Стулик

16

В четверг приключился пассаж. Ритуал созвона перед сном и пожелания спокойной ночи – который часто превращался в милую болтовню на пару часов (так то от чувства же, не от безделья!) – был варварским образом нарушен. Снедаем нетерпением скорей уже услышать её не по мобильному, а по нормальному, спокойному телефону, я торопился домой, и вот всего-то в пол-одиннадцатого мама Анна, как ни в чём не бывало, сообщает мне, что наша красавица уже… спит! – Да как же, мама Анна… она в жизни не заснёт, если меня не услышит! – Ну, Роман… знаете, как бывает… раз – и отрубилась. – Так будите быстрее! – А… бесполезно. Не проснётся она, Роман. Её и утром-то будишь, как говорится…

Что-то не так… – отсекли мне разом какой-то орган, и без него, как говорится, никак не зажить дальше. Но мобильный-то, с которым она спит в обнимку! Бесконечно безнадёжные гудки… Неведомой изменой отзываются они в наступившей пустоте.

Ночью я ворочаюсь. Думаю. Вот влезло подозрение и ноет, ноет, не отпускает. Ну, это ладно. Ну, гуляет где-то без меня. Я же пойму. (Скорее всего.) Но зачем врать?..

Чувство такое, будто всё же что-то у нас с ней останавливается, но пока не потеряло инерцию. Внешне – реплики, интонации – те же, вроде всё то же самое шутливое кривляние… А что за ним? – её маленькое, незрелое, подпорченное нутро, вылезающее постоянно?! Хорошо. Я приемлю всё, что связано с ней, как есть, как данную свыше сущность. Я её такую принимаю – но – озарённой наступившей вроде как любовью… Да полно, обо мне ли эта вроде как любовь? В меня ли она влюбилась – или в некий образ, который сама же себе и нарисовала?.. И как могут слова её и обещания, и взгляды снизу вверх служить залогом серьёзности?!! (Я наивный и доверчивый. Я глупый.)

– А ты не просто глупый. Ты ещё и педофил. Заарканил несмышлёныша – и знай облизываешь себе, и ещё о любви с ним толкуешь…

Нет, я всё-таки уснул. (Я – выше.)

И наутро даже не стал трезвонить в девять. Но вот одиннадцать, а Света ещё «в душе»! Развитое шпионское чутьё однозначно шепнуло, что я пал жертвой грандиозного покрывательства. (И поделиться этим с мамой Анной сложновато.) Лишь в двенадцать сонный Светин голос окончательно убедил меня в наличии заговора и свёл настроение на ноль.

Ну всё, девочка, тебе я больше не звоню, сказал я себе, больше старался ни о чём не думать и колоссальным волевым решением заставил приунывший интеллект углубиться в рабочую рутину.

…почувствовав тут же, как я… зависим от этой изменчивой, неглубокой негодницы! Мои всегдашние нехитрые действия меркли, лишались смысла, рассыпались в руках, как только я – в который уже раз за день! – возвращался к мыслям о том, что же действительно происходит между нами, и накручивал себя, и накручивал. Да, её всегдашние звоночки сильно отвлекали меня от какой-никакой работы, но создавали тот совершенно необходимый мне ажурный фон постоянного присутствия её на гребне жизни. На этом фоне я парил, я мог с энтузиазмом, довольно, в общем, поверхностно – но блестяще делать что угодно, пребывая в эйфории нужности себя. Ведь что же получается, господа психотерапевты?.. Ведь что могут давать бесконечно-беспечные перезвоны не по теме в рабочее время? Эмоциональную взвинченность, раздвоенность, повышение давления?.. Но парадоксальным образом они толкали меня – радостного, возбуждённого – взбивать эту пену кипучей деятельности, вживаясь в образ Фигаро. («Никакого парадокса, – скажет нам дядя Фрейд, дежурно блестя пенсне. – Всё дело в том, молодой человек, что подсознательно вы связываете успех в работе с обеспечением того наслаждения, которое даёт вам эта молодая особа».)

Звонок (наконец-то)!

– Ромочка, я на Маяковской! У меня были съёмки. Я намалёвана, как б…, меня все достали… Ты не в центре? Ты подъедешь ко мне?..

Ф-фух. Вот как у нас всё просто. (Что-то тяжёлое с плеч свалилось.) Здесь вся она – и непосредственная, и ограниченная… Очарователен, конечно, спонтанный порыв… (Ведь знает же, что у меня работа! И что в этот час решительно нечего мне делать в центре!)

– Ну… я почему-то подумала. Ой, юноша, я не знакомлюсь! Что, девушка так накрашена… вызывающе – значит, можно подойти?…. У-у-у-у! Ромик, я же говорю – до-ста-ли!! Что, неужели не хочется посмотреть на меня?!

