Страсти и другие рассказы

ТОСКУЮЩАЯ ТЕЛКА

В те времена я с большим вниманием изучал объявления, печатавшиеся в моей еврейской газете. Порой они содержали предложения, звучавшие весьма заманчиво для человека, зарабатывавшего двенадцать долларов в неделю, а именно таков был мой гонорар за колонку «интересных фактов», которые я откапывал, роясь в бесчисленных журналах. Например: некоторые виды черепах живут по пятьсот лет; гарвардский профессор опубликовал словарь языка шимпанзе; Колумб искал не путь в Индию, а десять пропавших колен Израилевых.

Шло лето 1938 года. Я жил в меблированной комнате на четвертом этаже дома без лифта. Мое окно выходило на глухую стену. В заинтересовавшем меня объявлении говорилось буквально следующее: «Комната с пансионом на ферме, десять долларов в неделю». После «окончательного» разрыва с моей девушкой Дошей я не видел смысла сидеть все лето в Нью-Йорке. Упаковав в огромный чемодан жалкие пожитки, а также карандаши, книги и журналы, откуда я черпал необходимые сведения для своей колонки, я сел на катскиллский автобус до Маунтиндейла. Оттуда я собирался позвонить на ферму. Мой чемодан не закрывался, и пришлось обмотать его обувными шнурками, которые я купил у слепых торговцев. Автобус уходил в восемь утра. В три часа дня я приехал в Маунтиндейл. Из магазина канцелярских принадлежностей попытался дозвониться до фермы, но только потерял три десятицентовика: сначала не туда попал, потом в трубке начался какой-то писк, не умолкавший несколько минут; в третий раз — никто не подошел. Попытки вернуть монетки ни к чему не привели. Я решил взять такси.

Когда я показал водителю газету с адресом, он сурово сдвинул брови и помотал головой. Затем сказал: «Кажется, я знаю, где это», — и с бешеной скоростью помчался по узкой, невероятно ухабистой дороге. Согласно объявлению, ферма находилась в пяти милях от поселка, но мы кружили полчаса, а никакой фермы не было. Стало ясно, что мы заблудились. Спросить было не у кого. Я и не подозревал, что штат Нью-Йорк может быть таким безлюдным. Порой мы проезжали мимо какого-нибудь сгоревшего дома, брошенной силосной башни или гостиницы с заколоченными окнами, возникавшей и тут же снова исчезавшей, как мираж. Все заросло травой и куманикой. В воздухе с хриплым карканьем носились вороны. Счетчик тикал и крутился с лихорадочной быстротой. Я то и дело запускал руку в карман, проверяя наличие кошелька, и с трудом сдерживался, чтобы не сказать водителю, что мне не по средствам бесцельно кружить по вересковым пустошам, но понимал, что ни к чему хорошему это не приведет. Он мог даже высадить меня в чистом поле. Время от времени я слышал, как он бормочет себе под нос: «Сукин сын».

А когда после бесконечного петляния мы наконец добрались до места, сразу стало ясно, что я совершил чудовищную ошибку. Никакой фермы не было — нашим взорам предстала одинокая деревянная развалюха. Я заплатил четыре доллара семьдесят центов по счетчику и приложил тридцать центов на чай. Водитель смерил меня красноречивым взглядом, в котором читалась холодная ненависть, и умчался прочь с самоубийственной скоростью, едва я успел выволочь из багажника свой чемодан. Никто меня не встречал. Я услышал мычание коровы. Обычно корова помычит-помычит и перестанет, но эта мычала без передышки, голосом, исполненным невыразимого страдания. Я открыл дверь и увидел железную печку, незастеленную кровать с грязным бельем, диван с продранной обивкой. У облупившейся стены стояли мешки с сеном и фуражом. На столе лежало несколько буроватых яиц с налипшим на них куриным пометом. Из соседней комнаты вышла коротко стриженная смуглая девица с мясистым ртом, длинным носом, густыми бровями, сердитыми черными глазами и темным пушком над верхней губой. Если бы не поношенная юбка, я бы принял ее за мужчину.

