Светунец

Мы идем по примолкшей долине,

сухотравье стеклянно шуршит,

переклик журавлиного клина

как набат для ранимой души.

Годы грузом ложатся на плечи,

тяжело ли, легко ли — неси,

и никто в этом мире не вечен,

хоть у вечного неба спроси.

Дорогая, печалиться рано,

верить с болью в печальные сны,

пахнут травы увядшие пряно,

умирают цветы до весны.

Ничего, что седины кудлаты —

ветром времени так взметены!

Мы с тобой комсомольцы тридцатых

и солдаты великой войны.

По преданьям стариковским,

наше древнее село

от неробких ермаковских

поселян еще пошло.

А откуда их примчало, —

не записывал никто,

спросишь, — в шутку отвечают:

— Знает дедушка Пыхто.

Той родней гордился каждый,

И от дедушки того —

на пять тысяч сельских граждан

три фамилии всего.

Имена от дедов к внукам

замыкали скорый круг,

не менялись даже буквы,

а менялись, так не вдруг.

В каждом доме по Ивану,

а в которых и по два,

разберись тут без прозваний, —

закружится голова.

Даже Павлов, разобраться

и учесть по номерам, —

как Людовиков, немало

наберется по дворам.

Прав был дядя мой Василий,

дед говаривал не зря:

можно жить и без фамилий,

без прозваний жить нельзя.

Без прошения, без просьбы

окрестят тебя хитро,

ничего нет метче прозвищ —

сразу видно все нутро.

Прикипит то слово насмерть,

не стереть и не сорвать,

вот тебе и сельский паспорт —

ни менять, ни продлевать.

В какой-то год,

не очень хлебный,

чтоб жить не так,

как жили встарь,

мой дед почувствовал потребность

купить мне старенький букварь.

В душе испытывая муку,

сменив калач, как вещь, на вещь,

сказал: «Купил тебе науку,

а ты того… денек не ешь».

Мы трудно жили в малолетстве

в полуустроенной стране,

зато уж твердо знали с детства:

букварь и хлеб — в одной цене.

Первый раз убит он был под Брестом,

а второй — под самою Москвой.

Похоронки сразу обе вместе

За Иваном вслед пришли домой.

Получив, сказал своим сынишкам:

— Хорошо, что я не опоздал

на своих скрипучих костылишках,

а бумаги эти обогнал.

Все успели вволю надивиться —

радостные всхлипы, бабий вой:

две солдатских смерти на божнице,

под божницей сам солдат живой.

А живому жить и дальше надо

(горько быть для близких лишним ртом),

подновить навесы и ограду,

огород подправить над прудом.

На колхозных считанных краюшках,

зло ополовиненных войной,

три внучонка — маленьких Ванюшки —

вырастали за его спиной.

На кривой судьбину не объедешь —

вспоминал прошедшие бои,

вынимал по праздникам Победы

документы смертные свои.

Верно все: о смерти и отваге,

каждый прав был в том, что написал.

Только нету ни в одной бумаге,

что солдат два раза воскресал.

Ерохин Саша умер,

десантник-фаталист,

наводчик первый «нумер»,

заядлый гармонист.

В восьмом его десанте,

в бою за город Керчь,

контузило сержанта,

да лучше б мертвым лечь.

В бреду потом метался

в восьми госпиталях —

в мозгу жила, взрывалась

горячая земля.

Пришел домой по чистой

и жил в своей избе,

слушок прошел речистый,

что парень не в себе.

А он, чего же лучше,

не знал, что слух о нем,

лечил больную душу

гармошкой и вином.

Писал девчатам письма

и в прозе, и в стихах,

ходил веселый, с мыслью,

что ходит в женихах.

Вот так, ни с кем не споря,

довольное вполне,

ходило рядом горе

с гармошкой на ремне.