Свирель Марсиаса

БЕЛОЕ ПОКРЫВАЛО

Рождественские каникулы я привык проводить в Эльбасане и ездил туда каждый год в течение тех четырех — пяти лет, которые учился в Корчинском лицее. Ездил, не страшась морозов и долгого, трудного пути.

К рождественским праздникам 1929 года семья наша увеличилась еще на одного человека. Через несколько недель после того, как я приехал в Корчу, в конце сентября у меня родился братец. Отец известил меня об этом телеграммой, и я с нетерпением и любопытством ждал каникул, чтобы увидеть своего нового братца.

Его назвали Роберт. В Эльбасане стало модным давать детям иностранные имена. Появилось очень много Робертов, Фердинандов, Фредериков и т. д. Это поветрие коснулось даже отца и крестного, хотя оба они работали учителями албанского языка.

В тот декабрьский день мы поздно приехали в Эльбасан. Было уже совсем темно, когда я отправился домой. Около дома не раз останавливался, прислушиваясь, не раздастся ли плач ребенка. Долго стоял у калитки и слушал. Сверху доносился скрип колыбели и голос матери, напевавшей какую-то песенку. Я боялся постучать, боялся нарушить сон малютки. Медленно нажал на задвижку, и калитка отворилась. Никто не услышал меня. Я миновал двор и на цыпочках стал подниматься по лестнице. Но наша старая лестница так скрипела, что мать оборвала песню и сказала отцу:

— Посмотри, кто идет.

Тогда я кинулся к ним, перескакивая сразу через две ступеньки.

Мы обнимались на площадке лестницы, а в комнате плакал ребенок: его разбудил шум, и никто не приходил качать его. Мама сказала:

— Роберт плачет. Он уже большой. Поди посмотри на него.

Не знаю почему, но я застеснялся и никак не мог решиться взглянуть на своего брата. Я сидел в углу комнаты около медной жаровни, тихо отвечал на многочисленные вопросы моего отца о здоровье, дороге, учебе и косо поглядывал на люльку, покрытую белым покрывалом.

Мать то и дело приподнимала покрывало, чтобы я видел, как спит ребенок. Оттуда показывалась головка, маленькая, с кулачок, скорее красная, чем белая, с желтоватым пушком на макушке и с крохотным носиком. Мне стало неприятно: ребенок не пришелся мне по душе.

Но скоро это впечатление прошло. Роберт был толстенький мальчик, очень здоровый, подвижной, хотя ему исполнилось всего три месяца. Он находился как раз в том возрасте, когда дети становятся внимательными, начинают узнавать мать и близких, следуют глазами за движением и что-то лепечут.

У Роберта были веселые, немножко удивленные голубые глазки. Он облизывался язычком красным и острым, как у кота. Если мы дотрагивались до его кончиков пальцев, подбородка или щек, все лицо Роберта распускалось в улыбке. Но Роберт любил, когда его баюкали, и мы никак не могли его отучить от этой скверной привычки.

В нашей семье было четверо взрослых детей, и всегда кто-нибудь из нас укачивал малыша. Если его не качали, он плакал. Отец, любивший посмеиваться, говорил, что он вырастет сварливым и капризным и ему есть в кого таким расти. Отец намекал на меня: я тогда любил покапризничать.

Мы стали большими друзьями с Робертом. Он узнавал меня, улыбался мне, любил, когда я брал его на руки и, в особенности, качал. И я все делал для него.

Когда окончились каникулы, то, расставаясь с семьей, я пролил больше слез, чем обычно.

Шел март. Наступили вторые четвертные каникулы — пасхальные. Я обычно и на эти каникулы ездил в Эльбасан.

Роберт очень вырос. Сначала он не проявил радости при встрече, потому что не узнал меня, но скоро мы стали еще бо́льшими друзьями, чем в декабре. Роберт смеялся в голос, как большой, просто закатывался смехом, когда его щекотали. Я его частенько щекотал, а он вцеплялся мне ручонками в волосы, тыкал мне в глаза, щипал и кусал меня.

Я помню, отец часто посмеивался над ним и называл его то «человечком», то «щеночком».

К несчастью, он не засыпал без баюканья, и если его не баюкали, то поднимал на ноги весь дом своим криком.

— Пусть поплачет — крепче будет, — говорила бабушка.

Мне было жаль Роберта, и я его баюкал. Больше играл, правда, чем баюкал. Он капризничал, когда его укладывали спать, я играл с ним, но он только сердито бормотал что-то и не спал совсем.

Можете себе представить, как трудно было мне во второй раз расстаться с Робертом. Он проснулся, по обыкновению, очень рано. Мать провожала меня, держа малыша на руках. Я обнялся со всеми, крепко-крепко поцеловал братишку и пошел с полными слез глазами, все время оборачиваясь.

Малыш пролепетал что-то мне вслед, двигая ручонками. Потом отвлекся и забыл обо мне; на повороте я остановился на минутку и обернулся. Мать стояла у калитки, подняв своего малыша — крохотный беленький комочек…

В конце июня я с нетерпением ждал дня, когда снова поеду домой. Я немного беспокоился о своей семье, потому что весь этот месяц не получал писем, и в то же время очень радовался встрече со своим братишкой и маленьким другом Робертом. Как он, наверное, вырос! Дети растут быстро.

В Эльбасан мы прибыли на заходе дня.

Я отправился домой. Все ускоряя шаги, я досадовал на носильщика, тащившего мой тяжелый чемодан. Он все время отставал, а я злился на него, что он меня задерживает.

Чем ближе подходили мы к дому, тем больше овладевало мною какое-то беспокойство. С двумя — тремя знакомыми, попавшимися мне на дороге, я едва поздоровался. Они смотрели на меня как-то странно, и беспокойство мое росло.

У калитки я остановился и тревожно прислушался. В доме стояла полная тишина. Только позади меня раздавались тяжелые шаги носильщика, который шел, горбясь под тяжестью моего большого чемодана.

Я хотел постучать, но у меня не поднималась рука. Я говорил сам себе, что разбужу Роберта, и в этот момент, не знаю почему, у меня родилась ужасная мысль:

«А вдруг он умер!»

Сердце мое сжалось. В нашей семье никто из детей не умирал. Даже самое представление о смерти было у нас каким-то расплывчатым. У меня умер дядя и вскоре после него двоюродная сестра, его дочь, но тогда мне было всего два — три года, и я еще ничего не понимал.

Как пришла мне в голову эта ужасная мысль, я не знаю. Но отец, который обычно очень аккуратно вел переписку, забыл меня на целый месяц. Потом эти знакомые, которые встречались мне по дороге, — почему они так смотрели на меня?

Я с силой отдернул засов в калитке и, пробежав через двор, закричал:

— Мама!

Когда я поднялся в сени, на самый верх, появилась испуганная мать. Белое покрывало окутывало ее голову и плечи.

Я понял все и разрыдался. В Эльбасане тогда у женщин было принято носить на голове в знак траура белое покрывало.

Роберт умер от холерины несколько дней назад.