— Что вам надо? — хмуро спросила она.

Когда я показал ей газету с объявлением, она сразу же отрезала:

— Отец не в своем уме. У нас нет свободных комнат, и мы не можем никого кормить, тем более за такие деньги.

— Сколько же вы хотите?

— Нам вообще не нужны постояльцы. Тут некому для них готовить.

— Почему корова все время мычит? — спросил я.

Девушка взглянула на меня с нескрываемым раздражением:

— А вам-то что за дело?!

В комнату вошла женщина, которой могло быть пятьдесят пять — шестьдесят, а то и все шестьдесят пять лет. Она была низенькой, ширококостной, кривобокой — одно плечо выше другого, — с огромной обвисшей грудью. На ногах у нее были рваные мужские тапки, на голове — платок. Из-под косо надетой юбки виднелись ноги с варикозными венами. Хотя на улице стояла жара, она была в дырявом свитере. Глаза у нее были узкие и раскосые, как у татарки. Ее взгляд выражал лукавое удовлетворение — так смотрят на жертву удавшегося розыгрыша.

— По объявлению, да? По газете?

— Да.

— Скажите моему мужу, чтобы он хотя бы другим голову не морочил. Постояльцы нам нужны, как собаке пятая нога.

— Вот и я ему то же самое сказала, — подхватила девица.

— Простите, но я приехал сюда на такси. Машина уехала. Может быть, вы позволите мне остановиться у вас хотя бы на одну ночь?

— На одну ночь? У нас нет ни лишней кровати, ни белья. Ничего нет, — ответила женщина. — Если хотите, я могу вызвать вам другое такси. Мой муж свихнулся и все делает нам назло. Это он нас сюда затащил. Фермером, видите ли, вздумал стать. Кругом на много миль никого и ничего: ни гостиницы, ни магазина, а у меня нет сил на вас готовить. Мы сами сидим на одних консервах.

Корова мычала не переставая, и, хотя мне уже дали понять, что мое любопытство неуместно, я не удержался и снова спросил:

— Что с коровой?

Женщина, ухмыльнувшись, подмигнула девице:

— Быка хочет.

В этот момент в комнату вошел хозяин, такой же низенький и кряжистый, как и его жена. На нем был заплатанный комбинезон, куртка, напомнившая мне Польшу, и кепка, сдвинутая на затылок. Его загорелые щеки заросли седой щетиной. Нос был весь в сизо-красных прожилках, а кожа на шее — по-старчески дряблой. Он принес с собой запах навоза, парного молока и свежевскопанной земли. В одной руке он держал лопату, в другой — палку. Из-под кустистых бровей выглядывали желтоватые глаза. Увидев меня, он спросил:

— Вы по объявлению?

— Да.

— Так что же вы не позвонили? Я бы встретил вас на лошади.

— Сэм, не морочь голову молодому человеку, — перебила его жена. — Здесь для него нет ни еды, ни постели. И кому нужны его десять долларов? Себе дороже.

— Это уж мое дело, — ответил фермер. — Я давал объявление, не ты, и нечего тут командовать. Молодой человек, — решительно заявил он, — не слушайте их! Тут я хозяин. Это мой дом, моя земля. Все, что вы здесь видите, принадлежит мне. Надо было прислать открытку или позвонить, но раз вы уже здесь — добро пожаловать, вы желанный гость.

— Простите, но ваша жена и дочь…

— Их слова, — прервал меня фермер, — не стоят и грязи у меня под ногтями (он продемонстрировал мне свои перепачканные пальцы). Я сам буду у вас убираться, стелить вам постель, готовить и вообще обеспечивать вас всем необходимым. Если вы ждете писем, я съезжу за ними в поселок. Я все равно бываю там раз в два-три дня.

— Скажите, хотя бы сегодня мне можно у вас переночевать? Я устал с дороги и…

— Чувствуйте себя как дома. Не обращайте на них внимания.

Фермер ткнул в своих домочадцев. Стало ясно, что я угодил в не слишком дружное семейство, а участвовать в чужих дрязгах у меня не было ни малейшего желания!

