Свирель Марсиаса

СТРАШНЫЙ СЛУЧАЙ

Мне тогда было лет десять-одиннадцать, не больше.

На дворе стоял дождливый майский вечер, когда мы сели ужинать в нашей кухне. Ветер свистел между стропилами, деревьями и проводами, как в декабре. Отец не знал, кого бранить, меня или мою сестру, потому что мы то и дело засыпали с ложкой тюри во рту.

Вдруг над потолком, в сенях, сразу за кухонным порогом послышалось странное постукивание: тук-тук-тук-тук-тук…

Сначала сильно, потом тише, тише, и наконец все смолкло.

Человеческая рука не могла бы стучать более отчетливо.

Мы замерли. Отец пожелтел, как воск. Мать задрожала. Мы с сестрой переводили взгляд с отца на мать; от страха мы не могли открыть рта.

Слышалось только легкое посапывание маленького братишки, спавшего в люльке, и потрескивание оливковых дров в очаге.

Отец выпил стакан воды, взял себя в руки и сказал:

— Ничего там нет. Ешьте, дети.

У матери глаза расширились от страха, но она постаралась улыбнуться и пробормотала:

— Это мы ослышались.

В то же мгновение стук на потолке в сенях раздался снова, но сильнее и дольше, чем прежде.

Мама пронзительно вскрикнула, схватила сестренку и меня и, прижав нас к груди, опустилась в углу, около очага. Отец вскочил и как вкопанный остановился около нас. Я плакал в голос на груди матери. Моя сестрица плакала еще сильней.

Прошло несколько ужасных, страшных минут, сопровождаемых ветром, завывавшим между стропилами и свистевшим среди деревьев и проводов.

Взглянув на отца, я испугался еще больше. При слабом свете очага и лампы, стоявшей на очаге, по его осунувшемуся лицу пробегали желтые и синие тени.

— Что это? — спросил он себя, с трудом переводя дыхание.

Мать перекрестилась и прошептала:

— О Иисусе Христе! О святая Мария! — и слезы побежали по ее испуганному лицу.

Ветер дул не переставая. Мне послышалось где-то жалобное мяуканье кошки. Казалось, это был голос нашей кошки.

— Отправляйтесь спать, — приказал отец и стал помогать матери убирать со стола, бормоча изменившимся, охрипшим голосом: — Что это?

Мать пожала плечами, и в широко открытых глазах ее росло выражение страха. Она дрожала, как тростинка. Мы, дети, прижимались к ней и дрожали вместе с нею.

— Кому же это быть, как не Андони? — сказал отец.

Андони, брат моего отца, тоже учитель по профессии, давно умер. Мне тогда не было еще двух лет.

Не знаю, почему отцу пришел на ум именно его брат, а не отец с матерью или одна из многочисленных сестер, которые тоже умерли.

Хотя он не был очень религиозным и в церковь ходил только для виду, ему не удалось еще целиком освободиться от суеверий. В трудных случаях он всегда с надеждой вспоминал бога.

Когда я подрос, перестал верить в бога и беседовал с отцом на всякие религиозные темы, он, помнится, мне никогда не противоречил, не возражал, но и не советовал верить. Но, как бы то ни было, он говорил:

«Эх, сынок! Если по-научному рассудить, оно, конечно, верить не следует. Наука объяснила уже столько явлений и объяснит их все, до всего дойдет своя очередь. Но… — На несколько мгновений это «но» застревало у него во рту. — Но… но как тебе сказать… Нет ли все-таки такой силы, такого духа, который сотворил эту прекрасную землю и руководит ее делами? Разве можно решительно утверждать, что его нет? Даже если ум говорит «нет», то сердце… Не знаю, как тебе сказать…»

Я досадовал на отца, слушая такие речи, иногда даже сердился на него:

«Ну хорошо, хорошо! Поди в церковь, зажги большую лампаду — авось тебе бог поможет!»

Он мягко улыбался и опускал голову, словно желая оправдать меня. И говорил, смущаясь:

«Конечно, людям не следует верить старым сказкам. Но…»

«Но?» — спрашивал я, еще больше сердясь.

