Страсти и другие рассказы

СЭМ ПАЛКА И ДАВИД ВИШКОВЕР

Передо мной на диване сидит Сэм Палка, коренастый человек с багровым лицом, голым черепом в венчике курчавых седых волос, лохматыми бровями и воспаленными глазами, кажущимися то светло-голубыми, то зелеными, то желтыми. Он курит сигару. Его живот выдается вперед, как у беременной женщины на последнем месяце. На нем темно-синий пиджак, зеленые брюки, коричневые туфли, рубашка в малиновую полоску и галстук с вышитым изображением львиной головы. Сэм Палка сам похож на льва, каким-то волшебным образом превратившегося в нью-йоркского миллионера, покровителя еврейских писателей и актеров, председателя правления дома для престарелых в Бронксе, казначея общества поддержки израильских сирот.

Разговаривая со мной, Сэм Палка орет так, как будто я глухой. Взяв с журнального столика толстенную рукопись, он вопит:

— Больше тысячи страниц, а! И между прочим, я мог бы написать в сто раз больше! Но вы хотя бы то, что есть, приведите в порядок!

— Я сделаю все, что в моих силах.

— Пусть деньги вас не волнуют. Мне хватит, даже если я еще тысячу лет проживу. Я заплачу вам три тысячи долларов за редактирование, а когда книга выйдет и о ней напишут в газетах, вы получите еще — как это называется — премию. Но я хочу, чтобы получилось вкусно. Мне тут приносят рукописи — это же кошмар! Три строчки прочел — уже зеваешь! В мое время книга тебя захватывала. Начнешь читать и не можешь оторваться — хочется знать, что будет дальше! Динсон, Спектор, Зейферт! А какие в тех книгах были мысли! А какая история! Самсон и Далила, дочь Иеффая, Бар Кохба! Да, раньше умели писать! А сейчас? Полкниги прочел, а спроси тебя, о чем она, — и сказать нечего. Эти щелкоперы рассуждают о любви, а знают о ней столько же, сколько я — о луне. А откуда им знать-то? Они же с утра до ночи торчат в кафе «Ройаль» и никак не договорятся, кто из них самый великий. У них в жилах не кровь, а скисшее молоко с чернилами. Я не забыл идиш. Тот, кому я это диктовал, все пытался меня исправлять — ему, видите ли, не понравились мои полонизмы. Но я плевать хотел на его замечания! Диктуешь ему, а он заявляет: «Так не бывает! Это же нереалистично!» Он приехал из Ишишока, Богом забытого местечка, и того, чего не пережил он, для него не существовало. Книжный червь, кретин какой-то!

Так… теперь я должен вам сказать одну вещь: дело в том, что, хоть я и надиктовал больше тысячи страниц, мне пришлось умолчать о самом главном. Я не мог об этом рассказать, потому что героиня еще жива и любит читать. Собственно, она только тем и занимается, что читает. Знает всех нынешних писателей. Как только появляется новая книга, она ее покупает и прочитывает от корки до корки. Я не смог бы жить, если бы опубликовал правду, а она бы о ней узнала. То, что я хочу вам сейчас рассказать, может быть напечатано только после моей смерти. Вы молоды, знаете здесь все ходы и выходы… в общем, когда я сыграю в ящик, добавьте эту историю к моей книге. Без нее все остальное, по правде говоря, гроша ломаного не стоит. Я учту вашу дополнительную работу в своем завещании.

Да… даже не знаю, с чего начать… Родился я в религиозной семье. У нас в доме соблюдали традиции, но еще в хедере я слышал о любви. А разве за этим надо далеко ходить? Она же прямо в Торе! Иаков полюбил Рахиль, и, когда обманщик Лаван темной ночью подсунул ему Лию, он работал еще семь лет. А царь Давид! А царь Соломон с царицей Савской и прочие! Книгоноши приносили к нам в местечко романы: за два гроша книгу можно было купить, а за один — взять на время. Мы жили бедно, но всегда, когда у меня оставался свободный грош, я тратил его на чтение. Здесь, в Америке, даже когда мой заработок составлял три доллара в неделю, я все равно покупал книги и билеты в еврейский театр. В те годы актеры были актерами, а не безжизненными чурбанами, как сейчас! Когда они выходили на сцену, доски горели! Я всех их видел: Адлера, мадам Липцину, Шилдкрота, Кеслера, Томашевского — всех! А какие тогда были драматурги: Голдфейдин, Яков Гордин, Латейнер! Каждое слово было о любви и каждое слово хотелось расцеловать! Когда прочтете мою книгу, вы увидите, что в браке я не был счастлив. Моя жена оказалась злобной стервой. Как она меня терзала, как восстановила против меня детей — обо всем этом тут написано. Сперва я работал на табачной фабрике, потом стал уличным торговцем. Времени на любовь не оставалось. Я жил в темном углу за ширмой, денег не хватало даже на одежду. В те годы я работал по четырнадцать, а то и по восемнадцать часов в сутки. Бывало, мы по нескольку дней сидели на голодном пайке. Когда в животе пусто — не до любви!