— Пойдемте, я покажу вам вашу комнату, — позвал меня хозяин.

— Сэм, молодой человек здесь не останется! — крикнула жена.

— Нет, останется! И будет доволен. А если тебе это не нравится, можешь убираться обратно на Орчард-стрит, и дочь свою прихвати! Свиньи, паразитки, паскуды!

Фермер поставил в угол лопату и палку, подхватил мой чемодан и вышел во двор. У моей комнаты был отдельный вход со своей маленькой лесенкой. Я увидел огромное поле, заросшее сорняками. Возле дома были колодец и сортир, как в польском местечке. Забрызганная грязью лошадь щипала траву. Чуть поодаль размещался хлев, откуда доносилось жалобное мычание, ни разу не прервавшееся за все это время.

— Если вашей корове нужен бык, почему вы ее этого лишаете? — спросил я.

— Кто вам сказал, что ей нужен бык? Это совсем молоденькая телка. Я только что ее купил. Там, где она жила раньше, рядом с ней было еще тридцать коров, и она скучает. Скорее всего, там у нее осталась мать или сестра.

— Я еще никогда не видел, чтобы животное так скучало по своим родичам, — сказал я.

— Чего только не бывает на свете. Но рано или поздно она успокоится. Не вечно же она будет мычать.

Ступеньки, ведущие к моей двери, нещадно скрипели. Вместо перил была натянута веревка. В комнате пахло подгнившим деревом и средством от клопов. На кровати лежал комковатый матрас, весь в пятнах и в дырках, из которых торчала набивка. На улице было жарко, но выносимо, здесь же была настоящая парилка, от которой у меня немедленно начало стучать в висках, и я весь залился потом. Ладно, утешал я сам себя, одну ночь я как-нибудь переживу. Фермер поставил на пол мой чемодан и ушел за бельем. Он принес подушку в рваной наволочке, грубую простыню в ржавых пятнах и ватное одеяло без пододеяльника.

— Сейчас тепло, — сказал он, — но как только солнце сядет, наступит приятная прохлада. А позже вам и укрыться придется.

— Спасибо. За меня не беспокойтесь.

— Вы из Нью-Йорка? — спросил он.

— Да.

— Судя по акценту, вы родом из Польши. Из каких краев?

Я назвал свое местечко, и Сэм объявил, что родился в соседнем.

— В общем-то я тот еще фермер. Мы здесь всего второй год. В Нью-Йорке я сначала работал гладильщиком в прачечной. Ворочал этим тяжеленным утюгом, пока грыжу себе не нажил. У меня всегда была мечта поселиться где-нибудь на природе, поближе к земле-матушке, как говорится, чтобы были свои овощи, куры, зеленая травка. Я начал подыскивать что-нибудь подходящее по газетам и вдруг наткнулся на потрясающее предложение. Эту ферму я купил у того же человека, который продал мне телку. Он живет в трех милях отсюда. Хороший человек, хоть и нееврей. Его зовут Паркер, Джон Паркер. Он продал мне все это хозяйство в рассрочку и вообще избавил от лишней головной боли. Вот только дом — старый, а почва — каменистая. Нет, он, Боже сохрани, меня не обманывал. Обо всем предупредил заранее. Чтобы убрать камни, понадобится лет двадцать. А я уже не молод. Мне семьдесят с лишним.

— Я думал, вам меньше, — сделал я ему комплимент.

