Страсти и другие рассказы

ОШИБКИ

Разговор свернул на ошибки, и стекольщик Залман сказал:

— В наше время можно ошибаться сколько угодно, причем совершенно безнаказанно. Поэтому все и стали такими невнимательными. Раньше не так было. В Пятикнижии сказано, что, если рубишь дрова и твой топор слетит с топорища и кого-то убьет, ты должен бежать в другой город, иначе родня убитого будет тебе мстить. В Радожице жил один помещик, Заблоцкий, человек в общем-то неплохой. Но не дай Бог было его рассердить — усы у него начинали топорщиться, как у кота, он выхватывал плетку, и беда, если кто-нибудь попадался ему под руку. Однажды он заказал сапожнику пару ботинок. И они оказались тесны. Заблоцкий приказал бросить ботинки в костер. А кожу-то сжечь непросто. Она жутко дымится и воняет. Заблоцкий велел сапожнику Шмерлу спустить штаны и высек его до крови. А в другой раз он в клочки разорвал дорогую шубу, только потому, что меховщик слишком низко пришил петельку. Дошло до того, что портные и сапожники отказывались выполнять его заказы. При этом Заблоцкий сам был довольно рассеянным и тоже нередко ошибался. Как-то раз ему нужно было поехать в Желехув, а он сказал извозчику, чтобы тот вез его в Вегрув. Проехав много верст, он вдруг сообразил, что дорога незнакомая. Извозчик рассказывал потом, что помещик так разозлился, что сам себя стукнул кулаком по носу.

А как он изводил жену, это же ужас! Крепостное право давно отменили, а он продолжал пороть своих крестьян. «В моем имении я — закон!» — орал он. Мужики боялись его как огня. Он даже собак запугал. У него была свора гончих, размером с волков, и у каждой — свое имя. Если он звал одну собаку, а прибегала другая, провинившуюся запирали в темный сарай на трое суток.

Помещик без конца судился; все свое состояние спустил на эти тяжбы. Причем случая не было, чтобы дело решили в его пользу. Но он не унимался: подавал жалобы в Люблин и Варшаву и снова проигрывал. Однажды к нему приехал его адвокат. Они сидели в гостиной, и адвокат спросил: «Ваше сиятельство, вы не возражаете, если я выкурю сигару?»

Помещик позволил.

Адвокат достал сигарету, которые были тогда еще в новинку. Помещик схватил трость — была у него такая гнутая трость с серебряным набалдашником — и начал охаживать несчастного адвоката. «Что я такого сделал?!» — завизжал тот.

«Я разрешил тебе выкурить сигару, а не сигарету, — заявил помещик. — Я не потерплю этих новомодных штучек в своем доме. Нам французы не указ!» Вот таков был этот Заблоцкий.

Он и свою родную дочь, Софию, которую любил без памяти, тоже мучил. Если она по забывчивости вплетала в волосы зеленую ленту, а не синюю, как он велел, он давал ей оплеуху прямо при гостях.

Из-за его репутации София не могла выйти замуж. Кому же охота иметь такого тестя?

Не мне вам рассказывать, что женская мода постоянно меняется. У дворян было заведено отдавать платье, надетое пару раз, какой-нибудь бедной родственнице. Но дочери Заблоцкого приходилось донашивать платья времен короля Яна Собеского. Аристократы над ней смеялись и не приглашали на свои балы. Ей было стыдно показаться на улице.

Но слушайте дальше! Однажды в Польшу приехал дядя или брат царя — забыл, кто именно. Одну ночь он должен был провести в Радожице. Кажется, он охотился в окрестных лесах. Но где прикажете ночевать такой важной персоне? Местные начальники послали за помещиком и велели ему поселить князя у себя. Заблоцкий извивался как уж на сковородке, но поляки проиграли русским все войны, а у гоев кто сильнее, тот и прав. Заблоцкому пришлось подчиниться. Его дворецкий или управляющий хотел было отремонтировать те покои, в которых должен был остановиться князь, но Заблоцкий запретил, сказав, что, если там хоть что-нибудь тронут, даже соломинку, он за себя не отвечает.