Свой первый загородный дом я построил через много лет после свадьбы. Все произошло внезапно: вдруг дела пошли хорошо, словно сам пророк Илия осенил меня своим благословением. Еще вчера я был практически нищим, и вдруг деньги потекли со всех сторон. Но я по-прежнему много работал, пожалуй, даже больше прежнего. Расслабляться нельзя — будь ты самым что ни на есть разудачливым, все равно — глазом не успеешь моргнуть — и ты уже скатился с вершины на самое дно. Когда я работал на фабрике или торговал вразнос, у меня все-таки были выходные: в субботу я отдыхал. С процветанием мои субботы кончились. Жена пронюхала, что у меня завелись свободные доллары, и всю душу из меня вытягивала. Мы перебрались из Ист-Сайда в центр города. Дети пошли один за другим, начались врачи, частные школы, черт знает что еще. Бесси — так звали мою жену — навешивала на себя столько драгоценностей, что ее уж и саму-то видно не было. Она вышла из бедного и алчного семейства, а когда такие дорываются до денег — пиши пропало! Мне было уже под сорок, а что такое настоящая любовь, я и понятия не имел. Если я и испытывал теплые чувства к жене, то, как говорится, раз в год, не чаще. Мы все время ругались, и она угрожала мне полицией, обещала подать на меня в суд, в общем, можете себе представить. Она без конца твердила, что в Америке к женщине следует относиться по-особому, прямо как к божеству какому-то. В конце концов она добилась того, что я уже видеть ее не мог. Меня тошнило от одного ее голоса. Самое интересное, что сама, делая мне всякие гадости, она ожидала, что я по отношению к ней буду примерным мужем. Но разве это возможно?! Мы перестали спать вместе. У меня уже была тогда собственная фирма, и я тайно снял себе небольшую квартирку в одном из своих домов. Не очень-то приятно в этом сознаваться, но если не любишь жену, то и детям уделяешь меньше внимания. Когда до этой идиотки наконец дошло, что между нами уже никогда ничего не будет, она принялась гоняться за мужиками. Да так бесстыдно, что с ней просто боялись связываться. Она прямо висла на них, как жена Потифара. Я понимаю, о чем вы меня хотите спросить: почему я не подал на развод? Ну, во-первых, развод в те времена был целой историей, нужно было месяцами таскаться по судам и так далее; это сейчас — летишь в Рено и через шесть недель свободен, как птичка; во-вторых, она бы наверняка наняла банду крючкотворов, и они ободрали бы меня как липку. Ну и вообще, сами знаете, мужчины обычно разводятся, когда у них кто-то есть, а если никто тебя не ждет, зачем искать лишние приключения себе на голову? Мои партнеры по бизнесу, несмотря на то что у них в общем-то были хорошие жены, развлекались с девицами легкого поведения. Сейчас этих дамочек величают «девушками по вызову», но какие бы модные слова ни придумать, шлюха есть шлюха. Надо сказать, все мои знакомые бизнесмены этим занимались: промышленники, маклеры — все, у кого водились деньги. Для них это было развлечение. Но когда проститутки — это все, что у тебя есть, радости мало. Бывало, только взглянешь на какую-нибудь потаскуху и сразу теряешь аппетит. Случалось, я давал ей несколько долларов и убегал, прямо как ешиботник какой-то. Я отправлялся в кино и часами глазел, как гангстеры палят друг в друга. Так проходили годы, и мне уже стало казаться, что настоящая любовь просто не для меня. Вам еще не надоело слушать?

— Нет, нет, что вы!