— Это все свежий воздух плюс работа. Я и в Нью-Йорке не сидел сложа руки, но только здесь понял, что такое работать по-настоящему. В Нью-Йорке наши права защищал профсоюз — честь ему и хвала за это! Он не позволял начальству эксплуатировать нас, как евреев в Египте. Когда я только приехал в Америку, здесь еще действовала потогонная система, но потом стало полегче. Отработал свои восемь часов, спустился в подземку и домой. А здесь — вы не поверите — мне приходится вкалывать по восемнадцать часов в день. И если бы не пенсия, я бы все равно не смог свести концы с концами. Но я не жалуюсь. А что нам нужно? Помидоры у нас свои, редиска своя, огурцы тоже свои. У нас есть корова, лошадь, несколько кур. От одного воздуха здоровеешь. Но как это говорится у Раши? Иаков хотел вкушать мир, но несчастья, постигшие Иосифа, не позволили. Да, я тоже учился когда-то; до семнадцати лет я только и делал, что сидел в доме учения и занимался. Зачем я вам все это рассказываю? Моя жена Бесси ненавидит сельскую жизнь. Ей не хватает магазинов на Орчард-стрит и ее товарок, с которыми она могла бы молоть всякий вздор и играть в карты. Она объявила мне войну. И какую войну! Устроила бессрочную забастовку: перестала готовить, печь, убираться. Пальцем о палец не ударяет. Мне все приходится делать самому: доить корову, работать в огороде, чистить сортир. Нехорошо об этом говорить, но она даже отказывается выполнять супружеские обязанности. Надеется заставить меня вернуться в Нью-Йорк. Но что мне там делать? Тем более что перед отъездом сюда мы отказались от дешевой квартиры и продали всю мебель. Здесь у нас все-таки что-то вроде своего дома…

— А ваша дочь?

— Сильвия вся в мать. Ей уже за тридцать, давно пора бы замуж, но она ни о чем думать не хочет. Мы пытались отправить ее в колледж, так она не желает учиться. Кем она только не работала, но рано или поздно все бросала. Голова-то у нее есть на плечах, а вот усидчивости — никакой. Ей, видите ли, все надоедает. И мужчины за ней ухаживали, да что толку. Стоит ей только с кем-нибудь познакомиться, она сразу же начинает выискивать у него недостатки. Один — этим нехорош, другой — тем. Последние восемь месяцев она живет с нами, на ферме, но если вы думаете, что от нее много проку, то очень ошибаетесь. Она играет с матерью в карты. И больше ничего. Вы не поверите, но жена до сих пор не распаковала свои вещи. У нее Бог знает сколько платьев и юбок, но все так и лежит в узлах, как после пожара. И у дочери навалом всяких тряпок, но они тоже гниют в ее чемодане. И все это, чтобы мне досадить. Вот я и подумал, поселю здесь кого-нибудь — по крайней мере, будет с кем словом перемолвиться. У нас есть еще две комнаты, которые можно сдать. Я понимаю, что, предлагая комнату и трехразовое питание за десять долларов в неделю, не разбогатеешь. Рокфеллером не станешь. А чем вы занимаетесь? Преподаете что-нибудь?

Немного поколебавшись, я решил ничего не выдумывать и рассказал фермеру, что работаю внештатным корреспондентом в еврейской газете. Его глаза загорелись.

— Как вас зовут? О чем вы пишете?

— Я готовлю колонку «Калейдоскоп».

Фермер всплеснул руками и притопнул:

— Вы автор «Калейдоскопа»?

— Да, это я.

— Бог ты мой, я же читаю вас каждую неделю! По пятницам езжу в поселок специально, чтобы купить газету, и, хотите верьте — хотите нет, сначала читаю вашу колонку, а уж потом — новости. Новости всегда плохие. Гитлер то, Гитлер се. Чтоб ему пусто было, выродку поганому! Что он привязался к евреям? Разве они виноваты в том, что Германия проиграла войну? От одного чтения обо всех этих безобразиях инфаркт можно заработать! А вот ваша колонка — другое дело! Это наука. Неужели у мухи правда тысяча глаз?

— Правда.

— Как это может быть? Зачем мухе столько глаз?

— Похоже, для природы нет ничего невозможного.

— Если хотите насладиться красотами природы, вам обязательно нужно пожить здесь. Погодите минутку. Я скажу жене, кто к нам приехал.

— Зачем? Я все равно завтра уеду.

