имела теперь никакого смысла, но разве жизнь его соседей была более осмысленной? В доме проживало много стариков, состоятельных или даже очень богатых. Кое-кто уже совсем не мог ходить или едва-едва передвигался, другие опирались на костыли. Многие страдали артритом или болезнью Паркинсона. Не дом, а больница какая-то! Люди умирали, а он узнавал об этом лишь через несколько недель, а то и месяцев. Хотя он поселился в этом доме одним из первых, он почти никого из жильцов не знал в лицо. В бассейн он не ходил, в карты не играл. В лифте и магазине с ним здоровались, а он часто понятия не имел, кто перед ним. Иногда его спрашивали: «Как поживаете, мистер Бендинер?» — на что он обычно отвечал: «Какая жизнь в моем возрасте?! Каждый день — подарок».

Этот летний день начался как обычно. Гарри приготовил себе завтрак: рисовые хлопья со снятым молоком и кофе без кофеина с сахарином. Около половины десятого спустился на лифте за почтой. Дня не проходило, чтобы он не получил сколько-то чеков, но сегодняшний день оказался особенно урожайным. Хотя акции падали, компании продолжали выплачивать дивиденды. Гарри получал проценты по закладным, квартирную плату из своих домов, выплаты по облигациям и много чего еще — он сам уже толком не помнил. Ежегодно он получал ренту от страховой компании и ежемесячно — чек от организации социального обеспечения. Сегодняшнее утро принесло ему более одиннадцати тысяч долларов. Да, конечно, значительная их часть уйдет на оплату налогов, но все равно около пяти тысяч у него останется. Делая подсчеты, он прикидывал, стоит ли идти в офис Меррилл Линч выяснить положение на бирже. Нет, незачем. Даже если утром акции поднялись, к концу дня они все равно упадут. «Не рынок, а сумасшедший дом», — пробормотал он. По его представлениям, инфляции должен был сопутствовать бычий, а не медвежий рынок. Но сейчас падали и доллар, и акции. В общем, единственное, в чем можно быть уверенным, так это в собственной смерти.

Около одиннадцати он отправился депонировать чеки. Банк был маленький, все служащие его знали и пожелали доброго утра. У него был свой сейф для хранения ценных бумаг и драгоценностей. Так вышло, что его жены все оставили ему; ни одна не подготовила завещания. Он сам точно не знал, сколько у него денег, но вряд ли меньше пяти миллионов долларов. Несмотря на это, он носил рубашку и брюки, какие мог бы позволить себе даже нищий. Он шел мелкими шажками, опираясь на палочку. Время от времени оглядывался, не увязался ли кто-нибудь следом. Может быть, какой-нибудь негодяй узнал, как он богат, и собирается его похитить. Хотя день выдался ясный и на улице было полно народу, он знал, что никто бы не вмешался, если бы его схватили, втолкнули в машину и увезли в какой-нибудь заброшенный дом или пещеру. Никто не заплатил бы за него выкуп.

Закончив дела в банке, он направился домой. Солнце ослепительно сияло высоко в небе. Женщины, стоя под навесами у магазинных витрин, разглядывали платья, туфли, чулки, бюстгальтеры, купальники. На их лицах отражалась внутренняя борьба: купить или не купить? Гарри покосился на витрины. Нет, ему тут покупать нечего. С этой минуты и до пяти часов вечера, когда пора будет готовить ужин, ему ничего не понадобится. Он знал, чем займется, когда придет домой, — ляжет вздремнуть.

Слава Богу, никто его не похитил, не напал и за время его отсутствия не влез к нему в квартиру. Кондиционер и водопровод были в исправности. Он скинул туфли и прилег на диван.

Странно, он все еще мечтал о будущем: о каких-то неожиданных победах, успехах, любовных приключениях. Мозг не признавал старости. Гарри обуревали те же страсти, что и когда-то в молодости. Он часто говорил сам себе: «Не будь глупцом. Уже слишком поздно на что бы то ни было рассчитывать». Но видно, так уж мы устроены, что все равно, несмотря ни на что, продолжаем надеяться. Кто это сказал: «Надежда умирает последней»?

Гарри уснул и проснулся от звонка в дверь. Странно! К нему никто никогда не приходил. «Наверное, это дезинсектор», — решил он. Приоткрыв дверь на длину цепочки, он увидел маленькую женщину с нарумяненными щеками, желтыми глазами и соломенного цвета волосами, уложенными в стиле «помпадур». На ней была белая блузка.