Когда князь наконец прибыл, все городское начальство, священники и дворяне, включая Заблоцкого, вышли его приветствовать. Помню, евреи поднесли хлеб-соль на серебряном подносе. Кто-то из начальства представил высокому гостю Заблоцкого и сказал, что он примет князя у себя. Князь начал говорить всякие любезности, как это принято у дворян, но, произнося имя помещика, ошибся: вместо Заблоцкий сказал Запроцкий.

Услышав это, помещик заревел: «Я Заблоцкий, а не Запроцкий!», швырнул на землю листок с приветственной речью, которую должен был зачитать, и бросился прочь. Можете себе представить, что тут началось! За такое оскорбление могли стереть с лица земли целый город. Городской голова бухнулся князю в ноги; священники начали извиняться, уверяя князя, что Заблоцкий просто помешался. Евреи тоже переругались, потому что, как известно, сильные любят вымещать свой гнев на слабых. Казаки поскакали за помещиком. Если бы они его настигли, то убили бы на месте. Но помещик спрятался в лесу и не выходил, покуда князь и его свита не уехали. Он приплелся домой оборванный, искусанный комарами, исцарапанный колючками и осунувшийся, как после тяжелой болезни.

Когда власти узнали, что он вернулся, они послали жандармов арестовать его и в кандалах привезти в тюрьму, но Заблоцкий вооружил своих мужиков и велел им не пускать русских во двор. Сам он зарядил ружье и залез на чердак. Когда русские приблизились к воротам, он начал палить в них из окна. В Радожице было всего несколько жандармов, и им совершенно не хотелось рисковать своей жизнью. Послали гонца к губернатору с просьбой прислать войска. Губернатор пообещал связаться с Петербургом. Через неделю он сказал гонцу, что Заблоцкий сумасшедший, из-за которого не стоит проливать кровь. Видимо, наверху решили не накалять страсти.

Вскоре помещик умер от воспаления легких. На его похороны съехались дворяне со всех уголков Польши. Играла траурная музыка, и выступавшие превозносили Заблоцкого за спасение чести польского народа. А виной всему крохотная ошибка, которую допустил русский князь, произнося его имя.

— Ошибка — дело серьезное, — отозвался Леви-Ицхак. — Из-за того, что вместо Камцы на пир без приглашения явился Бар-Камца, был разрушен Иерусалим. Если переписчик сделает в Торе всего одну ошибку, этот экземпляр считается непригодным для чтения. Сто лет назад, а может, и еще раньше жил в Щебжешине один переписчик по имени реб Мешулем. Его все знали. Говорили, что прежде чем написать на свитке Святое Имя, он совершал ритуальное омовение. Вот только брал он за свою работу немерено. Мог запросить пять гульденов, а то и больше за пару филактерий. Бедняки не могли себе позволить пользоваться его услугами, зато богатеи приезжали к нему отовсюду: из Билгорая, Замосца, Янова и Хрубешува. Почерк у него был просто заглядение, не буквы, а жемчужины! Он заказывал чернила и пергаментную бумагу в Лейпциге, выводил каждую буковку. По субботам и в праздники в его доме собиралась молодежь послушать его проповеди. Мой дед тоже бывал у него. Как правило, переписчики — народ не слишком практичный, но у реб Мешулема была голова на плечах. Нередко в случае какого-нибудь спора между старейшинами его просили их рассудить. Кажется, детей у него не было, по крайней мере, я ни одного не помню.

