Свирель Марсиаса

КОЗЫ ЦЕНА

Мы познакомились с Ценом в 1924 году в Шелцане, во время каникул. Я не помню его фамилии, да мне, без сомнения, и не было никакой необходимости знать ее — Цен был человек малозначительный, неприметный.

Но до сих пор я не могу забыть этого карлика, черного, как обгорелый пень, с глазами, которые никогда не смотрели в глаза других — взгляд его всегда блуждал где-то в пространстве.

Я все еще слышу его глухой голос, раскатисто и хрипло вырывавшийся из груди. Слышу его приветствие, которое он выдавливал сквозь зубы, словно насильно, улыбаясь при этом очень странной улыбкой, кривившей влево все его лицо.

Зимой и летом Цен жил в глуши один-одинешенек на всем белом свете, без отца и матери, без детей и родных.

Власти даже не знали о существовании какого-то Цена — так нам рассказывали: он не значился в списках населения. Поэтому Цен не платил ни налога на скот, ни земельного налога с десятины, ни налога на жилище, ни вообще какого бы то ни было налога. Жителем деревни он не считался, и никакие повинности его не касались. Каждый говорил ему при встрече: «Здравствуй!» — но только и всего. Никто не спрашивал, как он живет, и никто этого не знал. Все считали его помешанным или, по крайней мере, придурковатым. Никто не жалел его, и никого такое положение вещей не беспокоило.

Когда мы узнали Цена, он был уже почти стариком. Только козы и были ему друзьями — один козел и двадцать с лишним безрогих коз.

Козы были пестрые, но не просто белые с черным — нет, шерсть их была окрашена во все цвета и удивительно красиво. Я не помню, чтобы когда-нибудь в жизни видел коз красивей, чем у Цена, и так хорошо ухоженных. На этих коз не могли равнодушно смотреть даже мои родители, а не только я, тогда еще ребенок.

Сколько раз мы видели Цена в Брегоре, на возвышенности, на границе между Шелцаном и деревней Лешар! Там он пас своих коз, а невдалеке под сенью каштана находилась его хижина. Мы просили, умоляли отца с матерью купить нам одну козу. Но что со стеной говорить, что с Ценом. О чем бы ему ни говорили, о чем ни спрашивали, он не открывал рта. На все сквозь зубы отвечал: «Хе!» — и сам черт только мог разобрать, что он хотел этим сказать — да или нет.

— Продай нам одну козу, Цен?

— Хе…

— Всего одну, Цен, ну всего одну! Какую ты сам хочешь.

— Хе…

— Да что ты заладил свое «хе»! Открой рот, скажи!

— Хе-хе…

Однако, если разговор заходил о других вещах, Цен, случалось, изредка вступал в беседу. Отец говорил, что речь его была немногословной, но дельной. Цен хорошо разбирался во всех работах, которые велись в Шпате. И, хотя казалось, что он стоял далеко от жизни, от его внимания ничего не ускользало.

Мать удивлялась:

— Да он кого хочешь вокруг пальца обведет! С ним на речку пойдешь, а без воды останешься!

В то лето мы собирались провести в Шелцане всего два месяца. Но козы Цена задержали нас еще на несколько дней. Мать никак не могла успокоиться:

— Ну, пожалуйста, Цен, продай одну козу! Только одну!

— Хе…

Эта коза подружила нас с Ценом, и он проникся к нам доверием.

Цен рассказывал, что он не местный, а из Мокры. Отца и мать своих он не помнил и о Мокре не сохранил никаких воспоминаний. Его вырастила тетка из Лешара. Но и тетка эта была придурковатой и чем дальше, тем все больше и больше теряла ясность ума. Тетка била Цена за каждый пустяк, била часто, хотя он говорил, что она любила его, «как свои очи». Тетка оставила ему стадо коз и две полоски земли в Лешаре, приучив его жить в стороне от людей, холостяком, одиноким, точно филин — как жила она сама, и никому не было известно, как она попала из Мокры в Лешар.