Так, всё к чёрту, к чёрту всё! Через сорок минут буду.

– Ура-а! А я зайду пока куда-нибудь выпить кофе, чтоб не пялились.

Действительно – есть с чего падать. То есть никакой это не Светик – это гладко высветленная люминесцентными тонами фарфоровая кукла Барби, да ещё со стоящей во все стороны причёской! Ну лет 25 девушке. Нет, вовсе не за счёт подводки жирной – её и нет почти. И не в тенях дело – в чём?! Другое, тонкое, всезнающее лицо, в такое и не влюбился бы я никогда, томно кривлялось, знакомо похохатывая над моей реакцией.

(И откуда там стилисты – в пресной бюргерской «Бурде»?)

Сидим, лопочем что-то, пьём кофе с чиз-кейком, курим третью сигаретку. (О, возбуждённость! О, новый имидж, возбуждающий женские струнки!) Во мне, однако, тикает уже другой отсчёт… Почему смотрю с печалью на тебя я, Светик? И тоскою щемят сердце твои новые эфиры? И томлюсь уже я той невыразимой и мучительной, той летучей прелестью бытия?! (Я, наверно, болен.)

Но Светик, мой несказанный Светик – и с головою Аэлиты всё равно меня понимает, кивает мне активно. Неодолимо встаёт потребность почувствовать момент метаморфозы. Мне надо, очень надо тебя такой хоть как-то удержать, фиксировать момент неуловимой смазанности линий, дающий эту безжалостную, навязчивую, недетскую – неестественную красоту!.. Фотоаппарат, мой вечный спутник, всегда в багажнике, а Светик – героиня! – так вот с ходу, запросто соглашается ещё на одну съёмку.

Студию я, слава богу, нахожу тут же – под конец рабочего дня в магазине «Кинолюбитель» на Ленинском она почти всегда свободна. Усталая Света, не колеблясь (что мне очень нравится), заезжает домой за основными своими нарядами… Я, затаившись в эклипсе, вдыхаю предгрозовые запахи. Я почти счастлив. (Я – буревестник.) Ведь как простодушно доверяет она мне, непрофессионалу, такую важную вещь, как свой портфолио. (Моя мечта, смакуемая всё время и потому откладываемая на потом.) Сейчас я буду лепить мою Светлану, мой образ маленькой вселенной. Это для меня как момент истины: высшее наслаждение Пигмалиона. Да! Сейчас опять поспорю я со временем, я буду останавливать на какие-то мгновения его слитный ход. Я знаю, что поражение неизбежно – не задержать мгновенье в той многомерной красоте его! – и всё равно кидаюсь в бой.

Мы в студии. Хромой видавший виды фотограф выставляет экспозицию, вывешивает фон, синхронизирует свои вспышки, косится на полуголую Свету, которая быстрей-быстрей переодевается прямо при нём. Выходит, чтоб не мешать. Мы – один на один, я – полоумный охотник, она – ускользающая лань. Нет, нас трое: ещё фотоаппарат, бездушная, но умная коробка, бесстрастный созидатель остановленного времени.

…и два часа, 7200 секунд впереди. Какие-то из них по прихоти момента озарятся тем самым божественным светом, прорвавшись в вечность. Но! То, что выйдет потом из этих насыщенных жизнью текучих мгновений, есть затейливое и капризное сочетание технических величин – освещённости, выдержки, диафрагмы… И от игры этих вот мёртвых значений зависит, получит ли секунда своё новое бессмертие?.. В игре этой совсем иная правда – она может оказаться и интересней, и ярче жизни. (О, как правдив и как прекрасен светлячок, окаменевший в янтаре!..) А сам я замру, и умру, и растворюсь в красоте этого наивысшего – бесконечно неподвижного! – мига… воспев на самом деле искусственного двойника его, неверного, чужого и зыбкого!! И осознав в который раз бессмысленность потуг моих и иллюзорность моего горения.

…но это потом, всё потом.