«Оставим эти разговоры», — говорил он, вставал и уходил с видом побежденного.

Но в глубине души он верил. Это стало ясно в ту дождливую, ветреную майскую ночь.

Ветер свистел не утихая; отец помогал матери убирать со стола и говорил:

— И кто б это мог быть, кроме Андони, как ты думаешь, жена?

Мать и мы, дети, удивленно смотрели на него. Почему стучал дядя, а не кто-нибудь другой? Мы ничего не понимали. Но раз отец так говорит, значит, так оно и есть. И мы тоже постепенно утвердились в этой мысли.

— Идите спать, — еще раз приказал отец и вышел в сени с люлькой и малышом в руках.

Мы с сестренкой жались к матери, которая не переставала дрожать. Все с ужасом смотрели на потолок, как будто оттуда могла к нам спуститься сама смерть. Дверь в спальню, на той стороне сеней, казалось, находилась на краю земли.

Едва мы ступили в сени, как прямо над нашими головами снова раздался стук — правда, чуть-чуть послабее, но более продолжительный, чем раньше. Мы с криком упали ниц. Но отец не тронулся с места. Крепко прижимая к груди люльку с ребенком, он крикнул:

— Если это ты, о Андони, умоляю, пощади детей! Удались, чистая душа!

Только ветер, плакавший в стропилах и свистевший среди деревьев и проводов, ответил ему.

Мы молча лежали на полу, не осмеливаясь поднять головы.

Сколько это продолжалось, я не знаю. Но больше стука не послышалось. Медленно-медленно мама выпрямилась, молясь и крестясь:

— О Иисусе Христе! О дева Мария!

В конце концов мы прошли сени и легли спать. Но в ту ночь я спал так же, как вы сейчас спите. Ветер свистел, не ослабевая, отец с матерью всю ночь шептались на своей кровати — где уж тут было заснуть!

Страшные мысли все время лезли мне в голову и не давали сомкнуть глаз. Я залез под одеяло с головой, потому что пугался каждой тени в комнате. Особый страх внушала мне занавеска, слегка шевелившаяся от ветра, который проникал сквозь разбитое стекло.

Назавтра, когда взошло солнце, наступил прекрасный майский день. Зелень, промытая дождем, вершины Шпата прямо против нас и все горы и холмы вокруг блестели.

С великим страхом поднялись мы со своих матрасов. Первым вышел из спальни отец, за ним мать и, теснясь к ней, мы, дети. Над сенями потолок остался таким же, каким был, но мы едва осмеливались взглянуть на него.

Отец опять завел разговор с матерью о вчерашнем событии. Он теперь еще больше уверился в том, что приходила душа Андони. Наверное, Андони соскучился по дому и поэтому пришел к нам в такую бурную ночь. После того как отец обратился к нему, он больше не стучал — ему стало жалко, что он нас напугал.

Так утверждал мой отец. Так же, узнав о случившемся, думали бабушка, двоюродные братья и сестры.

— Пусть теперь неверующие говорят, что нет духов! — возмущался дядя Стефан, самый религиозный во всем нашем роду.

Прошло несколько дней, и по дому распространился запах мертвечины. Особенно остро он ощущался в сенях.

— Наверное, мышь на чердаке издохла, — сказал отец.

Взяв с собой кого-то из соседей, он полез на чердак, чтобы убрать падаль. На чердаке они нашли большого ужа, разорванного на несколько частей.

Несмотря на то что мой отец был религиозным, он любил смотреть на вещи объективно, и неожиданная находка еще больше поколебала его веру в сверхъестественные силы. И смеялся же он потом!

Нам отец так объяснил ужасное происшествие той ночи:

— Наша кошка поймала ужа. Извиваясь, у́ж простучал по полу три раза — столько, сколько у него хватило сил…

Отец долго судачил об этом с дядей, а мать тем временем сожгла невесть сколько свечей на могиле Андони и служила на кладбище молебны за упокой его души. Отец, разумеется, ничего не имел против.