— Эта история сама по себе могла бы составить целую книгу. Когда будете об этом писать, приукрасьте ее как-нибудь.

— Зачем? Вы замечательно рассказываете.

— Ну, знаете, писатели любят приукрасить.

— К сорока двум — сорока трем годам я сделался самым настоящим богачом. Если уж к тебе пошли деньги, их не остановишь. Я покупал дома, земельные участки и получал колоссальные прибыли. Акции, которые я приобретал, вырастали за ночь. Налоги были пустяковыми. Я разъезжал на лимузине и выписывал чеки на всякую благотворительность. Женщины теперь проходу мне не давали. За одну неделю я получал столько любви, что и на целый год хватило бы. Но я не из тех, кто сам себе морочит голову. Было ясно, что я нужен им, как прошлогодний снег, — их привлекали мои денежки. Между поцелуями и уверениями, что такого любовника, как я, свет не видывал, они болтали о том, что они с этого будут иметь: поездки во Флориду и в Европу, норковую шубу, драгоценности. Вся их любовь была сплошной фальшью. Мне ни на минуту не давали забыть, что я просто денежный мешок, не более.

Я мечтал встретить женщину, которая бы ничего не знала о моих деньгах, либо такую богачку, что я рядом с ней смотрелся бы жалким бедняком. Но где и как? Я уже решил, что так никогда и не узнаю настоящей любви. Помните, в Польше говорили: колбаса — не для собак.

И вдруг произошло чудо. Я купил старый дом в Браунсвиле на Блейк-авеню. Сегодня там полно негров и пуэрториканцев, но в те времена это была земля Израиля. Днем с огнем гоя не сыщешь! Я хотел снести старое здание и на его месте построить новое, но сперва нужно было избавиться от жильцов. Как правило, никто не возражает, но на этот раз возникли осложнения. Походы в суд не по мне, я всегда предпочитаю улаживать все напрямую. А тут у меня как раз выдалось свободное воскресенье, и я решил съездить на Блейк-авеню, оценить обстановку. Машина моя стояла в тот день в гараже, и я поехал на метро. В конце концов я ведь не из Рокфеллеров.

Я постучал, но в Браунсвиле понятия не имели, что это значит. Я толкнул дверь, оказавшуюся незапертой, и увидел комнату — точно такую же, как в моем детстве. Не будь я уверен, что нахожусь в Браунсвиле, я решил бы, что попал в Консковолю: те же беленые стены, дощатый пол, продавленный диван с вытертой обивкой. Даже пахло так же, как в Консковоле: жареным луком, цикорием, плесневелым хлебом… На диване сидела девушка, прекрасная, как Эсфирь, с той только разницей, что, как принято думать, у Эсфири глаза были зеленые, а у этой — голубые, кожа белая-белая, а волосы — золотые. Настоящая красавица! Одета она была так, как будто только что сошла с корабля: длинная юбка и туфли с пуговицами. И знаете, что она делала? Читала роман «Шейнделе, синие губы». Я читал его сто лет назад на другом берегу океана. Я даже ущипнул себя, чтобы убедиться, что это не сон.

Я уже открыл рот, чтобы сказать, что я владелец этого дома и что ей придется уехать, но что-то меня удержало. Я начал играть роль, как актер на сцене. Когда она спросила, кто я такой, я назвался продавцом швейных машинок и даже предложил достать для нее недорогую модель. Она сказала:

— Зачем мне швейная машинка? Мне хватает своих десяти пальцев.

Она говорила на знакомом идише.

Я мог бы здесь с вами до завтра сидеть и все равно не рассказал бы и половины. Так что постараюсь быть кратким. Она родилась в Польше. Ее отец был талмудистом. В Америку их привез дядя. Через три дня после того, как отец с дочерью покинули Эллис-Айленд, дядя умер. Отец пристроился служить в синагогу к какому-то местному раввину. Я спросил, сколько ей лет. Оказалось, что ей двадцать шесть.

— Как это вышло, — спросил я, — что такая красивая девушка до сих пор не замужем?

— Меня много раз сватали, — ответила она, — но я так не могу. Я должна полюбить.

Она говорила, как ребенок. Не глупо, просто наивно. Двадцать четыре года из своих двадцати шести она провела в крошечном местечке Високе. Они жили вдвоем с отцом — мать умерла, когда она была совсем маленькой. Все, что она говорила, было чистой правдой. Она вообще не умела врать. Я спросил, как ее зовут. Она ответила:

— Ханна-Бася.