— О чем вы говорите? Почему? Они, конечно, бабы сварливые, но, когда услышат, кто вы, знаете, как обрадуются. Жена тоже читает вашу колонку. Вырывает у меня газету из рук, чтобы первой прочитать «Калейдоскоп». Дочь тоже знает идиш. Она говорила на идише, еще когда по-английски ни слова не понимала. С нами она почти всегда говорит на идише, потому что…

Фермер выскочил из комнаты. Было слышно, как его сапоги тяжело прогрохотали по ступенькам. Телка все мычала и мычала. В ее голосе слышалось безумие и почти человеческий протест. Я присел на матрас и уронил голову на грудь. Последнее время я совершал глупость за глупостью. Из-за какой-то ерунды поссорился с Дошей. Выкинул деньги, чтобы добраться сюда, при том что завтра мне снова придется брать такси и покупать билет на автобус до Нью-Йорка. Начал писать роман, но застрял на полдороге и теперь сам не мог разобрать свои каракули. Солнце жгло нещадно, я сидел, изнывая от жары. Если бы тут хотя бы были занавески! Стенанья телки сводили меня с ума. Мне стало казаться, что само мироздание стонет от отчаянья, выражая протест голосом этой коровы. Дикая мысль мелькнула у меня в голове: выйти ночью и сперва убить телку, а потом себя. Такого рода убийство с последующим самоубийством было бы чем-то новеньким в истории человечества.

Я услышал тяжелые шаги на лестнице. Фермер привел жену. Начались извинения и невоздержанные похвалы, что часто случается, когда простые люди знакомятся с любимым автором.

— Сэм, я должна его поцеловать! — воскликнула Бесси.

И не успел я и пикнуть, как она сжала мое лицо в своих шершавых ладонях, пропахших потом, луком и чесноком.

— Стало быть, чужих она целует, — добродушно заметил фермер, — а меня заставляет поститься.

— Ты сумасшедший, а он ученый, ученей профессора.

А еще через миг появилась дочка. Остановившись в дверях, она чуть насмешливо взирала на суету, которую развели вокруг меня ее родители. Потом сказала:

— Простите, если я вас обидела. Отец притащил нас в это захолустье. Машины у нас нет, а его лошадь, того гляди, сдохнет. Вдруг откуда ни возьмись появляется какой-то незнакомец с чемоданом и спрашивает: «Почему мычит ваша корова?» Смешно.

Сэм стиснул руки с видом человека, собирающегося объявить сногсшибательное известие. Его глаза смеялись.

— Если вы принимаете так близко к сердцу страдания животных, я верну телку хозяину. Обойдемся. Пусть возвращается к матери, раз она так по ней скучает.

Бесси склонила голову набок:

— Джон Паркер не отдаст тебе денег.

— Не отдаст всей суммы, отдаст на десять долларов меньше. Это здоровая телка.

— Разницу я беру на себя, — заявил я и сам поразился собственным словам.

— Что? Может, мы еще в суд пойдем из-за этой телки? — сказал фермер. — Значит, так: я хочу, чтобы этот человек жил в моем доме все лето. Причем бесплатно. Для меня это честь и радость.

— Да, он и впрямь сумасшедший! А телка была нам нужна, как дырка в голове!

Похоже, мой приезд оказал на супругов благотворное влияние. Дело явно шло к примирению.

— Если вы действительно решили отдать корову, — сказал я, — зачем откладывать? Животное может погибнуть от тоски, и тогда…

— Он прав, — заявил фермер. — Я отведу телку прямо сейчас, сию минуту.

Все притихли. И тогда, словно почувствовав, что в этот миг решается ее судьба, телка испустила такой душераздирающий вопль, что у меня мороз прошел по коже. Это была не телка, а дибук.

Как только мы с Сэмом вошли в хлев, корова затихла. Это была черная телка с большими ушами и огромными черными глазами, светящимися той мудростью, какой бывают наделены только животные. Глядя на нее, никак нельзя было предположить, что она страдала, да к тому же так долго. Сэм накинул ей на шею веревку, и телка с готовностью пошла за ним. Мы с Бесси потянулись следом. Дочка, стоявшая у крыльца перед домом, сказала:

— Если бы я не видела всего собственными глазами, не поверила бы.