Гарри открыл дверь, и женщина произнесла по-английски с иностранным акцентом:

— Надеюсь, я вас не разбудила. Я ваша новая соседка слева. Позвольте представиться: Этель Брокелес. Правда, смешная фамилия? Это фамилия моего покойного мужа. Моя девичья фамилия Голдман.

Гарри уставился на нее в недоумении. Его соседкой слева была одинокая старушка. Он даже вспомнил ее имя: миссис Хелперт. Он спросил:

— А что случилось с миссис Хелперт?

— То же, что со всеми, — пожала плечами женщина.

— Когда это произошло? Я ничего не знал.

— Больше пяти месяцев тому назад.

— Да вы входите, входите. Люди умирают, а ты и не знаешь, — пробормотал Гарри. — Хорошая была женщина… держалась на расстоянии…

— Я ее совсем не знала. Я купила квартиру у ее дочери.

— Пожалуйста, садитесь. Извините, мне даже нечего вам предложить. Была где-то бутылка ликера, но…

— Не беспокойтесь. А ликер я вообще не пью. Тем более днем. Можно я закурю?

— Конечно, конечно.

Женщина села на диван. Она мастерски прикурила от дорогой зажигалки. Ее ногти были наманикюрены, и Гарри заметил на одном из ее пальцев большой бриллиант.

Женщина спросила:

— Вы живете один?

— Да.

— Я тоже одна. А что делать? Мы прожили с мужем двадцать пять лет, и за все эти годы ни разу не поссорились. Наша жизнь была сплошным погожим днем без единого облачка. Вдруг его не стало, и я сразу почувствовала себя такой одинокой и несчастной. Климат Нью-Йорка мне вреден. У меня ревматизм. Придется жить здесь.

— Вы обставленную квартиру купили? — деловито осведомился Гарри.

— Да, полностью. Ее дочь ничего себе не взяла, кроме платьев и постельного белья. Все оставила мне, причем практически даром. Я бы, наверное, просто не собралась покупать мебель, посуду… Вы давно здесь живете?

Женщина засыпала его вопросами, Гарри охотно отвечал. Выглядела она сравнительно молодо — лет на пятьдесят, может быть, даже моложе. Он принес и поставил перед ней пепельницу, стакан лимонада и вазочку с печеньем. Два часа пролетели незаметно. Этель Брокелес положила ногу на ногу, и Гарри невольно бросал взгляды на ее круглые коленки. Она перешла на польский идиш. Она распространяла атмосферу доверительности и какой-то родственной интимности. Что-то внутри Гарри ликовало. Небеса услышали его тайные желания и отозвались! Только теперь, сидя рядом с этой женщиной, он понял, насколько был одинок все эти годы. Даже иметь ее в качестве соседки все-таки лучше, чем ничего. В ее присутствии он словно помолодел и сделался разговорчивым. Он рассказал ей о своих женах, о трагедиях, постигших его детей. Он даже упомянул, что после смерти первой жены у него была любовница.

Женщина сказала:

— Вам не в чем оправдываться. Мужчина есть мужчина.

— Теперь я старик.

— Мужчина никогда не бывает стариком. У меня был дядя во Влоцлавеке. В восемьдесят лет он женился на двадцатилетней девушке, и она родила ему троих детей.

— Влоцлавек? Это недалеко от Ковеля, моего родного местечка.

— Да, я знаю. Я была в Ковеле. Там жила моя тетя.

Женщина взглянула на часы.

— Уже час? Где вы обычно обедаете?

— Нигде. Я только завтракаю и ужинаю.

— Вы на диете?

— Нет, но в моем возрасте…

— Прекратите говорить о своем возрасте! — резко оборвала его женщина. — Знаете что, пойдемте ко мне и поедим вместе. Я ненавижу есть одна. По мне, есть одной даже хуже, чем спать одной.

— Даже не знаю… Чем я это заслужил?

— Ну все, все, не говорите глупостей. Это Америка, а не Польша. Мой холодильник забит всякой всячиной. Я — прости Господи! — выбрасываю больше, чем съедаю.