Так! Довольно постмодернизмов. Пока ещё цела причёска и живо это чужое фарфоровое лицо, я бью вспышкой почти непрерывно, я щёлкаю её в каких-то претенциозных усталых позах, дымящей сигаретой, – так я пытаюсь, наверно, осмыслить образ вампирши, освобождаясь одновременно от того отторжения, которое гложет меня. (Где мой психоаналитик?!) Но вот натура взмокла – и, поработав десятком ватных шариков, а после смыв себя под краном, вновь стала Светиком. Пошли наряды проще, позы легче. Образ лолиты, пацанёнка-сорванца… Нет, не так, выстави попу, выверни носок!.. Я уже осип, я вспотел, я ползаю на коленках, подлезаю снизу, удлиняя её ноги ещё и ещё, я в обречённой лихорадке зашился сам с собою – я уже чувствую, что всё последнее – мусор, мусор, мусор, потому что Света погасла, потому что на лице у неё усталая гримаска, а в руке у неё банка джин-тоника «Гринолс»… И, хотя она, поколыхиваясь враскоряку на месте и в сердцах вздыхая, всё же стаскивает платье, я знаю, что уже не выйдут у меня, не выйдут без встречной отдачи те давно продуманные обнажённые ракурсы на голубом фоне, те заветные слепки бесстыдного нимфетства, что мыслил я высшей точкой моего кипения, а она – в своих вымученных мостиках и ласточках – будет так близка мне и так же далека, как окружающий нас воздух… и я хватаюсь за бесстрастный воздух, я фокусирую его, ослепляю флэшем, я вымещаю свой навязчивый импульс, я не могу, я не могу иначе…

– Я готова прийти в твоё Коньково пешком, чтоб только одним глазком посмотреть!.. – жалобно говорит она по телефону, когда фотографии готовы.

– Светик. Что ты делала позавчера ночью, когда мама сказала, что ты уже спишь? – перебиваю вдруг, тереблю занозу, желаю знать всю правду.

Она… спала. Да, крепко-крепко спала, когда я звонил, вот только ещё позже позвонила Марина, и так как – их учили в школе – сон имеет разные фазы, её звонок она всё же услышала. И так как почему-то уже выспалась, очень захотелось с Маринкой увидеться. Тогда она оделась, вышла незаметно из дома – там какая-то тусовка, Пиздерман и другие, но ей было всё равно, она-то ехала к Маринке!.. Домой – под утро, мама как раз только проснулась и ещё удивилась, почему это дочка одета. И так как маме не понравилось бы, что дочка тусуется без Романа, и так как мама уж точно знает, что Роману это не понравилось бы ещё больше, то Свете ничего не осталось, как признаться: она выходила на лестницу покурить. Вот и всё!

– А откуда ты знаешь – тебе что, Маринка звонила?.. – спрашивает ревностно Светик. – Она теперь всякий раз будет меня закладывать, чтобы нас с тобой поссорить!..

Эх, Светик, как невинно и изворотливо ты можешь врать. Как по-бабски жестоко и напрасно топишь ты передо мной свою любимую гёл-френд, лишь бы всё было шито-крыто. Странно: интерпретация шита белыми нитками, ложь ползёт изо всех дырок, а я великодушно закрываю глаза на гнилое содержание, не распаляюсь, отдаю дань обтекаемости формы. Очень присущей ей, Светику, тактичности. Своего рода.

– Ладно. Что с тобой делать. Видишь, я тебя даже не ругаю – только говори мне правду, не ври мне!.. В целом мире хоть должен быть один человек, которому ты не врёшь?!

– Да что ты, Ромик, зато я теперь знаю, как ты меня понимаешь!.. Я так хочу тебя видеть!! А пойдём сегодня… в театр? Кстати, вот! Я придумала! Что сегодня – четверг? – отпрошусь у мамы сразу до понедельника, чтоб тебе меня не отвозить!..

…и что нужно мне для счастья?.. Каков он у меня, механизм превращения лапши на ушах в упрямые жизнерадостные антеннки, нацеленные на мою тему?!

Так вот, с ходу из московских театров пришёл в голову «Современник», находящийся неподалёку. Давали «Играем Шиллера» – нам было уже всё равно. Опоздав и пройдя по единственному билету, чудом добытому у спекулянта, мы присели в проходе. Принимая на коленку лёгкую тяжесть Светиного тела, краем глаза присматривался я к её сосредоточенному личику – в нём явственно читались реакции на непростую модернистскую символику драмы о Марии Стюарт. Вдруг головою вниз зависло кресло на верёвке. Это была жизнь Марии, держащаяся на волоске. Света долго и серьёзно осмысливала образ, потом обиженно зашептала мне в ухо:

– Рома, Рома, стулик подвесили!..

Как была она близка мне в тот момент – не разнимая рук и не меняя занемевшей позы, хотелось просидеть так вечность… В голове выстраивался уже привычный ассоциативный ряд – как зыбок миг, как относительна предметность, и обратная проекция вещи может иметь значение прямо противоположное исходному, и основательный функциональный стул, стоит его поставить на голову, являет собою полное недоразумение с деструктивным оттенком…

…и мой Стулик – такой же перевёртыш?..

Судорогой пронзило Светину сумочку (виброзвонок). Сидели мы совсем у выхода, и Света выбралась в коридор.

