– Связывают воспоминания. Объединяет – ничего. Нас с тобой больше объединяет, да, что же нас объединяет? – чувство света, чувство цвета, чувство такта, чувство слова, вера в любовь, английский, испанский опять же… – я вышучиваюсь, а у самого под темечком одна лишь мысль всё бьётся настороженно – вот тебе и Светик, милый сорванец, неужто она искренна сейчас?..

Беседа наша наливается особым – благостным и целеустремлённым теплом по мере того, как зажигаются внутри лампочки и пустеет бутылка… Беседа наша прозревает помаленьку тем гулким, осязаемым, давно известным, но всегда искомым и вдруг обретённым радостным смыслом, который щедро нисходит на нас лишь с непроизвольным расширением сознания. Как хорошо сидеть-то с ней, вот ведь интересная девчушка, думаю я и ещё думаю: никогда мы с ней вместе не выпивали вот так, всё-то я на машине. Мы говорим о верности в любви, о женской непредсказуемости, о Вагнере, о кока-коле и о целлюлите, о неизбывной красоте испанских условных периодов, о «Чёрном квадрате» Малевича и его отношении к Миро, [12] о холокосте, о непрерывной шампанизации и о мастях лошадок. (Бутылка-то у меня – литровая!) Задумчивым коромыслом стоит дым на кухне, уже открыто смотрит на меня снизу треугольник её трусиков, и темень тревожно заглядывает в окно: дурачок, пора, скоро передержишь её, ведь она – пришла – тебе – отда-а-а-а-а-а-а-а-аться!..

…да знаю я. Господи, а может быть, не надо? Вон глазки какие у неё сейчас хорошие светятся во тьме, немножко поехали, конечно, но душевные, о чём-то думают себе. Как же я её такую буду это. Она и маленькая ещё, господи! Может, подрастёт если?..

Не услышав ниоткуда ответа, я не очень уверенно встаю, чтобы зажечь свечи.

– Ой, как я люблю свечи! – оживилась она. – Всё равно какие, разные, лишь бы горели. Мне казалось в детстве, в них есть что-то такое… какая-то душа.

– Э-э, так ты не Светик, ты – Свечик!

Она вдруг ложится щекой на стол, гипнотизирует свечу. А глазки горят по-колдовски.

– Ну не-е-ет. Вообще-то я – Сту-у-улик … – отвечает Света, подумав немного, загадочно растягивая слова.

– Кто-о?

– Ну Стулик, Стулик. Сту-лик. Это Маринка ещё придумала, у меня потому что фамилия… прикольная – короче, мой прадед стулья делал.

…и какие стулья делал, дубовые, еловые, кондовые, узор-чаты-е, для основательных, поди, задниц…

– Тогда, значит, хотя бы как-нибудь «стульчик» должно быть, по правилам словообразования. А то что-то прочности не хватает… совсем уж маленький, э-э-э… ненадёжный, хлипкий предметец получается для родового назначения… – говорю я этак затуманенно, но тут же хлопаю по лбу себя: – Да как же я не сообразил, ещё Фиса какого-то всё Стульчика припоминала в связи с Мариной… А мне ещё тогда знамение сделалось, как дежа-вю какое или скорее… воспоминание о будущем, мгновенное затмение мозгов!

– Фиса твоя всё путает. Я – Стулик ! – произносит Света многозначительно и, в доказательство как бы, подносит свечку к низу лица, навевая жути. – Я могу быть разной – такой – (лицо овечки) и такой – («Ну, чего надо?!») … – Стулик, Стулик, Стулик!.. Стулик, Стулик, Стулик!.. – заклинает Светин негатив с насупленными бровками.

Да-да, с насупленно негативными бровками.

И!

Что-то просветляется в голове, да, здесь, сейчас, на прокуренной тёмной кухне. Что-то будто вот-вот вылупится из Светика, проявится, подчеркнётся светотенью… То есть, что обнажается суть явлений или там причинно-следственная связь событий – оно сказать высокопарно и по меньшей мере преждевременно. Но я прозреваю, я вспоминаю, я уже знаю откуда-то это словечко – в нём, или за ним, всё естество Светиково проглядывает, вся эта маленькая вселенная коренится. Вот она, Стулик, сказочная фея гремлинов, в строгой вуальке отрешённости! Губы чуть поджаты, глазища как бы в тумане – а сами колдовской происк затаили. (И в голове что-то своё варится, непростое, для кого и ядовитое, на женьшеневых кореньях настоянное, и вроде как пересоленное.)

