Стулик

– Й-й-яман-н! Ты мне должен два паунда!

– …?

– Ну… за то, что я – ребёнок!

Я хохочу. Что такое смех? Маленький моментальный слепок счастья. И я хохочу. Поощряю непосредственность. Игровой момент.

Мы в сувенирной лавке, в лобби. На два сэкономленные фунта набираем бусиков, браслетов и колечек – всего фунтов на сорок. Светик идёт, очарованная своей рукой – то есть, руки-то не видно. Хорошо, пока не бриллианты. Как просто сделать ребёнка счастливым.

Мы шагаем мимо рецепционистов. Что-то ухмыляются они себе в тряпочку, на нас поглядывая. Вчера спросили у неё шёпотом: а кто это, собственно – Рома?.. – Май фьюче хазбанд, гордо ответила Света.

Мы в туалете – в женском. «Ну Ромик, постой просто рядом, а то там какой-то чел опять, его так-то не видно, но я знаю, что он там, я знаю, что ему нужна я!..» (Всюду, всюду Пиздерман.)

Мы лениво спускаемся к воде. Времени час. Вместо раннего, депрессивного завтрака давно уже приспособились брать в баре пиццу и картофель-фри. Углеводы для меня сомнительные, но лучше, чем ничего.

…а гложет, ой как гложет подспудно жалость к мышечным волокнам – разбухшие и привыкшие к обхождению, стосковались они по настоящему белку, по нагрузке… А что могу я им дать – жирки да продукты алкогольного распада? Одно утешает: доверчивы они и покладисты, не будут сразу бунтовать и сохнуть. (Да, огромная инерция у процессов…)

Но давай-ка, Светик, пройдём всё-таки через спортзал. (Для совести хорошо.) Я сейчас, правда, не для рекордов… Слава богу – он тоже: пара свистящих тренажёров, окосевшая штанга, ржавые гантели в отключке… Светик тут же прыгает на велосипед. Велосипед – фигня, Светик. Вот приедем – будет тебе программа. – Какая ещё программа? – Антицеллюлитная. Что, забыла? – А. У меня и так всё нормально…

Еле подбираю разномастные диски, нанизываю скрипучее железо на гриф. (Ну же – два подхода на грудь, говорю я себе.) Сто кило – ни то, ни сё. Жму на шесть – еле-еле. (Голодные волокна зашевелились, пооткрывали рты… Спите спокойно, дохлики.) Света округляет глаза: сколько?.. Сто-о?! Пытается потрогать – одной рукой. Уважение вспыхивает с новой силой.

…как же ведёшься ты на внешнее, маленькая женщина моя.

Непутёво и бестело, как слепая гусеница, ползёт медовая неделя, стекает безвольно вниз по краешку моего нового листа. Вот вроде мы – глаза в глаза, а недотягивает интенсивность наших взглядов, и не сливаются они, не образуют то, что держится, пульсирует чудесной сферой между – и рассыпается оно без сил, чтобы явиться так же, ненароком, мимолётной дымкой – Бог знает теперь когда.

…а было, было ведь нечто, но было вначале, когда я горел, горел по-взрослому – и зажёг и её, не мог не зажечь. И отвечала она, как умела, потому что хотела попробовать детские свои возможности. Чувствовала от меня что-то совсем новое – потому и подыгрывала тактично, в её неуловимой лёгкой манере, которой я так пленялся, зная прекрасно, что нет там той глубины и быть не может… Но топил себя дальше в своём же омуте, пока и на самом деле почти не уверовал в то, что вызовет по меньшей мере здоровую улыбку на твоих, читатель, устах.

Теперь мой костёр подугас. (Зачем пожар – огонь мой вечен.)

А в ней за моих три месяца прошло лет пять – возраст такой. (Сколько можно играться.) А Ромик?.. – Да вот он, никуда не денется.

Так скажет психоаналитик. И ещё много, много чего очевидного. (А может быть – вовсе не бесспорного. Парадоксального даже.)

И короче – давно пора бы поставить точку. (В любом месте.)

Но я-то, я-то ещё жив. И кто со мной – тот дойдёт до конца нашей тривиальной истории, и да откроются тому – со мною вместе – небеса обетованные.

А пока, значит, лежу я на пляжу и на Светика гляжу. Уже минут пятнадцать как пытается она оседлать свою строптивую, неудобную «казатку». Та возносится над водою своим большим, пустым и скользким телом, сбрасывая обиженную наездницу…

Ключик, заветный, где ты?