Её не было полчаса. В антракте я кинулся искать её – пока не нашёл сидящей у входа на улице в обнимку с коленками. Странно смотрела она на меня.

– Звонила Фиса. С Лазурного Берега. И Маринка уже с ней – они сейчас на шикарной яхте с двумя… молодыми людьми. Маринка – Фиса говорит – закрылась на толчке, у неё дикая истерика, говорить не может, только рычит… Маринка – представляешь? – мне ультиматум объявляет. «Либо этот подонок – ты то есть, – либо я». Ну, и Фиса… мне про тебя полчаса говорила. Даже не спрашивай – ни за что не скажу, ну всякие жуткие гадости… Только тогда расскажу, если вдруг так получится, что мы расстанемся…

– Ха! – вырвался у меня грустный смешок, да привычный холодок под сердцем пробежал. – Вот ты уже и не уверена, невеста.

– Я уверена, – говорит Светик почти сквозь слёзы. – Это всё Фиса, она над нами смеялась. Единственное, что сказала хорошего – «Я тебя понимаю, Стулик, потому что сама была дико влюблена». Оказывается, Маринка ей ещё тогда про нас сказала…

Кто бы сомневался. И не надо ничего рассказывать – я уже побывал там, на носу того роскошного малообитаемого судна, и я увидел Фису – надменным разворотом головы и ненавязчивым мобильным у уха она топит моего котёнка в прибрежных лазурных водах. Закатом и превосходством сверкают её огромные, уверенные зрачки.

– Ты знаешь, Стулик, что им стоит эта яхта? – говорит Фиса. – Сороковник в день! Сорок – тысяч – долларов!.. Вот сколько тратят на нас настоящие мужики. А ты – с кем?! Что он может тебе дать?! (Нет, ты пойми, я только счастья тебе желаю.) Он – неудачник. Он неуверен в себе. (Ты думаешь, почему он качается?) Он слабый. Он никогда не заработает денег… Он – никто! Я влюбилась в него, как дура, потому что маленькая была и глупая. Что держит тебя – с ним?! Я думала тогда: а вот душа. Это его – душа? Чушь!! Вокруг столько классных мужиков с деньгами. Не трать время, Стулик. Твоё место – с нами! Знаешь, как здесь здорово? Весь мир – у твоих ног. Хочешь – приезжай! Тебе сделают визу за день…

Мы сидим в эклипсе. Какой уж тут театр. Я смотрю на Свету. Света нервно курит. С обидой и тоской наблюдает за пробегающими мимо машинками. Зашлёпал дождик, и дыханием близкой осени прибило к стеклу кленовый листок.

Я стараюсь быть спокойным и объективным. Конечно, ошибается Фиса – сороковник они не на неё тратят, а на себя. И имеют они её, а не она их, как ей уже, наверно, кажется. Только дело сейчас не в Фисе, с Фисой всё понятно…

– Дело в тебе, слышишь, Стулик?..

– Не называй меня так! Так звала меня Маринка…

– …насколько ты готова видеть во мне просто… человека, не романтического героя. Ведь ты этим разговором выбита совершенно. И возможно, кое-что из того, что она сказала тебе обо мне, – правда…

– Да Р-ромик, мне плевать на эту суку! И никого я не буду слушать, только себя! Мне Маринку жалко. Она меня даже из телефона стёрла – знаешь, что это значит?.. Что я для неё больше не существую! – Она заплакала во все глаза, и чёрные змейки поползли по щеке.

Ну что с ней делать? Чувство такое, как у друга кто-то умер. То есть – ревности никакой, а соболезнование даже некоторое, целомудренная дистанция, странноватое уважение к потоптанным Светиным чувствам. Но… акцент-то сползает на Марину! А я, непререкаемый номер первый, я, герой закулисных баталий – задвинут куда-то назад?.. Я уязвлён! Однако, не подавая виду, комментирую: ну что, всё ясно – рассыпается в Марининых руках та ножка стулика, та последняя бескорыстная соломинка, за которую так уверенно держалась она, купаясь в своём болоте!..

– Правильно я сделала, что изменила ей тогда с Фисой! – вдруг перебила Света с ожесточением.

– Это как это?..

– Так это. Помнишь, когда Фиса от тебя съе…лась с той огромной сумкой?..

– Ну. – (Ещё бы я не помнил.)

– Ну вот, мы к Фисе тогда все поехали, у Фисы квартира шикарная, мужик какой-то ей снял – кстати, недалеко от тебя. Короче, Маринка на меня ноль внимания, с Артистом закрылась в спальне, а мне так хреново стало, что чуть не бросилась с балкона – ну, я тебе читала…

– Ну.

– Ну, что – Фиса меня на диван уложила, начала как бы успокаивать, ласкать, поцеловала… ну, а потом…