Короче говоря, я влюбился в нее по уши. Я думал, что она меня выгонит, а она вдруг сказала:

— Может быть, вы хотите есть?

— Хочу, — сказал я, а сам подумал — тебя!

Она сказала:

— Я сделала шкварки. У меня их целая миска.

Я не слышал слово «шкварки» Бог знает сколько времени, и, поверьте, ни одна ария в мире не прозвучала бы слаще.

Вскоре мы уже сидели за расшатанным столом и ели шкварки, как добропорядочные супруги. Я сказал, что тоже люблю читать романы. У нее — как я заметил — их была целая куча, все привезенные из Польши: «Приключения трех братьев», «Сказка о двух мясниках», «Благочестивый раввин Цадок и двенадцать разбойников». Она поинтересовалась, кормит ли меня продажа швейных машинок, и я сказал, что кое-как свожу концы с концами. Она спросила:

— А жена и дети у вас есть?

Я рассказал ей о своей жене и о том, как она меня мучает. Ханна-Бася слушала и менялась в лице.

— Как же вы живете с такой мегерой? — спросила она.

— В Америке, — ответил я, — если разводишься с женой, надо платить алименты, иначе окажешься за решеткой. А алименты такие, что никаких заработков не хватит. Вот она, справедливость по-американски.

Она сказала:

— Бог терпит долго, но наказывает сурово. Она плохо кончит.

Ханна-Бася осыпала мою жену проклятиями и воскликнула:

— Да как вы вообще еще таскаете ноги, если она отбирает у вас последний кусок?!

— Сам не знаю.

— Заходите ко мне, — предложила она. — Я почти всегда готовлю больше, чем мы с папой съедаем. Я целыми днями сижу одна. Папа приходит поздно. С вами мне будет уютней.

Первый раз в жизни меня пожалели, первый раз в жизни, общаясь со мной, захотели давать, а не брать. Мы съели шкварки со свежим хлебом из соседней булочной и смочили все это водянистым чаем, обсуждая историю трех братьев, старший из которых выкупал из темницы невинных пленников, средний устраивал свадьбы бедным сиротам, а младший соблюдал шабат. Потом я рассказал ей о юноше, нашедшем золотой волос и объездившем весь мир в поисках той, с чьей головы он упал. Встретил он ее на Мадагаскаре, она оказалась самой королевой. Ханна-Бася ловила каждое слово.

Что тянуть? Мы полюбили друг друга. Я распорядился, чтобы дом не трогали, и стал приходить к ней каждую неделю, иногда даже по нескольку раз. И всегда на мне был один и тот же потертый костюм и видавшая виды шляпа. Я приносил ей подарки, какие мог бы позволить себе продавец швейных машинок: фунт брынзы, корзиночку фруктов, пачку чая. Соседи, узнав, кем я работаю, стали наперебой просить продать им швейную машинку в рассрочку. Вскоре я понял, что, если и дальше буду так «торговать», весь Браунсвил выстроится в очередь, и сказал Ханне-Басе, что поменял место работы: устроился в страховую компанию. Да, я же вам главного не сказал: я назвался другим именем — Давид Вишковер. Я его не выдумал, так звали моего двоюродного брата.

В течение какого-то времени мне удавалось избегать ее отца, синагогального служку. Ну, а Ханна-Бася так меня полюбила — просто не передать. Еще вчера мы даже не подозревали друг о друге, а месяц спустя вся ее жизнь вертелась вокруг меня. Она вязала мне свитера и готовила мои любимые кушанья. Когда я пробовал сунуть ей пару долларов, она отказывалась, мне приходилось буквально умолять ее их принять. По сути дела, я был миллионером, а на Блейк-авеню превращался в бедного страхового агента, вечно голодного подкаблучника, обираемого собственной женой. Я понимаю, о чем вы хотите меня спросить. Да, Ханна-Бася и я фактически стали мужем и женой. Она была девственницей. Как такую девушку удалось втянуть в эту авантюру — отдельная история. Я немного знаю еврейский закон и убедил ее, что Тора позволяет мужчине иметь двух жен. Она же, будучи незамужней, также не совершает прелюбодеяния. Впрочем, если бы я велел ей стоять на голове, она бы тоже послушалась.