В Щебжешине в те времена жил один богач, реб Мотеле Волбромер. У него был дом на рыночной площади. Он торговал зерном и лесом. И вот пошли слухи, что удача отвернулась от реб Мотеле. Сперва чем-то заболел он сам, потом его жена, потом дети. Затем сгорел их амбар с зерном. Штормовой ветер разметал его плоты на реках Сан и Буг, и реб Мотеле понес большие убытки. Говорят, что, когда на человека обрушиваются несчастья, он должен задуматься о своей жизни. Реб Мотеле был богобоязненным человеком — внимательно прислушавшись к голосу совести, он, конечно, нашел у себя множество прегрешений. Он начал поститься, вставать ни свет ни заря, чтобы до утренних молитв успеть изучить отрывок из Талмуда. Стал делать еще больше пожертвований. Богачи в те времена были другие, не то что сейчас. Но ничего не помогало.

В довершение ко всему какой-то бес завелся у него в доме. Ночью слышались шаги и распутный женский хохот. Двери распахивались сами собой. Когда реб Мотеле собирался ложиться спать, оказывалось, что кто-то оттащил его кровать к противоположной стене. Те, с кем творятся такие дела, обычно держат язык за зубами. Всякие пересуды могут повредить торговле, да и дочерей выдать замуж труднее. Ну и, кроме того, человек до последнего надеется, что все это ему только кажется. Но конечно, в маленьком городке такое долго не утаишь.

У них была кухарка. Она сбежала после того, как демон оттаскал ее за волосы и, простите, перемазал нечистотами. С каждым днем события принимали все более серьезный оборот. Всю ночь с чердака доносился грохот — эти черти перекатывали бочки.

Однажды в четверг старшая дочь реб Мотеле замесила тесто, накрыла его подушкой, чтобы оно поднялось, и легла спать. Проснувшись посреди ночи, она обнаружила тесто в своей кровати. От ее дикого крика переполошился весь дом. Моя бабушка — мир ее праху — жила с ними по соседству и все узнала. Демоны в ту ночь перевернули горшки, осквернили запасы провизии в кладовой, вылили варенье и прочее и даже сбросили с чердака пасхальную посуду.

Однажды демон или бес треснул по окну с такой силой, что полгорода сбежалось. Тайна открылась. Читали «Да снизойдет мир», но злые силы не рассеивались. У реб Мешулема были амулеты древних цадиков. Семья реб Мотеле пришла к нему и отдала немалую сумму, которую реб Мешулем за них потребовал. Амулеты развесили по всем углам, но это только еще пуще раззадорило демонов. Однажды с потолочной балки к ногам реб Мотеле упал тяжеленный камень. Еще чуть-чуть, и он пробил бы ему череп. Камень был раскаленный, как будто только что из печки.

Когда приходит беда, мысли путаются и очень трудно прийти к какому-то определенному решению. Так вышло, что именно в четверг в дом реб Мотеле постучались нищие. Один из них открыл дверь, увидел переполох и спросил: «Что случилось?»

Жена или дочь рассказали ему обо всем, и нищий посоветовал проверить мезузы.

В этот момент реб Мотеле мыл руки на кухне. Услышав слова бродяги, он сказал: «Возможно, он говорит дело».

Но жена сказала: «Мезузы реб Мешулема не нуждаются в проверке».

Однако эта мысль прочно засела в голове у реб Мотеле. Он велел снять все мезузы и стал их осматривать. Его мезузы были в резных футлярчиках. Едва взглянув на первую же мезузу, он испустил горестный стон. Вместо буквы «далет» в слове Эход (Один) стояла буква «рейш», что делало все предложение богохульным. Реб Мотеле обследовал другие мезузы, и все они оказались такими же. И добро бы просто выцвели чернила, так нет — все выглядело так, как будто было написано только вчера. Город загудел. Что тянуть? Все, кто заказывал мезузы у реб Мешулема, обнаружили ту же ошибку. Начали проверять сделанные им надписи на филактериях и выяснили, что и они кощунственны. Стало ясно, что реб Мешулем — тайный последователь Шабтая Цви. Члены этой секты верили, что приход Мессии возможен в двух случаях: либо когда все очистится, либо когда все окончательно загрязнится. Они побуждали евреев грешить, искажали священные книги, подбрасывали человечьи кости в дом раввина, чтобы осквернить его. Эта секта была запрещена еще в стародавние времена Советом Четырех Земель. В ознаменование этого решения зажгли черные свечи и трубили в шофар. Думали, что сектантов почти не осталось — многие из них крестились. Тем не менее кое-кто еще действовал. В том числе реб Мешулем.