Женщина вставляла в речь еврейские обороты, которых Гарри не слышал по крайней мере лет шестьдесят. Она взяла его за руку, и они вышли в прихожую. Пока он закрывал свою дверь, она открыла свою. Гарри пришлось сделать лишь несколько шагов. Ее квартира была просторнее и светлее. На стенах висели картины, повсюду стояли модные светильники и антикварные безделушки. Окна выходили на океан. На столе Гарри увидел вазу с цветами. В его квартире воздух пропах пылью, а здесь был свежим. «Она что-то задумала, ей что-то от меня нужно», — опять встревожился он. Вспомнились газетные статьи о женщинах-мошенницах, выманивающих у доверчивых граждан целые состояния. Главное, ничего ей не обещать, ничего не подписывать, не одалживать ни одного цента.

Она усадила его за стол, и вскоре из кухни донеслось бульканье кофейника, запахло свежими булочками, фруктами, сыром и кофе. Впервые за многие годы ему захотелось есть днем. Они приступили к обеду.

Женщина ела и курила одновременно. Она пожаловалась:

— Мужчины так и увиваются за мной, но, когда доходит до дела, выясняется, что больше всего их интересует, сколько у меня денег. Как только они заговаривают о деньгах, я с ними расстаюсь. Я не бедна, даже — стучу по дереву — богата. Но я не хочу, чтобы на мне женились из-за денег.

— Слава Богу, я не нуждаюсь ни в чьих деньгах, — заметил Гарри. — Мне хватит даже, если я еще тысячу лет проживу.

— Это хорошо.

Мало-помалу они начали обсуждать финансовые вопросы. Женщина рассказала, что есть у нее. Она владела домами в Бруклине и на Стейтен-Айленде, имела акции и облигации. Судя по тому, что она рассказала, и именам, которые упомянула, Гарри решил, что она говорит правду. Здесь в Майами у нее был счет и сейф в том же банке, что и у него. Гарри прикинул, что у нее должен быть миллион, если не больше. Она угощала его как заботливая жена или дочь. Советовала, что ему следует, а что не следует есть. Такие чудеса приключались с ним в молодости. Едва познакомившись, женщины начинали говорить доверительным тоном и прямо-таки приклеивались к нему, чтобы никогда уже не расставаться. Но что подобное может произойти теперь, казалось просто нереальным. Он спросил:

— У вас есть дети?

— У меня есть дочь Сильвия. Она живет одна в палатке в Британской Колумбии.

— Почему в палатке? Мою дочь тоже звали Сильвией. Вы сами мне в дочери годитесь, — добавил он, сам не зная зачем.

— Это все ерунда. Что такое годы? Мне всегда нравились мужчины намного старше меня. Мой муж — мир его праху — был на двадцать лет старше, а жизнь, которую мы прожили, я могла бы пожелать любой еврейской девушке.

— Я, наверное, старше вас лет на сорок, — сказал Гарри.

Женщина положила ложку на стол.

— Ну и сколько же вы мне дадите?

— Лет сорок пять, — сказал Гарри, понимая, что ей больше.

— Прибавьте еще двенадцать, и вы угадали.

— Вы выглядите гораздо моложе.

— Я хорошо жила с мужем. Все у него могла попросить: луну, звезды, ему ничего не было жалко для своей Этели. Вот почему, когда он умер, мне стало так тяжело. Еще моя дочь мучает меня. Я потратила целое состояние на психиатров — без всякого толку. Семь месяцев провела в психиатрической клинике. У меня был нервный срыв, мне расхотелось жить. Врачам приходилось следить за мной день и ночь. Мне казалось, что он зовет меня из могилы. Я хочу вам кое-что сказать; надеюсь, вы поймете меня правильно.

— Что вы имеете в виду?

— Вы напоминаете мне моего мужа. Вот почему…

— Мне восемьдесят два года, — сказал Гарри и сразу же пожалел о своих словах. Он запросто мог бы скинуть лет пять. Подождав немного, он добавил: — Если бы я был лет на десять моложе, я бы сделал вам предложение.

Он снова пожалел о сказанном. Но эти слова словно сами вырвались у него. Гарри все еще опасался угодить в руки мошенницы.

Женщина пристально посмотрела на него и подняла брови:

— Раз уж я решила жить, я приму вас таким, какой вы есть.

«Неужели это правда? Разве такое бывает?» — спрашивал он себя снова и снова. Они договорились о том, что поженятся и сломают стену, разделяющую их квартиры. Его спальня была как раз рядом с ее. Она рассказала ему, сколько у нее денег — примерно полтора миллиона. Гарри открыл ей свое финансовое положение. Он спросил:

— Что мы будем делать с такими деньгами?