Пока отец Ханны-Баси ни о чем не подозревал, все шло как по маслу. Мы жили, как голубок и горлица. Но долго ли такое может оставаться тайной? Когда он наконец узнал, что к его дочери ходит женатый человек и она принимает это как должное, разразился страшный скандал. Я клятвенно заверил его, что, как только моя стерва-жена даст мне развод, я буду стоять под хупой с его дочерью.

Насколько Ханна-Бася была красива, настолько ее отец уродлив; желчный, квелый, в чем только душа держится. Он пригрозил, что меня отлучат от синагоги. Чем дальше, тем агрессивнее он становился. Намекал даже, что меня и в тюрьму можно упечь. Признаться, я здорово струхнул. Но — хоть и грешно так говорить — удача была на моей стороне. Он заболел: что-то с почками, еще с чем-то. Я приглашал к нему врачей, помог устроить его в клинику, оплачивал сиделок, притворяясь, что все это ничего не стоит. Через несколько месяцев он умер. Я поставил ему памятник на полторы тысячи долларов и убедил Ханну-Басю, что деньги прислали из Високи. Где одна ложь, там и другая. Как это говорится в Талмуде?

— «Один грех влечет за собой другие».

— Вот-вот.

После смерти отца Ханна-Бася стала еще большим ребенком. Я никогда в жизни не видел, чтобы дочь так сильно скорбела по отцу. Она кого-то наняла читать кадиш, ставила свечи в синагоге, каждый день ходила на его могилу. Я сказал, что мои дела в страховой компании идут хорошо, и пытался давать ей побольше денег. Какое там! Ей ничего не нужно, уверяла она, кроме батона хлеба, картошки и фунта требухи по праздникам. Шли годы, а она носила все те же выцветшие платья, которые когда-то привезла с собой из Польши. Я хотел снять для нее квартиру на Оушен-авеню, купить новую мебель. Она и слушать об этом не хотела. Продолжала наводить глянец на свою рухлядь. Однажды в одной из еврейских газет она наткнулась на мою фотографию. Меня избрали председателем правления дома для престарелых, и в газете был короткий репортаж. Она сказала: «Смотри-ка, этот Сэм Палка — просто твой близнец. Вы что, родственники?»

Я сказал: «Да, здорово было бы иметь такого родственничка. К сожалению, в моем роду богачей нет».

Признайся я тогда, что я и есть Сэм Палка, нашим отношениям пришел бы конец. Ей нужен был бедняк, нуждающийся в ее заботе, а не богач, который баловал бы ее. Всякий раз, когда я уходил, она совала мне пакет с едой, чтобы я не умер с голоду у себя дома. Смешно, да?

Годы пролетели, я и оглянуться не успел. Кажется, только вчера я был жгучим брюнетом, глядь, уже седой. Ханна-Бася тоже не была больше неоперившимся птенчиком. Но душа у нее осталась детской. Дом на Блейк-авеню так обветшал, что я всерьез опасался, что в один прекрасный день он просто рухнет. Мне приходилось давать взятки всяким инспекторам, чтобы они не признали здание непригодным для проживания. Книги, которые Ханна-Бася привезла с собой из Високи, в конце концов все-таки развалились, и она начала читать эмигрантов. У меня этого добра хватало. Отправляясь к ней, я всегда захватывал несколько книжек, и ей всегда все нравилось независимо от качества. Она вообще всех любила, кроме моей жены. Зато ее она просто возненавидела. Ей никогда не наскучивало слушать о моих бедах и напастях, а мне было что рассказать. Бесси нашла себе какого-то прощелыгу-сутенера и разъезжала с ним по всей Европе. Дети тоже доставляли мне мало радости. Сын бросил школу, дочери хоть и вышли замуж, но все — неудачно. Бесси посеяла в детях неприязнь ко мне. Я был хорош только для одного — выписывать чеки. И все-таки мне крупно повезло в жизни. У меня была Ханна-Бася. Она в общем-то не изменилась. За все это время она выучила от силы десяток английских слов. Большинство старых жильцов съехало, и в их квартиры вселились пуэрториканцы. Остались только две старухи да Ханна-Бася. У одной старухи была катаракта, и вскоре она ослепла, у другой — водянка. Никакая медсестра не обеспечила бы им такого заботливого ухода, как Ханна-Бася.