Да, я забыл сказать, что на некоторых филактериях он написал демонские прозвища и имя лже-Мессии — Шабтая Цви, чтоб ему пусто было. Окажись Мешулем в то время в городе, его бы разорвали на куски. Но он уехал в Люблин разбирать какую-то тяжбу. Его жена была из простых, левую руку от правой не могла отличить. Толпа перебила все окна в их доме. Если бы рабби их не остановил, они бы и стены сломали. Бедная женщина, она-то в чем была виновата, несчастная душа?!

Оказалось, что реб Мешулем действовал не один. В городе была целая шайка, и, увидев, что их мерзости вышли наружу, они послали гонца в Люблин предупредить Мешулема, чтобы тот не вздумал возвращаться в Щебжешин. Они все убежали, побросав своих жен.

— А что с ними стало потом? — спросил стекольщик Залман.

— Все крестились.

— Их женам разрешили снова выйти замуж?

— Жена крещеного считается замужней женщиной. Кажется, одной из них удалось получить от мужа разводное письмо.

— Крещеному разрешено разводиться?

— По закону он остается евреем.

Меир-Евнух зажмурил один глаз, а другим уставился в окно.

— Меня не удивляет, что князь переиначил имя помещика, — сказал он. — Может, если он и вправду был царским родственником, он считал ниже своего достоинства правильно произносить имя какого-то мелкого польского дворянчика. Что касается секты Шабтая Цви, то они творили свои кощунства нарочно. Это была не ошибка, а злой умысел. А вот мне известна история настоящей ошибки. В местечке Бечове, который весь был чуть больше точки в карманном молитвеннике, жил когда-то знаменитый ученый рабби Бериш. В его иешиве училось ровно десять учеников. Рабби Бериш мог бы иметь сотни учеников, но он решил, что десять — вполне достаточно. Если кому-нибудь из учеников подбирали невесту и он должен был покинуть Бечов, начиналась настоящая борьба за освобождающееся место. Все хотели учиться у рабби Бериша. Богатеи, имевшие дочерей на выданье, съезжались в Бечов со всей Польши, чтобы подобрать женихов из учеников иешивы. В моем детстве лучшим учеником рабби Бериша считался сирота по имени Габриель Маковер. Этот Габриель так полюбил рабби и его метод обучения, что отказался от помолвки с неместной, потому что не мыслил себя без своего учителя. Бечов — бедное местечко. Там жил только один богач — реб Хаим Пинчевер, тоже ученый. Говорили, что книги у него — в шелковых переплетах. Когда-то он тоже ходил в иешиву рабби Бериша. У рабби была только дочь, а наследника не было. Все его сыновья умерли в младенчестве. Короче говоря, Габриеля женили на дочери реб Хаима Пинчевера, и весь Бечов танцевал на их свадьбе. Стало ясно, что со временем Габриеля сделают преемником рабби.