— Сама не знаю, можно отправиться путешествовать. Купим квартиру в Тель-Авиве или Тиверии. Там есть горячие источники, они полезны при ревматизме. Со мной вы долго проживете. Я вам гарантирую, что вы доживете до ста лет, а может, и больше.

— Все в руках Божиих, — сказал Гарри и сам удивился. Он не был религиозен. Его сомнения относительно бытия Божия и Божественного провидения с годами только усилились. Он часто говорил, что после того, что случилось с евреями во время Второй мировой войны, только дурак мог продолжать верить в Бога.

Этель встала, он — тоже. Они обнялись и поцеловались. Он прижал ее к себе и почувствовал, что в нем пробуждается желание.

Она сказала:

— Подождите, пока нас поведут под хупу.

Гарри поразило, что он уже когда-то слышал эти слова, причем сказанные тем же самым голосом. Но когда? И кем? Все три его жены родились в Америке и никогда не использовали этого выражения. А может быть, он слышал их во сне? Можно ли во сне увидеть будущее? Задумавшись, Гарри опустил голову, а когда снова взглянул на Этель, то даже вздрогнул от неожиданности. За эти несколько секунд лицо женщины изменилось почти до неузнаваемости. Побледнело, стало морщинистым и старым. Волосы — или это только показалось? — растрепались. Она глядела на него исподлобья тоскливо и зло. Может быть, я ее чем-нибудь обидел?

— Что-то не так? Вы плохо себя чувствуете? — спросил он.

— Нет, но сейчас вам лучше пойти к себе. — Ее голос звучал враждебно и отчужденно.

Он хотел спросить о причине такой внезапной перемены, но давно забытая (или никогда не забываемая) гордость помешала. С женщинами никогда ничего не поймешь. Он все-таки спросил:

— Когда мы увидимся?

— Не сегодня. Может быть, завтра, — сказала она после некоторого колебания.

— До свидания. Спасибо за обед.

Она даже не потрудилась проводить его до двери. Гарри вернулся к себе. Что ж, похоже, она передумала. Ему стало ужасно стыдно и за себя, и за нее. А может быть, она просто его разыграла? Или все это подстроено зловредными соседями? Его квартира показалась ему пустой. «Ужинать не буду», — решил он. Он чувствовал неприятную тяжесть в животе. «В моем возрасте вредно выставлять себя на посмешище», — пробормотал он. Гарри лег на диван и задремал, а когда проснулся, на улице было уже темно. Может быть, она опять позвонит к нему в дверь? А может быть, ему самому позвонить ей по телефону? Она дала ему свой номер. Хотя он поспал, он чувствовал себя совершенно разбитым. Нужно было ответить на письма, но он решил отложить это до утра и вышел на балкон. Ее балкон был совсем близко. Они могли бы здесь увидеться и даже поговорить, если бы она захотела. Внизу шумело море. Гарри различил вдали грузовое судно. С ревом пронесся самолет. Высоко-высоко сияла звезда, которую не смогли затмить ни фонари, ни неоновые рекламы. Хорошо, что хотя бы одну звезду видно, а то вообще забудешь о том, что есть небо.

Он сел в шезлонг и стал ждать в надежде, что она покажется. Интересно, о чем она тогда подумала? Почему изменилась так внезапно? Была такая ласковая и разговорчивая, точно влюбленная невеста, и вдруг в одно мгновение снова стала чужой.

Гарри задремал, а когда проснулся, уже была ночь. Он собрался было спуститься за вечерним выпуском газеты с результатами биржевых торгов, но передумал. Вместо этого он выпил стакан томатного сока, проглотил таблетку и снова лег. От Этели его отделяла всего лишь тонкая стена, но у стен своя власть. «Может быть, поэтому некоторые предпочитают жить в палатке?» — подумал он. Вопреки собственным ожиданиям он быстро уснул и снова проснулся от какого-то странного давления в груди. Который час? Люминесцентный циферблат наручных часов показал, что он проспал два часа с небольшим. Ему что-то снилось, но что именно — он забыл. Осталось только ощущение какого-то кошмара. Он приподнял голову и прислушался. Интересно, спит она сейчас или нет? Он не мог различить ни шороха.