Вы не поверите, за все эти годы она ни разу не побывала в Манхэттене — боится метро, не выносит грохота. Время от времени мы ходим на какой-нибудь еврейский фильм в кинотеатр на Хопкинсон-авеню. Ну хватит, думал я иногда, пора прекратить эту затянувшуюся комедию. В конце концов почему бы ей не пользоваться моими деньгами. Я хотел снять для нее на лето дом в Катскилс, предложил съездить со мной в Калифорнию. Ни за что! Хотел купить ей вентилятор — кондиционеров тогда еще не было, — она запретила. Ее до смерти пугала всякая техника. Она даже телефон мне не позволила установить. Единственное, на что она согласилась, это радио. При этом Бог знает сколько времени прошло, прежде чем она научилась ловить еврейские станции. Такова Ханна-Бася, и такой она останется до последнего вздоха.

Дорогой мой, я пообещал, что буду краток, и слово свое сдержу. Бесси умерла. Она поссорилась со своим подлецом-сутенером и одна уехала в Гонконг. Зачем она туда потащилась, я уже никогда не узнаю. В один прекрасный день в ресторане с ней случился удар, и она умерла. Это произошло в 1937 году. В течение всех тех лет, что я ходил к Ханне-Басе, мы клялись друг другу, что, если что-нибудь случится с Бесси, мы поженимся. Но я все никак не мог собраться с духом и рассказать ей о том, что произошло. Не могло быть и речи, чтобы переехать к Ханне-Басе в ее трущобы. Привести ее в свою десятикомнатную квартиру на Парк-авеню я тоже не мог — все мои соседи были богаты до неприличия; у меня самого была горничная-негритянка и экономка из Ирландии. Я посещал приемы и устраивал приемы. Никто из моих знакомых не говорил на идише. Ну как бы я привел Ханну-Басю в этот гойский мир? С кем и о чем бы она там говорила? Ну и потом, неизвестно еще, чем бы это кончилось, узнай она, что все эти годы я ей лгал. Вполне вероятно, это было бы для нее таким потрясением, что наша любовь лопнула бы, как воздушный шарик. Я стал подумывать о том, чтобы уехать с ней в Палестину и поселиться где-нибудь в Иерусалиме или на могиле Рахили, но Гитлер к тому времени уже был у власти и показывал когти. Не очень-то подходящая пора для дальних путешествий, разумнее было сидеть в Америке.

Я все откладывал и откладывал этот разговор на завтра, на следующую неделю, на следующий месяц… Что скрывать, я не был ей верен все эти годы. Пока я не знал настоящей любви, шлюхи меня мало интересовали. Но после того, как я понял, что значит любить и быть любимым, я начал позволять себе всякие истории. Когда женщины знают, что мужчина один, они предлагаются дюжинами. Я сделался форменным Дон-Жуаном, завсегдатаем ночных клубов и модных ресторанов, где проводят время всякие знаменитости. Мое имя даже упоминалось в светской хронике. Но вся эта игра и все эти фальшивые «любови» доставляли мне удовольствие только потому, что я знал: в Браунсвиле на Блейк-авеню меня ждет настоящая любовь. Кто это сказал: один грамм правды тяжелее десяти тонн вранья? Пока я прикидывал, как бы получше все это ей преподнести, грянула война. Уезжать было больше некуда — разве что в Мексику или в Южную Америку. Но что бы мы там стали делать?

Дорогой мой, ничего не изменилось и по сей день, не считая того, что я превратился в старика, да и Ханне-Басе уже за пятьдесят. Но вы бы ее видели — те же золотые волосы и молодое лицо. Говорят, так бывает, если совесть чиста. Когда она узнала о страданиях евреев во время войны, она расплакалась и плакала многие годы. Она начала поститься и читать длинные молитвы, как богобоязненные матроны в моем детстве. Какая-то организация объявила о сборе средств на помощь России, так Ханна-Бася жертвовала им все деньги, которые я ей давал. Она была так подавлена, что даже забыла, что я бедный страховой агент, и брала у меня немалые суммы. Я врал, что это — мои сбережения на старость. Любой другой заподозрил бы неладное. Но только не Ханна-Бася. Она подозревать не умела и, кроме того, не особенно разбиралась в том, что сколько стоит, тем более что я выписывал чеки. Я знал, что те, кто отвечал за отсылку вещей в Россию, пользуются ее доверчивостью и обманывают ее направо и налево, но считал, что, даже если один доллар из ста используется по назначению, это доброе дело. К тому же, если бы я сказал Ханне-Басе, что люди с бородами и пейсами обворовывают беженцев, у нее бы, наверное, случился инфаркт. Постепенно я стал давать ей так много, что пришлось выдумать новую легенду о какой-то благотворительной организации, с которой я был якобы связан. Она ни о чем не спрашивала. Потом, когда Палестина стала еврейским государством и возникли проблемы с арабами, она снова помогала. Хотите верьте, хотите нет, но я по сей день получаю деньги от этих несуществующих обществ и комитетов.