Когда тетка умерла, дела у Цена не улучшились. Козы стали дохнуть. Козлят лешарцы крали или отбирали силой, чего никогда не случалось, пока тетка была жива. Одна соседка два раза избила его около мечети на глазах у всех мужчин и совершенно ни за что. Цен не вытерпел: он отдал свои поля в Лешаре одному крестьянину, а взамен получил от него поля в Брегоре. Крестьянину, который согласился на обмен, ходить туда было слишком далеко.

В Брегоре Цен вырастил немного хлеба и запасся молочными продуктами. Он был доволен, что живет в этом отдаленном углу Шпата. По крайней мере, выглядел довольным.

«Слава богу, шелцане не сидят у меня на шее», — говорил он.

Итак, Цен открыл нам свою душу: никто не знал о нем больше, чем мы. Мы стали его ближайшими друзьями, но все-таки не такими, чтобы продать нам козу.

В деревне рассказывали: никто никогда не видел, чтобы он продал козу. Старых коз Цен резал и делал из них на зиму окорока. Козлят ел сам в другое время года. Шкуры относил на базар, когда шел продавать сыр или покупать соль, но это случалось редко. Цен так заботился о своих козочках, мыл их и расчесывал им шерсть, хотя сам никогда, наверное, не мылся; а о том, чтобы причесаться, и говорить нечего. У каждой козы было свое имя, и все козы слушались Цена и шли за ним, как за своим вожаком.

Козы были пестрые, но не просто белые с черным нет, шерсть их была окрашена во все цвета и удивительно красиво.

Мы уже уезжали, а мать все упрашивала его продать козу.

Однако Цен оставался неумолим.

Несмотря на это, мать подарила ему кусок мыла; ей невмоготу было видеть, что он так зарос грязью. Она дала ему также две старые отцовские рубашки.

Цен чуть было не заплакал от радости. Кусок мыла он вертел в руках, нюхал и облизывался, словно это была съедобная и очень вкусная вещь. Самая большая честь, какую можно оказать жителю Шпата, — это дать ему кусок мыла.

Я никогда не забуду взгляда Цена в тот момент: он смотрел на нас так, словно мы были его любимые козы, и проводил нас далеко за Брегор, осыпая такими похвалами и пожеланиями, что мы только диву давались, как такие слова могут сойти с его языка. На другой день он пришел снова и принес нам два свертка с сыром, смотря на нас ласковыми, полными слез глазами.

Прошла зима, и наступил апрель.

Мы уже забыли о козах Цена.

Однажды в базарный день кто-то постучал в ворота, и вслед за тем во дворе раздалось: «Ме-е!» Это был Цен, а с ним козочка, да такая красивая, что хоть картину с нее пиши.

Смущаясь, с трудом находя слова, он сказал, что делает нам подарок. Мы поняли: он сильно истосковался по своим единственным друзьям, какие у него были, кроме коз, и моя мать не забыта им за то маленькое добро, которое она ему сделала. Матери с трудом удалось заставить его взять несколько старых вещей и кусок мыла.

В тот год Цен часто спускался с гор в Эльбасан, хотя в большинстве случаев никакого дела у него не было. Весь субботний день он сидел на базаре, а в сумерки, в то время, когда козы возвращались домой, стучался в ворота, входил во двор, осматривал козу, радовался, что ей хорошо, хвалил пастуха, который пас ее, ласкал родившегося у нее козленка, по нескольку раз приветствовал всех нас, живших в доме, и уходил в Шелцан.

Коза, которая не забыла Цена и очень радовалась, увидев его, лизала ему руки, терлась о него головой и, когда он уходил, блеяла ему вслед, а потом умолкала и принималась облизывать своего козленка. Так иногда родители, желая утешиться после большой утраты или успокоить душевную боль, ищут отрады в своем малыше.