И говорят глазища:

– Я Стулик здрасьте я уже секс-объект я прекрасно знаю чего вы все хотите иногда попользуюсь а как же когда надо тинейджер типа пацанка школьница а когда лолита ну а вообще-то веду себя положительно меня все любят Стулик я…

– …Стулик, Стулик, Сту-у-у-улик!.. – и Света вся уже другая, губки вытянуты, полураскрыты беззащитно, а глазки вылупленные неясно устремлены в пространство, как будто жалуются: «У-у-у… нас так легко обидеть, обмануть…»

Такой вот перевёртыш. А что делать – надо любить.

Стулик – центр вселенной, нераскрытая матрица бытия!

Что было дальше? Были её игривые заманивающие губы, бретелька, медленно съезжающая по загорелым хрупким плечам, выбеленный холмик груди с острой вершинкой, вздымающийся и тонущий в моих укусах…

(– Ма-аленькая, – извиняясь за свою грудку, шепчет она, притихшая, покорная, еле дышащая – ну что ты, самая лучшая, глупая!)

…мокрая полоска на атласных трусиках. Платье, падающее на ковёр, те нежные, сладкие, молочные косточки таза, вот они, голые, голые, влажные от поцелуев…

И вот!

Вся она – голенькая хрупкая тугая шёлковая дрожащая – перецелованными ножками, немного нескладно повисшими в воздухе – красным лицом в детской полуплачащей гримаске – и таким женским желанным бесконечным стоном – раскрылась обезумевшему мне.

И с каждым толчком задвигая всё дальше и дальше этот улетающий стон, она вдруг дёрнулась, замерла, размякла и тихо прошептала:

– Рома, ты хочешь, что…бы я у…мерла-а?

Я застыл:

– Тебе плохо?!!

И очнувшись как бы, но не раскрывая глаз, она вдруг улыбнулась из-под меня, совсем по-детски. Маленькая слезинка катилась по щеке.

– Мне очень хорошо. Поделай так ещё немножко.

Ну, Стулик, погоди! (Так пугать дядю.) Слизав слезу с гримаски, я уже размашисто, уверенно, мощно, сознательно делаю ей приятно, приятно, пот капает на её губы, я смотрю ей прямо в затуманенное личико…

– Рома! Я, наверно … люблю тебя!!

Ой.

Затыкаю ей ротик. Маленькая, сумасшедшая, не говори об этом!…


Блаженство через край, давно не испытываемое счастье, но не давать им волю, а приласкать родную вспотевшую девочку, пожалеть, растереть моих дышащих ещё гениев по плоскому вздрагивающему животу.

– Понимаешь, – говорит она задумчиво, – я первый раз делаю это просто так … Там, не за бук, не за какой-то интерес, а просто, потому что хочется с тобой быть.

Запыхавшийся, расслабленный, я стараюсь говорить как можно мягче:

– Вот видишь, девочка, не с того как-то конца ты начала, сама уже понимаешь?..

Света активно трясёт головкой.

– Я – твоя девочка!

Вдруг рывком поднимается, закрывает лицо руками… соскакивает с постели, бежит в туалет, шум воды, утробные звуки… Ну вот, такой вечер – и не уследил! (Перепила, недоела икры, закружилась голова?..) Подумалось иронично, но тут же самокритично отмелось: «Второй раз в этой квартире – и в объятьях с унитазом».

Тактично заглянув в ванную, обнаруживаю Светика задумчиво дрожащей в раковине, в обнимку с коленками, как Алёнушка на картине у Васнецова. Надутые губы играются с водичкой, льющейся из поднесённого вплотную душа, а глаза мутно и жалобно смотрят на меня. Бедный затраханный ребёнок.

Просыпается отеческая нежность. Я отнимаю у неё игрушку, я поднимаю за руки её невесомое тельце, я заключаю её, благодарную, тянущуюся мне навстречу, в огромное тёплое полотенце, заботливо перетираю все косточки…

– Я – твоя девочка! – повторяет она уверенно, откинув головку, обвив меня ногой, любуясь своим отражением в зеркале.


Загрузка...