Сэм Палка подмигнул и расхохотался. Сделав пару попыток раскурить потухшую сигару, он бросил ее в пепельницу и зажег новую.

— Вы можете считать меня самым отъявленным лгуном на свете, но я так и не решился сказать ей правду. Она полюбила Давида Вишковера, бедняка, горемыку, подкаблучника, а не Сэма Палку, миллионера, домовладельца, ловеласа и игрока. Нельзя было ничего менять. Я и сегодня хожу к ней на Блейк-авеню. Дом уже весь почернел от грязи и копоти. Но Ханне-Басе это не важно. Она говорит: «Я здесь прожила много лет, здесь и умру». Обычно я прихожу рано утром и остаюсь на целый день: мы гуляем, а сразу после ужина укладываемся в кровать. Меня там знают. «Здрасьте, господин Вишковер», — приветствуют меня негры и пуэрториканцы. Мы, как и прежде, едим шкварки, лапшу с бобами, кашу с молоком и вспоминаем Польшу, точно только вчера сошли с корабля. Это уже не игра. Ханна-Бася уверена, что Бесси все еще жива и терзает меня, как прежде. Для Ханны-Баси я, как и четверть века тому назад, живу на крошечную прибыль от моей страховой компании и на пособие. Она снова и снова пришивает пуговицы к моему старенькому пиджаку и вытертым брюкам. Стирает мои рубашки и штопает носки. Пара моих пижам, купленных еще на заре нашего знакомства, по-прежнему висит у нее в ванной. Каждый раз, когда я к ней прихожу, она расспрашивает меня о Бесси: неужели она не изменилась? Неужели годы не смягчили ее? Я отвечаю, что возраст не меняет человека. Злым родился, злым и помрешь. Ханна-Бася попросила меня купить участок на кладбище, чтобы после смерти мы могли лежать вместе. Я купил, хотя меня уже ждет место рядом с Бесси. Выходит, мне придется умереть дважды. Ханну-Басю, наверное, удивит наследство, которое я ей оставляю: страховой полис на пятьдесят тысяч долларов и дом на Блейк-авеню. Но, если разобраться, зачем он ей? Приходит пора, когда деньги уже не нужны. Мы оба сидим на диете. Она теперь все готовит на растительном масле, сливочного нам нельзя. Я боюсь съесть кусочек бабки — холестерин.

Однажды мы с Ханной-Басей в очередной раз болтали о прошлом: как раньше делали мацу, как посылали подарки на Пурим, украшали окна на Шавуот, и вдруг она сказала: «Да что же это такое с твоей женой? Умрет она когда-нибудь или нет?» — «Сорняки живучи», — ответил я. И тогда Ханна-Бася сказала: «Знаешь, я все-таки хотела бы стать твоей женой перед Богом и людьми, пусть даже только на год».

Когда я это услышал, у меня прямо все перевернулось внутри. Я едва сдержался, чтобы не крикнуть: «Ханна-Бася, родная, никто больше не стоит у нас на пути. Пойдем и зарегистрируем наш брак!»

Но это бы означало убить Давида Вишковера. Не смейтесь, он живой человек для меня. Я так с ним сроднился, что он ближе мне теперь, чем Сэм Палка. Кто такой Сэм Палка? Старый развратник, не знающий, куда девать свои миллионы. А Давид Вишковер — это человек вроде моего отца, мир его праху! Да и что сделалось бы с Ханной-Басей, узнай она всю правду? Вполне возможно, что вместо того, чтобы стать женой Сэма Палки, она превратилась бы во вдову Давида Вишковера.