Он опять уснул и на этот раз проснулся от шума многих голосов, хлопанья дверей, беготни на площадке. Он всегда боялся пожара. В газетах писали, как старики заживо сгорают в домах для престарелых, больницах, гостиницах. Он вылез из кровати, надел шлепанцы и халат и приоткрыл дверь. Никого. Или ему показалось? Он закрыл дверь и вышел на балкон. Нет, никаких пожарных внизу не было. Люди возвращались домой, уезжали в ночные клубы, гуляки выкрикивали что-то пьяными голосами. Некоторые жильцы на лето сдавали квартиры латиноамериканцам. Гарри опять лег. Какое-то время было тихо, потом снова раздались шаги на площадке и гул мужских и женских голосов. Что-то случилось, но что? Он собрался было опять выглянуть, но передумал. Ему сделалось не по себе. Вдруг он услышал гудение домофона на кухне. Когда он взял трубку, незнакомый мужской голос произнес: «Это не тот номер». Гарри щелкнул выключателем и зажмурился от слепящего света. Открыв холодильник, он вынул кувшин со сладким чаем и налил себе полстакана, то ли от жажды, то ли просто чтобы успокоиться. Вскоре ему понадобилось в уборную.

В этот миг раздался звонок в дверь. А вдруг в здание ворвались грабители? Ночной сторож слишком стар, чтобы оказать им серьезное сопротивление. Гарри заколебался: открывать или нет? Он стоял возле унитаза и дрожал. «Может быть, это мои последние мгновения на земле», — пронеслось у него в голове. «Боже Всемогущий, смилуйся надо мной», — пробормотал он. Тут он вспомнил, что в двери есть глазок. Как он мог об этом забыть? Совсем выжил из ума.

Он неслышно подошел к двери и посмотрел в глазок. На площадке стояла седая женщина в халате. Он сразу ее узнал — это была его соседка справа. Он все понял. У этой женщины парализованный муж, наверное, с ним что-то случилось. Он открыл дверь. Старушка держала в руках конверт без марки.

— Мистер Бендинер, женщина из соседней квартиры оставила этот конверт у вашей двери. Здесь стоит ваше имя.

— Какая женщина?

— Соседка слева. Она покончила с собой.

Гарри Бендинер почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось, а живот напрягся и стал твердым, как барабан.

— Блондинка?

— Да.

— Каким образом?

— Выбросилась из окна.

Гарри протянул руку, и женщина отдала ему конверт.

— Где она?

— Ее увезли.

— Мертвую?

— Да.

— О, Господи.

— Это уже третий случай здесь. В Америке люди сходят с ума.

Рука Гарри тряслась, и конверт дрожал, как на ветру. Он поблагодарил соседку, закрыл дверь и пошел за очками. «Только бы не упасть, — подумал он. — Сейчас не хватает только ногу сломать». Он добрался до кровати и включил лампу. Да, очки лежали там, где он их оставил: на ночном столике.

У него кружилась голова. Стены, занавески, ночной столик, конверт прыгали перед глазами, как нечеткое изображение на телеэкране. «Я что, слепну?» — подумал он, Он сел и стал ждать, когда пройдет головокружение. Он чувствовал такую слабость, что еле распечатал конверт. Записка была написана на идише — карандашом, криво и с орфографическими ошибками. Он прочитал:

«Дорогой Гарри, простите меня. Я должна была уйти к мужу. Если вас это не слишком затруднит, прочтите по мне кадиш. Я буду там молиться о вас.

Этель»

Гарри положил листок и очки на ночной столик и выключил свет. На него напала икота. Все его тело содрогалось, и даже матрасные пружины вибрировали. «Больше никогда ни на что не буду надеяться», — торжественно поклялся он самому себе. Ему стало холодно, и он натянул на себя одеяло.

Когда он проснулся, было десять минут девятого. Может быть, все это ему приснилось? Нет, письмо лежало на столике у кровати. В тот день Гарри Бендинер не стал спускаться за почтой, готовить завтрак, умываться, одеваться. Сидя в пластиковом шезлонге на балконе, он думал о другой Сильвии — дочери Этели, — поселившейся в палатке в Британской Колумбии. Почему она забралась так далеко? Может быть, из-за смерти отца? Или из-за невыносимых отношений с матерью? Или уже в свои годы она осознала тщету всех человеческих усилий и решила стать отшельницей? Может быть, она пытается найти себя и обрести Бога? Сумасшедшая мысль пришла в голову старику: полететь в Британскую Колумбию, разыскать девушку, приласкать ее, заменить ей отца и, может быть, вместе с ней постараться понять, зачем человек рождается и почему умирает.