Рабби Бериш много лет писал комментарии, но выпускать книгу не хотел. «Моли и без моих писаний пищи хватает», — говаривал он. Но так как рабби было уже за шестьдесят, его почитатели не отступались, уговаривая опубликовать хотя бы один том. Наконец после долгих уговоров рабби согласился подготовить к печати комментарии, которые он сам ставил выше других. Несколько лет ушло на то, чтобы выбрать лучшее. Но конечно, ни в самом Бечове и нигде поблизости типографии не было, а рабби Бериш страшно боялся ошибок или опечаток. К тому времени его зрение ослабло настолько, что он в основном исследовал те места священных книг, которые знал наизусть. Габриель помогал ему, чем только мог, и переписывал все, что требовалось. Наконец работа была завершена. Единственная типография в той части Польши находилась в Варшаве, и после многочисленных предостережений и наставлений рабби Бериш отдал рукопись Габриелю, обязав передать ее печатнику и наблюдать за каждым этапом работы, чтобы — не дай Бог — не вкралась ошибка. Габриель заверил рабби, что будет перечитывать каждую сверстанную страницу по десять раз.

Есть такая пословица: «Не страшна писателю лихорадка, а страшна опечатка». Тесть дал Габриелю деньги на дорожные расходы, и тот повез рукопись в Варшаву. Это сегодня сел на поезд, да и поехал, а в те времена путешествие в Варшаву было почти таким же непростым, как паломничество в Землю Обетованную. За всю дорогу Габриель ни разу не выпустил рукопись из рук.

В Варшаве он провел много месяцев в комнате, которую предоставил ему один из бывших учеников рабби Бериша. Габриель совсем забросил собственные занятия. Дни и ночи он просиживал в типографии, по сто раз перечитывая каждую страничку, проверяя каждую букву. Печатники не любят, когда автор или его представитель сидит у них на голове. Габриелю пришлось снести немало грубостей и насмешек. Но он не роптал. Когда книга была готова, он снова прочитал ее от корки до корки, слово за словом. Не найдя ни единой ошибки, он, довольный, отправился в обратный путь. Когда он вернулся в Бечов и протянул книгу рабби Беришу, тот взвесил ее на ладони и сказал: «Тяжеленькая. Будет, чем растопить печь, когда придет Мессия». Рабби любил пошутить.

Пока Габриель отсутствовал, ученики иешивы подарили рабби мощную лупу, и он начал листать книгу, пробегая глазами по строчкам и бормоча: «О чем талдычит этот автор? Чего он хочет? Что за белиберду он несет!»

Вдруг он умолк, побледнел и поднял взгляд на Габриеля. «Раввином хочешь быть? — воскликнул он. — Тебе бы сапожником быть, а не раввином!» Он нашел в книге ошибку — грубейшую ошибку.

Впрочем, уже через несколько минут рабби Бериш первый устыдился своей несдержанности. Кругом стояли люди. Он публично осрамил молодого человека. Он начал извинятся перед Габриелем, сказал, что в конце концов это не так уж и важно — малые дети от таких ошибок не умирают. Но Габриель был раздавлен. Сначала у него вообще язык отнялся. Но потом учитель и ученик разом заговорили, и, когда Габриель уходил, рабби поцеловал его в лоб. Габриель пообещал рабби, что не будет предаваться отчаянью и на следующий день снова придет в иешиву.

А надо сказать, что Габриель, вернувшись в Бечов, сразу отправился к рабби, даже не зайдя домой к своей жене, и его тесть с тещей были вне себя от ярости. Он оставил молодую жену на такой долгий срок! Она так его ждала! Перво-наперво ему следовало броситься к ней! Они уже готовы были накинуться на него с попреками, но, взглянув на него, встревожились не на шутку. За те полчаса, что Габриель провел у рабби, его лицо приобрело землистый оттенок. Он был похож на умирающего. Вскоре слухи о том, что произошло в доме рабби, дошли и до его семьи, и до всех остальных. Все обсуждали случившееся. Однако постепенно Габриель пришел в себя, и, казалось, инцидент исчерпан. В конце концов он никого не убил.

Но, проснувшись на следующее утро, его домашние выяснили, что Габриель исчез. Сбежал посреди ночи, прихватив с собой только талес и филактерии. Один гой видел, как на рассвете он переходил через мост, ведущий из города.