По дороге телка не издала ни звука. Видимо, она понимала, что происходит, поскольку несколько раз порывалась бежать, и Сэму приходилось ее удерживать. Супруги спорили так же, как когда-то спорили мужья и жены, приходившие на Дин-Тора к моему отцу. В какой-то момент Бесси повернулась ко мне:

— Эта хибара пустовала много лет, и на нее даже не глядел никто. Она была даром никому не нужна. И тут является мой муж и здрасьте-пожалуйста. Как это говорится? «Дурак — на базар, торговцам — радость!»

— А что у тебя было на Орчард-стрит? Ты вспомни! Дышать нечем! С самого утра — шум и гам! Однажды нас воры обчистили. А здесь можно вообще дверь не запирать. Можно уехать на несколько дней и даже недель, и никто ничего не тронет.

— Какой же вор сюда потащится? — отозвалась Бесси. — И что ему здесь воровать? Американские воры разборчивые. Им подавай деньги или брильянты!

— Бесси, поверь, здесь ты проживешь на двадцать лет больше.

— А по-твоему, мне хочется так долго жить? День прошел, и слава Богу, вот как я говорю.

Через полтора часа ходу я увидел ферму Джона Паркера — дом, амбар. Телка опять попыталась перейти на галоп, и Сэму пришлось вцепиться в веревку изо всех сил. Джон Паркер косил траву. Это был высокий, худой, белобрысый англосакс. Он поглядел на нас удивленно и в то же время невозмутимо. Было видно, что этого человека не так-то легко чем-нибудь поразить. Мне даже показалось, что он улыбнулся. Когда мы подошли к выгону, где паслись другие коровы, телка пришла в такое неистовство, что вырвалась из рук Сэма и как была, с веревкой на шее, вприпрыжку помчалась на луг. Несколько коров лениво подняли головы, другие продолжали пастись как ни в чем не бывало. А уже через минуту и наша телка тоже принялась щипать траву. Я думал, что такая неуемная жажда свидания завершится не менее бурной встречей с матерью, что они будут долго тыкаться друг в друга мордами, тереться, ласкаться, в общем, так или иначе выражать свои родственные чувства. Но по-видимому, у коров это не принято. Сэм и Бесси начали объяснять Джону Паркеру, что произошло.

— Этот молодой человек — писатель, — сообщил Сэм. — Я каждую неделю читаю его статьи. Он приехал к нам погостить. Как и у всех писателей, у него доброе сердце. Он не мог вынести страданий телки. Мы с женой боготворим каждую его строчку. Когда он сказал, что телка может помешать его размышлениям, я решил — будь что будет. И привел ее к вам. Я готов потерять столько, сколько вы скажете…

— Вы ничего не потеряете, это хорошая телка, — сказал Джон Паркер. — О чем вы пишете? — обратился он ко мне.

— Ну, я собираю всякие интересные факты для еврейской газеты. И еще я пишу роман, — расхвастался я.

— Когда-то я был членом читательского клуба, — сказал Джон Паркер, — но мне присылали слишком много книг, а времени на чтение у меня не оставалось. На ферме работы невпроворот. Однако «Сэтердей ивнинг пост» я до сих пор получаю. У меня их целая кипа.

— Да, известная газета. Одним из основателей был Бенджамин Франклин, — продемонстрировал я свою эрудицию и знание американской литературы.

— Пойдемте в дом, выпьем чего-нибудь.

Появилось семейство фермера. Жена, смуглая женщина с коротко стриженными черными волосами, показалась мне похожей на итальянку. У нее был большой нос и пронзительные черные глаза. Она была одета по-городскому. Сын был блондином, как и отец, дочь явно пошла в мать и имела средиземноморскую внешность. Навстречу нам вышел еще какой-то человек, по-видимому сезонный рабочий. Откуда-то выскочили две собаки и, полаяв несколько секунд, завиляли хвостами и начали тереться о мои ноги. Сэм с Бесси снова принялись растолковывать причину своего визита, а фермерша разглядывала меня с любопытством и легкой иронией. Она пригласила нас войти. На столе появилась бутылка виски, и мы подняли бокалы.