Что началось в Бечове — сами можете представить. Люди бросились на поиски Габриеля, но вернулись ни с чем. Послали письма родственникам — те ничего не знали. Молодой человек как сквозь землю провалился. Рабби Бериш так расстроился, что распустил своих учеников по домам; иешива закрылась. Прежде рабби никогда особо не увлекался постом, но после этого случая начал регулярно поститься по понедельникам и четвергам.

Прошел год. Обычно, когда жена остается без мужа, она теряет интерес к жизни, ни на что не обращает внимания, а жена Габриеля продолжала помогать отцу в его торговых делах и матери по хозяйству и не падала духом. По городу поползли слухи, что она что-то знает, но скрывает, потому что поклялась молчать. Так оно и было. И вот однажды Габриель снова вошел в Бечов в одежде простого ремесленника, с мешком за плечами. На этот раз он сразу же направился в дом тестя. Теща открыла дверь и, увидев зятя в дорожной пыли и с мешком, заголосила так громко, что соседи сбежались. «Рабби велел мне стать сапожником, — сказал Габриель, — и я им стал».

В мешке лежали колодки и всякие сапожные инструменты. Ночью перед своим уходом он открылся жене, взяв с нее клятву, что она сохранит все в тайне; иначе он не смог бы осуществить свой подвиг искупления. Он пошел в далекий город и обучился там сапожному делу. Да, я же о главном вам не сказал: после той ночи его жена забеременела и за время его отсутствия родила ему сына.

Рабби Бериш пришел в дом Хаима Пинчевера и спросил Габриеля: «Как ты мог сделать такое?»

Габриель ответил: «Рабби, ваше слово для меня закон. Раз вы велели мне стать сапожником, я должен был им стать».

Рабби Бериш не утерял своей язвительности. «Хорошо еще, — сказал он, — что я не велел тебе стать кормилицей».

Габриель взял в аренду мастерскую и начал шить и латать башмаки. Никакие доводы и уговоры на него не действовали. Реб Хаим Пинчевер хотел добиться развода, но дочь предупредила его, что, если это произойдет, она бросится в колодец. Отношения между рабби и Габриелем не только не ухудшились, а, наоборот, стали еще теснее. Днем Габриель работал, а после вечерней службы шел к рабби Беришу. Они обсуждали всякие ученые вещи, и Габриель записывал слова учителя. Выяснилось, что, обучаясь сапожному ремеслу, он не забывал ни Талмуда, ни комментариев. Если сильно что-то любишь, время всегда находится.

Рабби Бериш так восхищался недюжинными способностями Габриеля, что даже сравнивал его с сапожником Иохананом. Все в один голос утверждали, что такого прекрасного сапожника, как Габриель, в Бечове еще не было. Мерку он снимал не один раз, а три. Использовал лучшую кожу. Даже дворяне-помещики заказывали у него сапоги и краги. У рабби Бериша на старости лет болели ноги, и Габриель сшил ему домашние туфли, удобнее которых и быть не могло. Да, иешива снова открылась.

Рабби Бериш прожил еще девять лет. Перед смертью он совсем ослеп, и Габриель взял на себя разрешение религиозных вопросов, которые требовали зрения. К нему в мастерскую приходили и матери семейств, и мясники. Все его распоряжения выполнялись беспрекословно. После смерти рабби Бериша старейшины местечка пришли в мастерскую Габриеля и объявили его раввином. Он принял на себя и руководство иешивой, велев ученикам осваивать ремесла. Говорят, он до конца дней шил обувь для своих близких и для бедняков в богадельне.

— Стало быть, от его ошибки произошло нечто хорошее, — отметил стекольщик Залман.

Меир-Евнух начал потирать руки.

— Ошибок вообще не бывает, — заявил он. — Какие могут быть ошибки, когда все проистекает из божественных источников. Есть сферы, где любая ошибка превращается в истину.