— Когда я перебралась сюда из Нью-Йорка, — сказала миссис Паркер, — то первое время чуть не умерла от тоски. Но я не корова, и мои переживания никого особенно не волновали. Мне было так одиноко, что я даже начала писать, хотя я и не писательница. В доме до сих пор валяется несколько тетрадок, и я уже сама не помню, что я там понаписала.

Женщина бросила на меня смущенный взгляд. Я прекрасно понял, чего она ждет, и сказал:

— Можно мне взглянуть?

— Зачем? У меня нет литературного таланта. Это скорее дневник. Просто записи моих мыслей, чувств, событий…

— Если вы не против, я бы посмотрел, только не здесь, а на ферме у Сэма.

Глаза женщины вспыхнули.

— Почему я должна быть против? Только не смейтесь надо мной, когда будете читать мои излияния.

Она отправилась на поиски рукописи, а Джон Паркер выдвинул ящик комода и отсчитал деньги за телку. Мужчины заспорили. Сэм считал, что с него надо удержать несколько долларов. Джон Паркер и слышать об этом не хотел. Я вновь предложил покрыть разницу, но они оба смерили меня укоризненными взглядами и попросили не вмешиваться. Вскоре миссис Паркер принесла пачку тетрадей в старом конверте, от которого пахло нафталином. Мы попрощались, и я записал номер их телефона. Когда мы вернулись назад, солнце уже село, на небе сияли звезды. Я давно не видел такого звездного неба: низкого, немного пугающего и в то же время торжественного и прекрасного. Я невольно вспомнил праздник Рош Хашана. Поднявшись в свою комнату, я с удивлением обнаружил, что Сильвия поменяла мне постель: на кровати лежала значительно более белая простыня, одеяло без единого пятнышка и более или менее чистая наволочка. Она даже повесила на стену маленькую картинку с изображением ветряной мельницы.

Этим вечером я ужинал вместе со всем семейством. Бесси и Сильвия засыпали меня вопросами, и я рассказал им о Доше и о нашей размолвке. Мать с дочерью потребовали, чтобы я открыл им причину ссоры, и, когда я признался, в чем было дело, расхохотались.

— Нельзя расставаться из-за такого пустяка! — заявила Бесси.

— Боюсь, уже слишком поздно.

— Позвоните ей сейчас же, — приказала Бесси.

Я дал Сильвии номер Доши. Она крутанула ручку висевшего на стене телефонного аппарата и стала орать в трубку так, как будто телефонистка была глухой. Возможно, так оно и было. Немного погодя Сильвия сказала: «Ваша Доша у телефона» — и подмигнула.

Я рассказал Доше о том, где я, и историю про телку.

— Это я — телка, — сказала она.

— В каком смысле?

— Я звала тебя все это время.

— Доша, приезжай. Тут есть еще одна комната. Хозяева прекрасные люди, и я уже чувствую себя как дома.

Да? Дай мне адрес и телефон. Может быть, я действительно приеду на неделе.

Около десяти Сэм и Бесси отправились спать, пожелав мне спокойной ночи возбужденными голосами молодоженов. Сильвия предложила прогуляться.

Ночь была безлунной, но все равно светлой по-летнему. В зарослях мигали светлячки. Квакали лягушки, стрекотали сверчки. Падали звезды. Можно было разглядеть бледную светящуюся ленту Млечного Пути. Небо, как и земля, не знало покоя. Оно томилось и тосковало своей космической тоской по чему-то такому, что было от нас в мириадах световых лет. Хотя Сильвия только что сама помогла мне помириться с Дошей, она взяла меня за руку. В темноте ее лицо казалось женственным, в глазах вспыхивали золотистые искорки. Мы остановились посреди дороги и начали целоваться с такой страстью, как будто ждали друг друга всю жизнь. Ее широкий рот впился в мой, словно морда животного. Исходящая от нее волна тепла буквально обжигала меня — не меньше, чем жар от раскаленной крыши несколько часов назад. Я услышал какое-то таинственное, неземное гудение, как если бы небесная телка, проснувшись в далеком созвездии, предалась своим безутешным стенаниям, остановить которые сможет лишь приход Искупителя.